Шодерло Лакло - Опасные связи. Зима красоты
Когда я родилась… уф, я и поныне не переношу звука хлопнувшей двери! Нет-нет, он не мешает, — он УЯЗВЛЯЕТ меня. Отец крикнул: «Опять девчонка!» — и вышел, захлопнув дверь с такою силой, что даже каменные плиты пола зазвенели от сотрясения. Ну и, конечно, потом я из него веревки вила. Как, впрочем, и из всех остальных.
Считается, что соблазнить кого-нибудь возможно лишь ценою величайших усилий. Вот глупости! Некоторые мужчины — самые чванливые, самые грубые — просто-напросто мягкая глина в оболочке из шипов.
Я — БЫЛА. Для него я — БЫЛА. Моя мать и сестра существовали в его глазах не более, чем бледные фаянсовые горшки, в которых хранился золотистый табак разных сортов; отец сам смешивал их. Иногда я думаю, что на мой счет все заблуждались: я не женщина, — во всяком случае, не совсем женщина; я — обманутая мечта моего отца.
Дом окончательно умер с его смертью, и жить там мне теперь будет легче, чем я того опасалась.
Его портрет над лестницей свысока взирает на тех, кто поднимается по ступеням. Я уверена: он презирал всех и вся; презрение — вот единственно сильное чувство, которое мне было известно в нем. И художник тоже почуял и выявил в нем эту черту. Презрение рождается среди человеческой комедии, когда недостает сил сыграть в ней свою роль. Мой отец предпочитал думать, что добровольно сошел со сцены, в то время как он никогда и не всходил не нее. Ладно, это его дело.
Ну а теперь с потолка свисает зеленая бахрома плесени и плесенью же разъедены лестничные перила. Их дерево превратилось в труху… и он там, наверху, позеленел так же, как потолок и стены, только глаза хранят прежнее выражение.
Мне вспоминается день, когда отец решил повесить этот портрет над верхней лестничной площадкой, там, где он находится и поныне. Это случилось сразу же после моей свадьбы. Маркиз должен был приехать и увезти меня во Францию, и я ждала его. Я знала одно — что я очень красива, остальное лишь смутно угадывалось мною. Главное, я покидала этот суконный мирок, чтобы войти в мир переливчатых шелков и атласа; мещанское благополучие золотых крестиков я меняла на великолепие диадем и бриллиантов. Я обожаю бриллианты.
Мой отец наблюдал за нами, сурово сжав губы; но смотрел он не на мое платье, не на мои украшения, даже не на саму меня. Маркиз всходил по ступеням с высоко поднятой головой; я стояла наверху. В конечном счете, гордыня и равнодушие всегда отыщут верное для себя решение. На следующий же день мой отец запер «Контору», повесил свой портрет над лестницей и с той поры до самой смерти встречал посетителей не иначе как стоя на верхней ступени, одетый в черное и представленный, так сказать, сразу в двух ипостасях.
Смотри же теперь, старый недоверчивый суконщик, смотри на свою дочь, на ее изуродованное лицо; вряд ли ты еще увидишь ее такою, как нынешним вечером, — сплошь покрытую оспинами и едва подсохшими язвами; похвалите меня, отец, мне остался для презрительных взглядов всего один глаз, но он смотрит зорко, он многое видел и многое оценил верно… ясный день просвечивает сквозь мою пустую глазницу, точно сквозь старую дырявую падаль, но падаль жива и еще заставит вас поплясать, как встарь.
Музыка, правда, уже не та, но вы у меня попляшете!
* * *Законники из Франции прибыли следом за нею, чтобы заставить вернуть похищенную добычу. Сохранилось несколько писем нотариуса, ведущего дела старшего сына покойного маркиза; тот охотился за бриллиантами больше из ненависти, чем по необходимости. Одно из этих писем — настоящий вопль ужаса, неподдельного, не выразимого в обычных словах; человек, как видно, смертельно напуган, он не говорит об этом прямо, но торопливый сбивчивый почерк подобен прерывистому дыханию, и я не уверена, что он когда-нибудь вполне оправился от потрясения.
Она сыграла со стряпчим жестокую шутку. Портрет. Ее мало чему учили в детстве, но тем быстрее училась она потом; светская утонченная злость во всем, до нее касающемся, пополнила ее образование лишь несколькими мелкими штрихами, главная же черта — стремление укусить (и жадность здесь — только одна из граней подобного характера!) — родилась вместе с нею, под грохот хлопнувшей двери, похоронивший обманутые надежды ее отца.
Итак, суконщика выдворили с лестницы в чулан, где несколько поколений спустя он был обнаружен стоящим лицом к стене и сплошь покрытым кракелюрами… куда только подевался взгляд, обливавший презрением всех и вся и открывшийся, в день возвращения дочери, навстречу ужасу?! Нынче лицо выражает один только глуповатый испуг, и мне нравится думать, что выражение это легло на него в тот знаменательный вечер, когда Изабель вернулась в отчий дом. Та Изабель, что лишилась присутствия духа в первый и, быть может, в последний раз в жизни, та Изабель, что сорвала с себя платье, прежде чем подняться по ступеням к портрету, одетой в одну лишь гнойную коросту разрушительной хвори.
Разумеется, она заменила портрет суконщика своим собственным. Теперь он стоит передо мной. Я часто и с удовольствием изучаю его. Она, как и ее отец, одета в черное, но это роскошная чернота, обрамленная золотом, — рыхлый бархат, поглощающий свет. Ее руки, которые оспа пощадила больше, чем лицо, выступают из пышных брабантских кружев четко, как на гравюре. Одна из них сжимает закрытый веер, другая — венок из остролиста. Венок оцарапал кожу и, приглядевшись, можно различить капельку крови у безымянного пальца, украшенного огромным рубином — из тех, что зовут «мертвое сердце».
Тонкая талия, широкие плечи, округлая грудь, стыдливо осененная кружевом, ниспадающим сзади с волос и нежданно-дерзко приоткрывшим взору «кое-что» спереди. Весь облик, одновременно и расплывчатый и резкий, влечет к себе и за собой, возбуждает нездоровый интерес. Вытекший глаз смотрит с призывом довольно низменного толка. Сразу же вспоминается иная женская влага; я хорошо знаю, что сужу пристрастно, однако не мне одной пришлось вздрогнуть от гадливости и, вместе, смутного влечения перед этой ужасной зияющей орбитой. Разумеется, она легко могла прикрыть ее или вставить искусственный глаз; она этого не сделала. Я повторю: она обладала той изощренной проницательностью, что рождается от бедной (относительно, конечно) жизни, от знания света и всех способов защиты, какими вооружаются против живущих в богатстве.
Другой глаз зряч. Художник, безвестный гений, видно, обожал пустоту: уцелевший глаз смотрит с очень высокой точки, где суждения бессмысленны, бесполезны, ибо там они — лишь отсвет противоположных истин. Стряпчий встретил не Изабель, он встретил ее портрет, который не показывает, но обличает; он заглянул в беспощадно-точное зеркало, и увиденное обожгло его жестоко и навсегда. И стряпчий сбежал; не страх гнал его прочь, а остатки инстинкта самосохранения. Я так полагаю, что он просто спасался бегством. Но это не помогло: тем легче он потом сдастся на милость демонам.
Разумеется, он не объясняет всего этого в письме к законному наследнику, — впечатление слишком свежо, чтобы до конца осмыслить его. Письмо написано по горячим следам, сразу после бегства, — паническое послание, о многом говорящее помимо воли автора. Рассудочные умы имеют обыкновение складывать и умножать. Они редко прислушиваются к пророчествам, не поддающимся арифметике, и тем лучше. Этот сделал подобную попытку, хотя не думаю, что по доброте душевной.
«Месье, я не смогу продолжать вести это дело. Ваша мачеха приняла меня. Вы поступили неразумно, не предупредив меня. Своим изумлением (нет, более, хуже того!) я дал ей в руки козырь против Вас. Это даже не уродство, это куда хуже.
Только не подумайте, что меня легко разжалобить. Я уже давным-давно недоступен бесполезному сердоболию, но здесь — здесь я оказался беззащитнее младенца.
Вы уже знаете — я предупреждал Вас, — что бриллианты могут сколько угодно считаться частью наследства; тем не менее они неоспоримо принадлежат ей по праву брака с Вашим отцом. Она носила их с первого же дня замужества, и это видели все. Разве могла бы она красоваться в этих бриллиантах, если бы господин маркиз не подарил их ей?! И тот факт, что Ваша матушка носила их, ровно ничего не меняет: маркиз распорядился ими по своему усмотрению постольку, поскольку не передал их вам. Кроме того, я проверил: в брачном контракте Вашей матушки, в девичестве Буассоньер, нет ни малейшего упоминания о подобном вкладе в приданое.
Эта женщина захватила их и уехала. Следовало предвидеть и предупредить это; никто ничего не сделал. Я знаю: Вас удерживали вдали дела, но разве имели мы право вмешиваться без Вашего приказа?!
Я представил ей Ваши претензии, присовокупив к ним настоятельное требование отказаться от прав на Вервиль. Месье, она расхохоталась. Она стояла там, на маленькой лестничной площадке, перед своим портретом, и разглядывала меня сверху вниз.
