Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая
«Уметь вот так сопротивляться людям...»
Он представил Кутузова среди рабочих, неохотно шагавших в Кремль.
«Как бы он вел себя в этих случаях?»
Этого он не мог представить, но подумал, что, наверное, многие рабочие не пошли бы к памятнику царя, если б этот человек был с ними. Потом память воскресила и поставила рядом с Кутузовым молодого человека с голубыми глазами и виноватой улыбкой; патрона, который демонстративно смахивает платком табак со стола; чудовищно разжиревшего Варавку и еще множество разных людей. Кутузов не терялся в их толпе, не потерялся он и в деревне, среди сурово настроенных мужиков, которые растащили хлеб из магазина.
«Нет, его не назовешь рабом, «прикованным к тяжелой колеснице истории»...»
И тут Клим Самгин впервые горестно пожалел о том, что у него нет человека, с которым он мог бы откровенно говорить о себе.
Почти около дома его обогнал человек в черном пальто с металлическими пуговицами, в фуражке чиновника, надвинутой на глаза, – обогнал, оглянулся и, остановясь, спросил голосом Кутузова:
– Самгин? Здравствуйте. Я видел вас там, у этого быка, хотел подойти, а вы вдруг исчезли, – сдерживая голос, осматривая безлюдную улицу, говорил Кутузов. – Я ведь к вам, то есть не к вам, а к Сомовой...
– Ее арестовали, – сказал Самгин очень тихо, опасаясь, чтоб Кутузов не услыхал в его тоне чувства, которое ему не нужно слышать, – Самгин сам не звал, какое это чувство.
Кутузов круто остановился, толкнув его локтем и плечом.
– Чорт... Когда? Почему же вы там не сказали мне?
Сняв фуражку, он пошел очень быстро, спрашивая:
– Больна? Паскудная история! Н-да». Где же я ночую? Она писала, что приготовит мне ночлеги. Это – не у вас?
– Вероятно, – сказал Клим.
– А может быть, неудобно? Говорите прямо.
– Здесь, – сказал Самгин, прижимаясь к двери крыльца и нажав кнопку звонка.
– Кажется – чисто, – проворчал Кутузов, оглядываясь. – Меня зовут – для ваших домашних – Егор Николаевич Пономарев, – не забудете? Документ у меня безукоризненный.
– Я думаю, жена узнает вас...
– Гм... узнает? – пробормотал Кутузов, раздеваясь в прихожей. – Ну, а монумент, который открыл нам дверь, не удивится столь позднему гостю?
– Привыкла, – сказал Самгин и поймал себя в желании намекнуть, что конспиративные дела не новость для него.
– Так – зацапали Любашу? – спросил Кутузов, войдя в столовую, оглядываясь. – Уже два раза не удалось мне встретиться с нею, то – я арестован, то – она! Это – третий. Чорт знает, как глупо!
Самгину показалось, что он слышит в словах Кутузова нечто близкое унынию, и пожалел, что не видит лица, – Кутузов стоял, наклоня голову, разбирая папиросы в коробке, Самгин предложил ему закусить.
– С удовольствием, но – без прислуги, а? Там – подали чай, бутерброды, холодные котлеты, но я... поспешил уйти. Вечерок. – не из удачных.
– Кто это бритый? – спросил Клим.
– Бывший человек. Громкое имя, когда-то. Он назвал имя, ничего не сказавшее Климу. Пройдя в комнату жены, Клим увидал, что она торопливо одевается.
– Что случилось? Кто это? – тревожным шопотом спросила она. – Ах, помню, это певец, которым восхищалась Любаша. Хочет есть? Иди, я сейчас!
Но Самгин не спешил выйти в столовую и вышел вместе с нею.
– О, здравствуйте, русалка! Я узнал вас по глазам, – оживленно и ласково встретил Варвару Кутузов. – Помните, – мы танцевали на вечеринке у кривозубого купца, – как его?
Самгину оживление гостя показалось искусственным, но он подумал с досадой на себя, что видел Лютова сотню раз, а не заметил кривых зубов, а – верно, зубы-то кривые! Через пять минут он с удивлением, но без удовольствия слушал, как Варвара деловито говорит:
– За нами, разумеется, следят, но завтра я вам укажу две совершенно чистых квартиры...
– Нет – серьезно? Недельки бы на две, а?
– Возможно.
Кутузов со вкусом ел сардины, сыр, пил красное вино и держался так свободно, как будто он не первый раз в этой комнате, а Варвара – давняя и приятная знакомая его.
«Она ведет себя, точно провинциалка пред столичной знаменитостью», – подумал Самгин, чувствуя себя лишним и как бы взвешенным в воздухе. Но он хорошо видел, что Варвара ведет беседу бойко, даже задорно, выспрашивает Кутузова с ловкостью. Гость отвечал ей охотно.
– Ссылка? Это установлено для того, чтоб подумать, поучиться. Да, скучновато. Четыре тысячи семьсот обывателей, никому – и самим себе – не нужных, беспомощных людей; они отстали от больших городов лет на тридцать, на пятьдесят, и все, сплошь, заражены скептицизмом невежд. Со скуки – чудят. Пьют. Зимними ночами в город заходят волки...
Анфимьевна, к неудовольствию Клима, внесла самовар, а Варвара, заваривая чай, спросила:
– Что же будут делать эти ненужные во время революции?
– Революция – не завтра, – ответил Кутузов, глядя на самовар с явным вожделением, вытирая бороду салфеткой. – До нее некоторые, наверное, превратятся в людей, способных на что-нибудь дельное, а большинство – думать надо – будет пассивно или активно сопротивляться революции и на этом – погибнет.
– Просто у вас все, – сказала Варвара, как будто одобрительно, Самгин, нахмурясь, пробормотал:
– Ну, это не очень просто.
– А – как же? – спросил Кутузов, усмехаясь. – В революции, – подразумеваю социальную, – логический закон исключенного третьего будет действовать беспощадно: да или нет.
Самгин хотел сказать «это – жестоко» и еще много хотел бы сказать, но Варвара допрашивала все жаднее и уже волнуясь почему-то. Кутузов, с наслаждением прихлебывая чай, говорил как-то излишне ласково:
– Какую же роль может играть религия, из которой практика жизни давно уже и совершенно вычеркнула, вытравила всякую мораль?
– Идеализм – основное свойство души человека, – наскакивала Варвара покраснев, блестя глазами, щурясь.
– Рабочему классу философский идеализм – враждебен; признать бытие каких-то тайных и непознаваемых сил вне себя, вне своей энергии рабочий не может и не должен. Для него достаточно социального идеализма, да и сей последний принимается не без оговорок.
Самгин соображал:
«У него каждая мысль – звено цепи, которой он прикован к своей вере. Да, – он сильный человек, но...»
Но – хотелось спорить с Кутузовым. Однако для спора, кроме желания спорить, необходима своя «система фраз», а кроме этого мешало еще нечто. Что?
Задумавшись, Самгин пропустил часть беседы мимо ушей. Варвара уже спрашивала:
– Вы – охотник?
– Пробовал, но – не увлекся. Перебил волку позвоночник, жалко стало зверюгу, отчаянно мучился. Пришлось добить, а это уж совсем скверно. Ходил стрелять тетеревей на току, но до того заинтересовался птичьим обрядом любви, что выстрелить опоздал. Да, признаюсь, и не хотелось. Это – удивительная штука – токованье!
Климу становилось все более неловко и обидно молчать, а беседа жены с гостем принимала характер состязания уже не на словах: во взгляде Кутузова светилась мечтательная улыбочка, Самгин находил ее хитроватой, соблазняющей. Эта улыбка отражалась и в глазах Варвары, широко открытых, напряженно внимательных; вероятно, так смотрит женщина, взвешивая и решая что-то важное для нее. И, уступив своей досаде, Самгин сказал:
– Волков – жалко вам, а о людях вы рассуждаете весьма упрощенно и безжалостно.
Кутузов усмехнулся, подливая в стакан красное вино.
– А вы, индивидуалист, все еще бунтуете? – скучновато спросил он и вздохнул. – Что ж – люди? Они сами идиотски безжалостно устроились по отношению друг ко другу, за это им и придется жесточайше заплатить.
Он повторил знакомую Климу фразу:
– Патокой гуманизма невозможно подсластить ядовитую горечь действительности, да к тому же цинизм ее давно уничтожил все евангелия.
По лицу Кутузова было видно, что его одолевает усталость, он даже потянулся недопустимо при даме и так, что хрустнули сухожилия рук, закинутых за шею.
«Счастливая способность бездомного бродяги – везде чувствовать себя дома», – отметил Самгин.
Но внимание Варвары, видимо, возбуждало Кутузова, он снова заговорил оживленно:
– Издыхает буржуазное общество, загнило с головы. На Западе это понятно – работали много, истощились, а вот у нас декадансы как будто преждевременны. Декадент у нас толстенький, сытый, розовощекий и – не даровит. Верленов – не заметно.
Он задним выпил чай, охлажденный вином, вытер губы измятым платком.
Самгин продолжал думать о Кутузове недружелюбно, но уже поймал себя на том, что думает так по обязанности самозащиты, не внося в мысли свои ни злости, ни иронии, даже как бы насилуя что-то в себе.
– Лозунг командующих классов – назад, ко всяческим примитивам в литературе, в искусстве, всюду. Помните приглашение «назад к Фихте»? Но – это вопль испуганного схоласта, механически воспринимающего всякие идеи и страхи, а конечно, позовут и дальше – к церкви, к чудесам, к чорту, все равно – куда, только бы дальше от разума истории, потому что он становится все более враждебен людям, эксплуатирующим чужой труд.
