Хаим Граде - Немой миньян
— Ты права, Матля, что не хочешь жить в подвале. Я тебе дам развод, и ты со своими мадамами сможешь перебраться во дворец графа Тышкевича.
От страха Матля потеряла дар речи, но Эльокум спокойно продолжал есть. Он выхлебал целых три глиняных миски щавелевых щей, забеленных сметаной, закусил жестким соленым сыром и розовым хлебом, пока не насытился и его настроение не улучшилось. Тогда он принялся успокаивать Матлю, что если она не будет делать глупостей, он ее с тремя дочерьми не бросит. Он также рассказал о своем разговоре с каменотесом и посмеялся над ним: если бы Лейбеле Балтраманцер был мастером своего дела, он бы не сказал, что это лживый мир, и не вел бы еретических речей. Лейбеле Балтраманцер не ценит резных львов, потому что сам не великий резчик и резать не умеет. Матля слушала и молчала, словно пришибленная. Она боялась ему рассказать, что и над ним насмехались жители двора Песелеса. Ваш муж резчик? Хромой сапожник ваш муж, неумеха, сказали они ей.
Оперев голову на руку, Эльокум Пап отдыхает. Он задремывает, фантазируя вслух о медных львах и оленях на большой, стопудовой люстре городской синагоги: вечером в праздник Симхат-Тора, когда зажигают все светильники на люстре и раскручивают ее на ее тяжелых цепях, она начинает вращаться вокруг своей оси, как карусель в цирке на рынке в Лукишках. В эту карусель впряжены фигурки лошадей, львов, слонов и оленей. На спины животных усаживают детей, и когда карусель раскручивается, кажется, что животные гонятся друг за другом. Точно так же выглядит, если позволительно такое сравнение, и большая зажженная люстра в городской синагоге.
Матля слушает и ничего не говорит. Она только думает, что чужих детей на спинах игрушечных животных в цирке он, ее муж, замечает, а своих собственных детей у ее фартука и малышку на руках нет, потому что его голова забита деревянными львами.
Невестка-христианка
Вывеска «Рахмиэл Севек и сын» по-прежнему мирно висела над входом в лесоторговую фирму на Заречье. Но ссора между отцом и сыном только усиливалась. Хаця Севек уже выгнал из дома свою жену-христианку вместе с их дочкой. Отец сказал сыну, что у него нет еврейского сердца и что этим он совершил еще больший грех, чем когда женился на Хеленке. Рахмиэл Севек и его сын даже внешне были полной противоположностью. Отец — еврей с опущенными узкими плечами и с высохшим лицом. Сын — плотный крепыш с курносым носом и низким упрямым лбом, нависавшим, как балка, над парой маленьких прозрачных глазок, в которых горел темный огонек недоверия и наглости. Хаця смеялся: как это теперь он совершил больший грех, чем женившись на гойке[27]? Рахмиэл взглянул на сына и вдруг почувствовал ненависть к его матери, лежащей в могиле. Сынок был похож на нее и внешностью, и тяжелым характером.
— Гойка? Так говорят о женщине, с которой произвели на свет ребенка? Раньше еще находились люди, которые тебя не осуждали, потому что они не считают важной разницу между евреями и христианами. Теперь все будут считать тебя мерзавцем, потому что ты выгнал свою жену.
— А ты хочешь, чтобы я жил с пьяницей? А ты не знаешь или притворяешься, будто не знаешь, что она путалась с другими?
— Пить Хеленка принялась от обиды на тебя, а в то, что она имела дело с другими, я не верю. Даже если твое подозрение имеет под собой основания, это твоя вина, потому что ты вдруг разлюбил ее.
Хаця Севек, помимо прочего, отказался содержать жену с ребенком. Свекор приносил ей каждую неделю деньги из своего кармана. Хеленка все еще пыталась выведать у свекра, почему ее возненавидел муж. Рахмиэл Севек не хотел оговаривать собственного сына и отвечал, что виновато время. Поляки возненавидели евреев так же, как нас ненавидят немцы. Из-за этого Хаця увидел, что разница в происхождении не может стереться. «Разве я виновата, что немцы и поляки ненавидят евреев?» — спрашивала Хеленка, и свекру нечего было ей ответить. «Может быть, он еще возьмет меня назад?» — снова спрашивала она. Но как бы сильно Рахмиэл Севек не сочувствовал невестке, ему не хотелось, чтобы его единственный сын взял назад христианку, а он сам стал дедом целого выводка нееврейских внуков. Он отвечал с некоторой хитростью, что не знает, стоит ли Хеленке желать вернуться к Хаце, раз он к ней больше не привязан. Разве она готова перейти в иудаизм и вести себя как еврейка?
Хеленка была худенькая и невысокая, со светлыми волосами надо лбом и темно-рыжими за ушами и на затылке. Ее голубые глаза смотрели с испугом и любопытством, ее движения — проворные, как бы подпрыгивающие — напоминали птичьи. Трудно было поверить, что эта Хеленка, сама наполовину ребенок, может пьянствовать и к тому же изменять мужу, как подозревал Хаця Севек. Но она могла вдруг рассмеяться сухим смехом опытной женщины и ответить умнее, чем от нее ожидали.
— Отец, — сказала она свекру, — когда ваш сын хотел меня, мое происхождение и религия его не волновали. Но с тех пор, как ему снова нравится его прежняя, что толку, если я буду вести себя как еврейка. Пока я была женой вашего сына, вы тоже каждый вечер позволяли мне стягивать с вас сапоги, хотя он женился на мне без вашего согласия.
Хеленка говорила сиплым голосом, она буквально охрипла от злости на свекра, который хитрит с ней, как всякий еврейский лавочник.
После подобных разговоров с невесткой-христианкой плечи Рахмиэла Севека еще больше опускались. Его Хаця снова гулял с еврейской девушкой, на которой собирался жениться до того, как встретил Хеленку. Так что ж ему быть против женитьбы сына на порядочной еврейской девушке? Лесоторговец соскучился по бейт-мидрашу, куда он стыдился приходить, с тех пор как его сын женился на шиксе. Обыватели уже прослышали, что Хаця Севек разошелся с христианкой, и встречали лесоторговца так, словно он вышел из долговой тюрьмы, в которую попал за долги компаньона. Евреи поздравляли его. Рахмиэл Севек не мог слышать этих поздравлений.
— Пусть Хаця больше не живет с женой-христианкой, разве я могу забыть, что у меня есть внучка-нееврейка? А разве саму жену с ребенком вам не жалко?
Старые знакомые пожимали плечами и отвечали, что у него должен быть праздник вместо будней. Рахмиэл Севек сердился еще больше: и это евреи, милосердные сыны милосердных?
Когда он пришел получить расчет за дрова с госпожи Песелес, владелицы хлебопекарни, она тоже направилась к нему с просветленным лицом. Увидев его мрачную мину, Хана-Этл напомнила ему, как он страдал, когда его сын женился на христианке. Так что теперь ему нечего жалеть, что они расстались. Рахмиэл Севек не смолчал:
— Вы же добросердечная женщина, вы не требуете квартплаты с бедняков, живущих в вашем дворе, и оказываете поддержку изучающим Тору. Я не могу радоваться, что Хаця опозорил и выгнал мать своего ребенка. Как вы не понимаете!
Но Хана-Этл дала ему такой ответ, от которого он остолбенел:
— Играйте, играйте с огнем. Если вы будете мучить сына и дальше, он снова бросит еврейскую невесту и женится на какой-нибудь христианке.
На следующий день лесоторговец зашел к обеим замужним дочерям пекарки получить расчет за дрова, которые он посылал в их кондитерские. Обе женщины намекнули ему, что теперь он мог бы жениться на их матери; раньше это было несподручно из-за его невестки-христианки. Лесоторговец ничего не ответил. Лишь печальная улыбка появилась на его тонких губах, его острый кадык и длинный нос свидетельствовали, что для него дело с невесткой-христианкой еще не закончено. Вечером дома он снова начал упрекать сына, а тот ему ответил:
— Знаешь, папа, что я тебе скажу? С первого дня, как я привел Хеленку в дом, она больше нравилась тебе, чем мне. Хана-Этл для тебя старовата.
Рахмиэл Севек не находил себе места и на следующий день. Полдня он крутился по переулкам рядом с Синагогальным двором, пока ему не пришло в голову зайти в молельню, прозванную «Немым миньяном». Столяр несколько раз брал у него для здешнего бейт-мидраша дерево. Стоит взглянуть, что он с ним сделал. Столяра в бейт-мидраше он не встретил, но сразу заметил его работу: заплаты из белых обструганных досок в полу, свежие ступеньки, ведущие к ковчегу и биме, дополнительные перекладины, призванные укрепить разваливающиеся скамьи и пюпитры. Лесоторговец вспомнил покойного соседа реба Шмуэла-Йосефа Песелеса. Тот наверняка бы порадовался, если бы дожил и увидел, как простой еврей взял на себя доброе дело привести в порядок его бейт-мидраш. Рахмиэл Севек подумал о вчерашнем разговоре с замужними дочерьми Ханы-Этл Песелес. Они хотят женить его на своей матери, но ему слишком поздно начинать все заново. Кроме того, Хана-Этл не желает иметь дела с его невесткой-христианкой. Но он не может и не хочет освободиться от Хеленки. Кажется, там, в углу сидит слепой проповедник реб Мануш Мац.
Рахмиэл Севек никогда не носил золотых колец, дорогих часов и не обращал внимания на одежду. Теперь все это тем более его не интересовало. По его поношенному демисезонному пальто, согбенным плечам и всегда озабоченному виду, можно было подумать, что он мелкий лавочник, который не может расплатиться с долгами. Но он был и богат, и щедр на пожертвования. С тех пор, как на него свалились беды, он стал еще щедрее. Обыватели объясняли это тем, что он хочет откупиться от Бога и от людей за свою невестку-христианку. Но Рахмиэл Севек не от кого не хотел откупаться и не пытался выглядеть евреем, углубившимся в религию или покаянно вернувшимся к вере. «Что еще осталось мне в этой жизни, — думал он, — кроме помощи нуждающимся евреям, изучающим Тору?» Проповедник реб Мануш Мац был одним из тех нуждающихся, которым лесоторговец время от времени вкладывал в руку подаяние. И на этот раз он взял слепого за руку. «Мир вам, ребе». — И оставил в его руке бумажную купюру.
