Грэм Грин - Наемный убийца
Переполненный поезд въехал в новое утро. На лицах пассажиров осела копоть, все спали не раздеваясь. Мистер Чамли съел слишком много сладкого, во рту появился неприятный привкус, ему хотелось почистить зубы. Он высунул голову в коридор, и Рейвен тут же отвернулся к окну и принялся разглядывать подъездные пути и груженные углем платформы. От туковой фабрики несло тухлой рыбой. Мистер Чамли метнулся в другую сторону вагона, чтобы узнать, к какой платформе прибывает их поезд.
— Простите, — извинился он, наступив Энн на ногу. Она улыбнулась про себя и тоже толкнула его ногой. Мистер Чамли свирепо воззрился на нее.
— Простите, — сказала она и стала краситься, чтобы привести себя в человеческий вид, а заодно смириться с мыслью о тесных уборных Королевского театра, керосинках, предстоящих скандалах и интригах.
— Пропустите вы меня или нет? — прошипел мистер Чамли. — Я здесь выхожу.
По отражению в окне Рейвен видел, как мистер Чамли вышел из поезда, но преследовать его не решился. Ему показалось, будто какой-то голос, донесшийся через сотни туманных миль, через бескрайние поля, где сейчас шла охота, вдруг сказал ему: «Всех, кто едет без билета...» В руках он держал полоску белой бумаги, которую ему дал кондуктор. Он открыл дверь и смотрел, как поток пассажиров течет мимо него к выходу. Ему нужно выиграть время, а бумажка в руке очень скоро поможет им опознать его. Ему нужно время, а в его распоряжении — теперь он это понял — не больше двенадцати часов. Полиция обойдет все гостиницы, все дома, где сдаются комнаты. Остановиться ему негде.
И тут, у торгового автомата на второй платформе, в голову ему пришла мысль, которая наконец столкнула его с жизнью других людей и разбила скорлупу его одиночества.
Большинство пассажиров уже ушло, но у дверей буфета какая-то девушка ждала носильщика. Он подошел к ней.
— Помочь вам поднести вещи?
— О да, если это вам не трудно, — сказала она.
Он стоял, слегка наклонив голову, чтобы она не увидела его губы.
— Как насчет сандвича? — спросил он. — Дорога была утомительная.
— А что, уже открыто? Рано ведь еще, — спросила она.
Он тронул дверь.
— Да вроде открыто.
— Это что, приглашение? — спросила она. — Вы угощаете?
Он посмотрел на нее с легким удивлением: улыбка, аккуратное личико, широко поставленные глаза. Он больше привык к рассеянным, механическим нежностям проституток, чем к такому вот естественному дружелюбию, к такому вот бесшабашному озорству.
— О да, плачу я, — отозвался он, внес ее вещи внутрь и постучал по стойке.
— Вы что возьмете? — спросил он, стоя к ней спиной при бледном свете лампы: он пока не хотел ее пугать.
— Здесь богатый выбор, — заметила она. — Сдоба, булочки, наверное с прошлого года, сандвичи с ветчиной. Я бы хотела один с ветчиной и чашку кофе. Или это вас разорит? Тогда кофе не надо.
Он подождал, пока буфетчица уйдет, а его спутница набьет рот (чтобы не могла закричать, если вздумает), и повернулся к ней лицом. Его смутило, что она не только не проявила никаких признаков отвращения, но даже улыбнулась, насколько позволял набитый рот.
— Мне нужен ваш билет, — сказал он. — Меня разыскивает полиция. Я пойду на все, чтобы получить ваш билет.
Она проглотила хлеб и закашлялась.
— Ради бога, — попросила она, — стукните меня по спине.
Он готов был выполнить ее просьбу — так она его удивила. Он не привык к нормальной жизни, и это его раздражало.
— У меня пистолет, — сказал он и добавил неловко: — Взамен я дам вам вот это. — Он положил бумажку на стойку, и она, все еще кашляя, с интересом прочла:
— Первый класс. Проезд до... Так ведь я же могу потребовать с них разницу. Мне это даже выгодно, но при чем здесь пистолет?
— Билет, — потребовал он.
— Вот.
— Итак, — продолжал он, — вы выйдете из вокзала вместе со мной. Я не хочу зависеть от случая.
— А почему бы вам сначала не съесть свой сандвич?
— Перестаньте, — сказал он. — Мне сейчас не до шуток.
— Люблю настоящих мужчин. Меня зовут Энн. А вас?
Послышался свисток поезда, вагоны двинулись, длинная полоса огней ушла в туман, вдоль платформы тянулся шлейф пара. На какое-то мгновение Рейвен потерял Энн из виду — это она подняла чашку и выплеснула ему в лицо горячий кофе. От боли он откинулся назад, закрыв руками глаза, взвыл, совсем как зверь, так ему было больно. Вот что чувствовал, наверно, и военный министр, и его секретарша, и отец, когда петля захлестнула его шею. Прижавшись спиной к двери, он искал правой рукой пистолет; люди вынуждали его творить черт знает что: он терял голову, но он сдержал себя и усилием воли превозмог боль от ожога, боль, толкавшую его на убийство.
— Ты у меня на мушке, — сказал он. — Бери чемоданы и эту бумажку. Выходи первой.
Она повиновалась. Шла она нетвердой походкой — мешали тяжелые чемоданы.
— Передумали? — спросил кондуктор. — По этому билету вы могли бы ехать до Эдинбурга. Или хотите сделать остановку?
— Да, — ответила она, — да. Именно так. — Он вытащил карандаш и стал что-то писать на этой ее бумажке. Энн пришла в голову одна мысль: надо, чтобы он запомнил ее и этот билет. Возможно, ее будут допрашивать. — Нет, — тряхнула она головой. — Пожалуй, дальше я не поеду. Останусь здесь. — И она прошла мимо него, надеясь, что теперь-то он ее все-таки запомнит.
Улочке, бежавшей между двумя рядами маленьких запыленных домов, казалось, не будет конца. Прогромыхав, скрылся за углом фургон молочника.
— Ну, теперь-то я свободна? — спросила она.
— Ты что, за дурака меня держишь? — со злостью сказал он. — Топай дальше.
— Могли бы и взять один чемодан. — Она оставила его на дороге и пошла. Рейвену пришлось взять его. Чемодан был тяжелый. Рейвен нес его в левой руке, правой сжимал пистолет.
— Эта дорога не в Ноттвич, — сказала она. — Нам надо было свернуть направо на том углу.
— Я знаю, куда иду.
— Хотела бы и я знать.
Маленьким домишкам, потонувшим в тумане, казалось, не будет конца. Какая рань! Открылась дверь, и женщина забрала оставленный молочником бидон с молоком. Через окно Энн увидела мужчину. Он брился. Ей захотелось позвать его, но он словно был в другом мире: она представила себе его тупой взгляд, представила, как он будет долго-долго соображать, пока до него дойдет, что тут что-то не так! Они все шли и шли — впереди она, Рейвен на шаг позади. Как узнать, он и в самом деле готов стрелять или только пугает? Если он может выстрелить, значит, что-то натворил.
— Вы убийца? — спросила она.
Это ее простодушие, этот шепот, в котором сквозил страх, Рейвен воспринял как что-то знакомое, близкое — ведь сам он привык к страху. Страх жил в нем двадцать лет. Это с нормальной жизнью он не мог сладить.
— Да нет, — не задумываясь ответил он. — Разыскивают меня по другому делу.
— Тогда вы побоитесь стрелять. — Она бросила ему вызов, но у него уже готов был нужный ответ — ответ, который не мог не убедить, потому что был правдой.
— Я не собираюсь сидеть в тюрьме. Пусть лучше повесят. Как повесили моего отца.
— Куда мы идем? — снова спросила она, пытаясь сообразить, как же все-таки выбраться из этого положения.
Он промолчал.
— Вы знаете эти места?
Но он уже не хотел больше говорить.
И вдруг вот он — выход: напротив магазинчика канцелярских товаров, рядом со стендом, на котором были расклеены утренние газеты, разглядывая витрину, заполненную дешевой писчей бумагой, ручками и чернильницами, стоял полицейский. Она почувствовала, как Рейвен приблизился к ней: все произошло слишком быстро, она просто не успела решиться. Они миновали полицейского и пошли посередине улицы. Теперь кричать уже поздно — до полицейского ярдов двадцать, все равно не спастись.
— Наверняка вы убийца, — повторила она тихим голосом.
Его вдруг словно прорвало, когда она повторила это слово.
— Вот тебе и справедливость. И всегда ведь так. Хорошо о тебе никто не подумает. Мне пришили кражу, а я даже не знаю, где их украли — эти деньги.
Из кабачка вышел человек и принялся протирать ступеньки мокрой тряпкой. Запахло жареным беконом. Чемоданы оттягивали им руки. Рейвен не мог сменить руку из боязни отпустить пистолет.
— Если уж кто родился уродом, — сказал он, — пиши пропало. Все начинается в школе, даже еще раньше.
— А что у вас с лицом? — злорадно спросила она.
Ей казалось, пока он говорит, еще остается надежда. Трудно, наверное, убить человека, с которым ты только что разговаривал.
— Губа, конечно.
— А что с ней?
Он удивился:
— Ты хочешь сказать, ты не заметила...
— Ах да, — понимающе сказала Энн. — Заячья губа... Я видела кое-что и похуже.
Наконец грязные домишки остались позади. Она прочитала на табличке название: «Улица Шекспира». Стены из ярко-красного кирпича с фахверком, крыши с коньками в стиле Тюдоров, двери с витражными стеклами, и названия у этих домов были соответствующие — что-нибудь вроде «Приют отдохновенья». Эти дома несли в себе даже нечто худшее, нежели убожество бедности, — это было убожество духа.
