Алексей Толстой - Собрание сочинений в десяти томах. Том 9
Там же. Много зажженных свечей. За дверью, что налево, играют на деревянных дудках. Из двери, что в глубине, входят скоморохи. Они в заплатанных кафтанах, в вывороченных шубах, некоторые в овечьих, в медвежьих личинах, с гуслями, с бубнами. Войдя, они заробели, застыдились; озираясь, крестятся на углы. Расталкивая их, проходят слуги с блюдами, с ендовами.[159] Скоморох – кудрявый, чернобородым, хитрый мужик.
Скоморох. Посторонитесь, посторонитесь, ребятушки, дай слугам пройти… Ну, что, все ли тут, все ли живы?.. Ой, страшно! Как его будем тешить, чем его потешать? (Услышал дудки). Слушайте, слушайте… Вон его тешат-то чем… Ай, ай, ай, – худо, плохо… Ребятушки! А ведь это – Сеньки-кривого, скомороха, дудошники… Ей-богу – его… Дурак, бродяга! Гляди ты, во дворец пробрался! Обида, ребятушки!
Из левой двери быстро выходит Басманов.
Басманов. Чашник! Меду больше не надо, не велено. Давай еще романеи,[160] скажи ключнику, чтоб старой выдал. (Увидел скоморохов.) Здравствуйте, скоморохи, разбойнички, воровская дружина!
Скоморох. Не занимаемся такими делами, боярин. Мы сказки говорим, старины поем, пляшем да промеж себя смешно бьемся. Мы – дружина добрая, спроси хоть всю Арбатскую слободу.
Басманов. А что невеселы?
Скоморох. Ели мало. С пустого брюха легли спать на подворье, да, вишь, нас разбудили, в сани покидали, мы испугались.
Басманов. Испугаешь вас, дьяволов, – калачи тертые.
Скоморох. Да уж, терли, терли, боярин, больше некуда.
Басманов (указывая на левую дверь). Идите туда смело.
Скоморох. Какое уж там смело, вот страх-то… (Громким, веселым голосом.) А вот они, вот они, дорожные старички, добрые мужички, в пути три недели, гораздо поспели, прямо с дороги князю с княгинюшкой в ноги… И-эх!
Все скоморохи ударили в бубны, заиграли на дудках, на домрах, на гуслях.
Скоморохи.
И-эх! На улице – дождь, дождь,
А в горнице – гость, гость.
На улице – тын, тын,
А в горнице – блин, блин.
Приплясывая, скоморохи уходят в левую дверь, в палату, где пирует царь.
Басманов. И-эх! «А в горнице – блин, блин!..»
Входит Василий Грязной, сотник, молодой, сильный, равнодушный; он – в колонтарах,[161] с кривой саблей на бедре, на левой руке – небольшой щит.
Грязной. Федор!
Басманов. Грязной, вот диво-то, – черкесы здоровы пить, их нашим медом не увалишь. Турьи рога потребовали. Государь мне только подмигивает: подливай. А сам – из чаши да под стол. По правую его руку – черкешенка, ни кусочка, ни глоточка, только ресницами махает. Царь ее глазами так и гложет.
Грязной берет у бегущего слуги ендову.
Слуга. Сотник, оставь, нельзя!
Грязной. Стукну – умрешь. (Наливает из ендовы в щит и пьет.)
Слуга убегает.
Басманов. Это – романея, не захмелей. Ты чего пришел?
Грязной (выпив все). Кислятина заморская. Тьфу… Бояре в сенях шумят, так-то бранятся, в латы мне жезлами бьют. Да на крыльце их более полета, – крик-та! Да челяди боярской с ножами, рогатинами бежит за ихними санями во все ворота. Не знаю – что и делать. Драться с ними? Как царь-то велит?
Басманов. Никого не пускать строжайше. Пусть думные бояре идут в палату, там ждут.
Грязной. Ладно. У меня юношей добрых десятка полтора, – справимся как-нибудь.
Басманов. А чего бояре всполохнулись?
Грязной. Черт их знает, – проведали, что царь пирует один с черкешенкой.
Из левой двери входит Иван. На нем светлое платье, золотая тюбетейка и вышитые сапоги. Хватает подсвечник со свечой, подает Басманову.
Иван. Свети. (Уходит вместе с Басмановым направо.)
За дверью налево слышна песня скоморохов. В двери – прямо – появляется князь Репнин.
Репнин. Не пожар ли? Что за притча? Ночь вызвездила ко вторым петухам, во Кремле все спят, а у государя в окнах свет. Здоров ли государь? Чего так поздно бодрствует?
Грязной. Иди, иди, князь Михайло, тебя не звали.
Репнин. Грязной, сотник! Отвечай вежливо, я ближний человек.
Грязной. Ближний, хоть дальний – пускать не велено.
Репнин. Как ты меня не пустишь, холоп? (Поднимает жезл.)
Грязной (начинает засучиваться). Стукну – умрешь. Ушел ай нет?
Репнин. Конюх! С тебя голову снимут, а я еще и в глаза плюну. (Скрывается за дверью.)
Входит Иван, за которым Басманов несет свечу. В руках Ивана – медвежье одеяло и несколько парчовых, шитых жемчугом подушек. Все это он сам стелет на лежанке. В двери, в глубине, появляется Сильвестр. Иван увидел его, содрогнулся и – сквозь зубы.
Иван. Не вовремя пришел.
Сильвестр (в мрачном исступлении). Согрубил еси богу… Кайся, кайся, трехглавый змий – еще даю тебе срок покаяния. В отчий храм среди нощи ввел блудницу и упоил ее, и она хохочет и свищет, и сам упился, аки жук навозный. Кайся! Кому уподобился ты?
Иван. Сильвестр, в моей душе свет. Не хочу тебе злого. Уйди с миром…
Сильвестр. Не уйду… Иван Васильевич, твою совесть мне бог велел стеречь.
Иван. Моей совести ты не сторож. Ее некому стеречь, ниже тебе,[162] собака, дура.
Сильвестр. Не уйду… Пострадать за твою душу хочу…
Иван. Грязной… Вели отнести его в сани. Пускай везут подальше от Москвы, прочь с глаз моих…
Сильвестр. Опомнись, государь…
Иван. Я опомнился, поп… И видеть тебя более не хочу… Ты, ты от юности моей держал на узде мою волю. По твоему скаредному разуму мне было и есть, и пить, и с женою жить… Ты, аки бес неистовый, благочестие поколебал и тщился похитить богом данную мне власть… Прочь от меня, – навеки… (Усмехаясь.) Бумаги, чернил тебе пришлю, пиши себе в уединении книгу «Домострой»,[163] аки человеку жити благопристойно.
Грязной. Идем, поп.
Сильвестр. Государь, не вели!
Грязной. Не выбивайся, – стукну, поздно будет. (Уводит Сильвестра.)
Иван идет в палату.
Басманов. Государь, народу полон дворец, во все щели лезут.
Иван. Пусть Грязной умрет на пороге, – никого не пускать. (Быстро уходит.)
Басманов спешит к двери в глубину, затворяет ее за собой, и там сейчас же начинается возня и злые голоса. Из палаты выходит черкесская княжна, она в широких шароварах и в пестром тюрбане, из-под которого выпущены косы, поверх платья на ней узкий черный казакин.[164] За ней идет Иван.
Присядь или приляг. Здесь тихо, поговори со мной.
Княжна Марья оглядывается, садится на подушки. Иван стоит перед ней.
Чего боишься? Я не варвар, не обижу.
Марья. Тебя – бояться! Будешь ножом резать, руки ломать, косы рвать – не заплачу.
Иван. Ну, что уж так-то закручинилась, касатка?
Марья. Отец, братья меня продали, увезли за тысячи верст, – мне же не кручиниться? Чего стоишь, как холоп? Прилично тебе сесть.
Иван. На змею похожа, что ни слово – вот-вот ужалишь.
Марья. То – касатка, то – змея. Хотела бы я орлицей быть. Выклевала бы тебе глаза, расправила бы крылья, полетела бы на мои горы.
Иван. А я бы кречетом обернулся и настиг тебя, прикрыл. Вот беда с девками норовистыми! А царицей хочешь быть? Пойдем в чулан – покажу тебе сундуки, коробья, – откроешь один – полный жемчуга, откроешь другой – бархаты из Мадрида. Откроешь еще – соболя, бобры, лисы. Чье это? – спросишь. Твое, скажу, царица, для твоего белого тела, для твоих черных кос, для твоих легких ног. А ты: уйди, постылый. Так, что ли? Чем же я тебе уж так-то не мил?
Марья. Уж не из-за твоих ли сундуков с жемчугами да соболями будешь мил?
Иван. Станом я не тонок и не ловок, и нос у меня покляп,[165] и разговор тяжел. А на коня сяду, охотского сокола на красную рукавицу посажу, да колпак сдвину, да завизжу! Румянцем зальешься, глядя на меня. Мой-то, скажешь, суженый – чисто вяземский пряник. Марья. Поскачешь, да упадешь, как мешок. Иван (засмеялся). А хочешь – покажу, как со зверем бьются один на один? Велю привести медведя. Ты на печку залезь, а я пойду на него с одним ножом. Марья. Врешь.
Иван (засмеялся). Нет, не вру.
Марья. Не знаю, зачем ведешь простые речи, смешишь меня. Напрасно меня в такую даль завезли, чтобы дурака слушать.
Иван вспыхнул, глядит на нее, сна не спускает глаз.
Иван. Ты – умна… Смела… А думал – дикая черкешенка!
