Перед стеной времени - Юнгер Эрнст
Тем не менее знание в целом может двигаться не так, как предусмотрено планом, и при нашем нынешнем толчкообразном развитии это особенно заметно. Сознание перестает определять общее направление, и детали проступают отчетливее. Следовательно, существует некая движущая сила, которая находится вне знания и в план не укладывается. Мы не в состоянии ее понять, не говоря уж о том, чтобы управлять ею. Наука еще не распалась на части, но ее всю уже подняли, как корабль. Мы по-прежнему видим знакомые мерила и предметы, однако перемена места придала им новый смысл.
Возымевшая экстраординарные последствия чистокровность естественных наук могла быть достигнута только одним способом: отсечением гуманитарных дисциплин в сочетании с привилегированным положением функциональных отраслей в рамках математики и самого естествознания.
Философия, увлеченно наблюдавшая за естественными науками еще в эпоху романтизма, теперь отступила в сторону и смотрит на них, пожалуй, даже с некоторым недоверием. Среди естествоиспытателей больше нет таких умов, как Гёте, Шеллинг или Александр фон Гумбольдт, которые окидывали ту или иную научную область спокойным взглядом, постигали всю ее полноту и глубину и давали ей больше, чем знание.
Факты пожинаются обильно, однако ученых, воспитанных в духе «Критики чистого разума», распространившей свое влияние на большую часть XIX века, сегодня тоже не хватает. Следствие этого – потеря логического различия между познаваемым и непознаваемым, иными словами, утрата кантианской скромности. Явность стала мерилом истинности. Гаснет взгляд, способный различать полноту natura naturata и единство natura naturans [19]. Расплываются, теряя ясность очертаний, вопросы морали и власти.
Одновременно усиливается не только неконтролируемость движения, но и связанная с ней непосредственная угроза того, что план отдалится от собственной модели мира и присущего ей порядка.
Эта опасность, проистекающая из недостаточно тщательной оценки обстановки, из нечеткого видения мира как предмета, безо всяких метафизических спекуляций понятна любому здравомыслящему человеку. Более того, она повсеместно ощущается – пусть даже большей частью в форме смутного неприятного чувства, инстинкта, который тревожно подсказывает: несмотря на все наши интеллектуальные усилия, порядок вещей нарушился.
К числу дисциплин, возникших в переходной зоне между естественным и гуманитарным знанием, относится характерология. Ее границы неопределенны, их можно трактовать узко или широко. Человеческий нрав и его проявления – это целый мир.
Изучение характеров подводит нас близко к астрологии. Толкование устойчивых личностных качеств человека, вернее попытка добраться до их основы, – главная задача гороскопа. В наши дни характерология считается наукой, однако ее плодотворность обусловлена теми элементами, которые лежат за пределами научного знания, сближая ее с искусствами. Для толкования характеров необходимо нечто наподобие музыкального слуха. Между тем, кто оценивает, и тем, кого оценивают, должно быть личностное взаимодействие и духовное согласие. Это условие ограничивает сферу действия прикладной психологии, которую можно рассматривать как раздел характерологии. В оценке отражается оценивающий. По тому, как начальник оценивает своих подчиненных, уместно судить о его собственном характере.
На практике можно увидеть примеры отбора людей по психологическим критериям, но осуществляется он не научным путем. В армии последнее слово остается за командиром, а не за психологом; противоположное было бы дурным знаком. Прогностическая ценность высказанного суждения выявляется не сразу. Только через некоторое количество лет, и чаще всего, на поле боя становится ясно, кто переоцененный обманщик, а кто недооцененный талант, которому лишь нужно было обрести уверенность в себе.
Возможность для такой проверки рано или поздно представляется почти всегда, поскольку продвижение человека определяется не только полученной им оценкой. Те, кого на канцелярском языке принято называть «неудобными подчиненными», то есть сильные характеры, часто опровергают ее, двигаясь в направлении, противоположном ожидаемому. Как правило, человек в итоге оказывается на подобающем ему месте, что, однако, не всегда хорошо, ведь кому-то суждено не оправдать возложенных на него надежд. Это наблюдение выводит нас из сферы характерологии и ее этических аспектов в сферу астрологии. Подобно болезни, ошибка или неудача может быть распознана как чей-то жребий. Для этого нужен взгляд, способный разгадывать великие планы, истолковывать положения небесных тел.
Когда петух пропел в третий раз, иными словами, когда раздался глас мировой совести, апостол Петр предал своего учителя. Он сделал это не только потому, что был недостаточно силен в вере, но и потому, что пророчеству надлежало сбыться. Не отрекшись от истины, он опроверг бы слова, сказанные Иисусом во время Тайной Вечери, то есть уличил бы учителя во лжи. Честь индивида не выдерживает груза неизвестного ему порядка, который властвует над ним. Это судьба, и ее отражение, точнее ее игровое повторение в искусстве, – задача трагика. Трагедия – культовая игра. В ней действуют силы судьбы, ткется судьбинное время. Время измеримое не знает трагического: беда, воспринимаемая не как предопределенность, а как нечто предотвратимое, – это просто несчастный случай.
Там, где необходимо принимать трудные решения и приносить жертвы, характер получает преимущество перед интеллектом. Командир чаще всего бывает «проще», «ограниченнее», чем начальник его штаба, относящийся к военному делу как к науке, однако должен сохранять стойкость в самых опасных ситуациях, излучать авторитетность и отеческое величие. Ге́бхард Ле́берехт фон Блюхер называл Гнейзенау своей головой, но, как сказал Вовенарг, «великие мысли рождаются в сердце».
В изучении характеров применяются как научные, так и ненаучные методы. В случаях, когда характеры приобретают силу, выходящую не только за рамки личностного своеобразия, но и за рамки исторической исключительности, мы начинаем использовать язык знаков, близкий к астрологическому. Нам кажется, что мы имеем дело с возвращением давно знакомого, с неким образом, обретшим зримость: мы привыкли воспринимать его опосредованно, через причинные связи, а он вдруг сбросил с себя драпировку и предстал перед нами в изначальном виде.
Когда мы встречаем изображения Моисея [20] и Александра [21] с рогами на голове, когда Иисуса называют агнцем, Генриха [22] – львом, а Клемансо [23] – тигром, перед нашим мысленным взором мелькают силуэты животных. Подобным же образом в памяти народов всплывают мифические фигуры. Их отличительный признак – сомнение в том, что они действительно существовали.
В рамках истории возможны повторения, но не возвращения. Александр есть возвратившийся Ахиллес, однако Наполеон III не есть возвратившийся Наполеон I. Исчислимое время знает лишь аналогии – не тождества. В нем много отцов, но ни один из них не равен Отцу. Здесь корни Арианского спора [24] о том, «подобосущен» ли Ему Его Сын или же «единосущен». По сути, это вопрос времени в самом глубоком смысле слова.
Возвращение вызывает в человеке отклик более сильный, чем простое воспоминание. Происходит совпадение, сравнимое с совпадением мужчины и женщины в акте зачатия, – безвременной творящей силы, через которую временная жизнь воссоздает себя. Без возвращения останутся только даты – праздников больше не будет.
Говорят, что характер формирует судьбу. Многие из нас убеждаются в этом на собственном опыте, видя, как нам вредят снова и снова повторяемые ошибки. Избежать их трудно, почти невозможно, поскольку то, что толкает нас на одни и те же неверные шаги, каждый раз рядится в новые причудливые одежды. Человека предостерегли, но он все равно ошибся – такова одна из главных тем «Тысячи и одной ночи».
