Станислав Лем - Из воспоминаний Ийона Тихого
– Можете не продолжать, – прервал он меня. – Если хотите, я познакомлю вас со священными книгами всех религий, с грудами многих философов, трактатами теологов, молитвами, легендами – в них нет ни слова о вечности тела. Телом пренебрегают, его даже презирают. Душа понимается как противоположность и противопоставление телу. Как освобождение от их страданий, от всевозможных опасностей, от болезней, старческого увядания, от борьбы за все то, чего при своем медленном горении требует постепенно разрушающаяся печь, мы называем организмом. Никто никогда не провозглашал бессмертия тела. Только душа может быть сохранена и спасена. Я, Декантор, спасаю ее. Спасаю для вечности. Я нашел способ воплощения мечты. Не моей мечты. Мечты всего человечества…
– Понимаю, – прервал я его. – Господин Декантор, в некотором смысле вы правы. Но в каком? Своим изобретением вы показали – сегодня мне, а завтра, быть может, всему миру – ненужность души! Показали, что бессмертие, о котором говорят: проповедники религии, человеку не нужно. Больше того: каждый человек перед лицом вечности, которой вы готовы его одарить, – будет чувствовать, уверяю вас, отвращение и страх. Мысль, что бессмертие, о котором вы говорите, может стать моим уделом, наполняет меня ужасом. Да, господин профессор, вы доказали, что человечество тысячи лет обманывало себя. Вы развеяли эту ложь…
– Так вы думаете, что моя душа никому не будет нужна? – спокойным, но каким-то мертвых голосом спросил этот человек.
– Я уверен в этом! Ручаюсь вам… Как вы можете думать иначе? Неужели вы сами желали бы этого? Ведь вы тоже человек!
– Я уже говорил вам… Сам я никогда не испытывал потребности в бессмертии. Но я полагал, что представляю в этом отношении исключение раз человечество думает иначе. Я хотел успокоить стремления людей, а не свои. Началось с того, что я искал для себя какую-нибудь невероятно трудную проблему, сложность которой лежала бы у границ моих возможностей. Я нашел такую проблему и разрешил ее. В этом смысле это было моим личным делом, но только в этом; по существу, меня интересовала научная проблема, которую требовалось разрешить. Я поверил тому, о чем писали величайшие мыслители всех времен. Ведь и вам приходилось об этом читать… об этом страхе перед исчезновением, перед затуханием сознания в тот момент, когда оно обладает такими богатствами, когда готово еще творить… Мечтой людей было общаться с вечностью. Я создал возможность такого общения. Господин Тихий, быть может, этого хотят выдающиеся личности? Гении?
Я покачал головой:
– Попробуйте! Но я не верю, чтобы хотя бы один… Нет!
– Как, неужели вы полагаете, что это… ни для кого не представляет ценности? Что никто этого не захочет? Может ли такое быть?!
– Да, – отвечал я.
– Не выносите суждения так поспешно, – возразил он. – Послушайте, ведь все еще в моих руках. Я могу приспособить ее, внести изменения… могу снабдить душу синтетическими чувствами… правда, это лишит ее возможности существовать вечно, но если чувства для людей так важны… уши… глаза…
– Люди не стремятся к бессмертию, – продолжал я, выждав немного, – Они лишь не хотят умирать раньше того, как исчерпают весь запас своих духовных и физических сил. Они хотят жить, профессор Декантор. Хотят чувствовать землю под ногами, видеть облака в небе, любить других людей, быть с ними и думать о них. Все, что утверждается сверх того, – ложь. Я сомневаюсь даже, найдутся ли среди людей такие, которые согласятся выслушать вас так же терпеливо, как я… не говоря уже о… желающих…
Несколько минут Декантор стоял недвижно, всматриваясь в белый пакет, который лежал перед ним на столе. Затем он взял его и, кивнув в мою сторону, направился к двери.
– Декантор! – окликнул я его.
Он задержался у порога.
– Что вы собираетесь сделать… с этим?..
– Ничего, – холодно ответил он.
– Вернитесь. Минуточку… Так этого нельзя оставить…
Не знаю, был ли он большим ученым, но большим дельцом он был наверняка. Я не хочу описывать торга, который у нас с ним разгорелся. Я не мог позволить ему исчезнуть. Пусть дажё потом приду к выводу, что он разыграл меня и все, что он говорил, было от начала до конца ложью, тем не менее на дне моей души… на дне моей телесной, живой души будет тлеть мысль о том, что где-то в заваленном хламом столе, под ненужными бумагами заточен человеческий разум, живое сознание этой несчастной женщины, которую он убил. И – словно этого мало – одарил ее самым ужасным даром из всех возможных, повторяю, самым ужасным, ибо нельзя представить ничего худшего, чем вечное одиночество!
Речь шла, разумеется, об уничтожении кристалла. Сумма, которую он потребовал… впрочем, подробности ни к чему. Скажу только: всю жизнь я считал себя скупцом. Если сегодня я сомневаюсь в этом, то только потому, что… Одним словом, я отдал ему все, что имел. Мы долго считали эти деньги… а потом он попросил, чтобы я выключил свет. И вот в темноте зашелестела разрываемая бумага… На светлом фоне (это была подстилка из ваты) возник драгоценный камень. Он слабо светился… По мере того, как я привыкал к темноте, мне казалось, что он все сильнее излучает голубоватое сияние, и тогда, чувствуя за спиной неровное, прерывистое дыхание, я нагнулся, взял приготовленный заранее молоток и одним ударом…
Знаете, я думаю, что он все-таки говорил правду. Потому что, когда я наносил удар, рука у меня дрогнула, и я лишь слегка задел овальный кристалл, и тем не менее он погас. В ничтожное мгновение внутри него произошло что-то вроде беззвучного взрыва – мириады фиолетовых пылинок закружились в вихре и исчезли. Стало совсем темно. И в этой тишине раздался мертвый, глухой голос Декантора:
– Не надо больше, господин Тихий… Все кончено.
Он взял у меня из рук кристалл, и тогда я поверил в то, что услышал от него. Затрудняюсь сказать, почему, но я чувствовал, что все было так, как он говорил. Я щелкнул выключателем, мы посмотрела друг на друга, ослепленные ярким светом, как два преступника. Потом он набил карманы сюртука пачками банкнот и вышел без единого слова.
…Больше я никогда не видел его и не знаю, что с ним было дальше – с этим изобретателем бессмертной души, которую убил.
III. Профессор Зазуль
Человека, о котором буду рассказывать, я видел только один раз. Вы содрогнулись бы при его виде. Горбатый ублюдок неопределенного возраста; лицо его, казалось, было покрыто слишком просторной кожей – столько было на ней морщин и складок; к тому же мышцы шеи у него были сведены и голову он держал всегда набок, словно собрался рассмотреть собственный горб, но на полпути передумал. Я не скажу ничего нового, утверждая, что разум редко соединяется с красотой. Но он, сущее воплощение уродства, вместо жалости вызывающий отвращение, должен был бы оказаться гением, хоть и тогда ужасал бы одним своим появлением среди людей.
Так вот, Зазуль… Его звали Зазуль. Я много слышал о его ужасных экспериментах. Это было даже громкое дело в свое время благодаря прессе. Общество по борьбе с вивисекцией пыталось возбудить против него процесс или даже возбудило, но все обошлось. Как-то ему удалось выкрутиться. Он был профессором – чисто номинально, потому что преподавать он не мог: заикался. А точнее сказать – запинался, когда был взволнован; это с ним часто случалось.
Он не пришел ко мне. О, это был не такой человек. Он скорее умер бы, чем обратился бы к кому-нибудь. Попросту во время прогулки за городом я заблудился в лесу, и это даже доставило мне удовольствие, но вдруг хлынул дождь. Я хотел переждать под деревом, однако дождь не утихал. Небо сильно нахмурилось, я понял, что надо поискать какого-нибудь убежища и, перебегая от дерева к дереву, изрядно промокший, выбрался на усыпанную гравием тропинку, а по ней – на давно заброшенную, заросшую травой дорогу; дорога эта привела меня к усадьбе, окруженной высоким забором. На воротах, некогда выкрашенных в зеленый цвет, но сейчас ужасно проржавевших, висела деревянная дощечка с еле заметной надписью: «злые собаки». Я не горел желанием встретиться с разъяренными животными, но при таком ливне у меня иного выхода не было; поэтому я срезал на ближайшем кусте солидный прут и, вооружившись им, атаковал ворота. Я говорю так потому, что лишь напрягши все силы, смог открыть ворота под аккомпанемент адского скрежета. Я очутился в саду, настолько запущенном, что с трудом можно было догадаться, где проходили когда-то тропинки. В глубине окруженный дрожащими под дождем деревьями стоял высокий темный дом с крутой крышей. Три окна на втором этаже светились, заслоненные белыми занавесями. Было еще рано, но по небу мчались все более темные тучи, и поэтому лишь в нескольких десятках шагов от дома я заметил два ряда деревьев, охранявших подход к веранде. Это были туи, кладбищенские туи, – я подумал, что у владельца дома характер, по – видимому, довольно мрачный. Никаких, однако, собак – вопреки надписи на воротах – я не обнаружил; поднявшись по ступенькам и кое-как укрывшись от дождя под выступающей притолокой, я нажал кнопку звонка. Он задребезжал где-то внутри – ответом была глухая тишина; основательно помедлив, я позвонил еще раз – с таким же результатом, так что я стал стучать, потом колотить в дверь все сильнее и сильнее; лишь тогда в глубине дома послышались шаркающие шаги, и неприятный, скрипучий голос спросил:
