Петр Краснов - Памяти Императорской русской армии
«От Дзвинячи до Залещиков пять верст, — соображал я, — да там версты две до ополченцев. Местность ровная, чуть холмистая. Окопы по грудь, плохо устроенные, без проволоки… У меня шестьдесят Дагестанцев, человек триста Ингушей, да столько же Кабардинцев и Черкесов, ну, скажем, две роты Саратовского ополчения — это четыреста человек, итого менее полуторы тысячи на семь верст. И это, считая с Черкесами, которые теперь едва ли устоят. Значит, на версту фронта придется по 200–300 человек…» Я высказал Юзефовичу свои соображения.
— Милый друг, — сказал он, — немного нас, но мы русские. Я постараюсь собрать все, что можно. Сейчас пришлю четыре наши горные пушки и буду гнать на помощь все, что удастся здесь найти. Штаб 2-го кавалерийского корпуса стоит с нами в Тлусте. Неужели чего-нибудь не наскребу?
Он уехал, а я остался с вольноопределяющимся светлейшим князем Грузинским на перроне. Грузинский, штатский по профессии, но военный по духу, был как бы моим начальником штаба.
Подошли Ингуши, вместо отдыха попавшие в бой, подошли Саратовские роты. Роты были составлены из здоровых мужиков, бодрых, полных самоуверенности и того «шапками закидаем», которого так много было в наших еще не обстрелянных солдатах. Вооружены они были австрийскими ружьями (своих уже не хватало), хорошо одеты. Офицеры из запаса, саратовские помещики, производили хорошее впечатление. При виде их больших рот по двести с лишком человек стало как-то спокойнее.
Я указал боевые участки частям, и они, нерасторопно развертываясь, цепями пошли по окопам.
Был тихий, знойный майский день. Время тянулось томительно медленно. В бинокль было видно, как на опушке дубняка показывались и исчезали австрийцы. Они тоже как будто окапывались.
В двенадцать часов далеко за рощей ударила пушка, и бело-оранжевым мячиком разорвалась шрапнель несколько дальше окопов с ополченцами. За нею сейчас же другая, третья, четвертая. Две батареи австрийцев с того берега Днестра сосредоточили огонь по окопам. И было видно, иго он не наносил нам вреда, потому что трудно было попасть в еле приметную линию окопа.
— Смотрите, смотрите… ополчение… Ах, подлецы, — услышал я взволнованный крик на перроне.
Длинная цепь серых рубах поднялась из окопа и, колеблясь в солнечных лучах, быстро шла к станции. Не помня себя, я вскочил на лошадь и в сопровождении бравого черкеса-урядника поскакал к ним.
— Что вы делаете! назад! в окопы, в окопы!
— Шалишь, ваше превосходительство, вишь, как палит. Рази ж можно! — проговорил бледный широкоплечий мужик, подходивший ко мне.
— Назад! Великий князь за вами! Как вам не стыдно! Негодяи! Не помню уже, что я кричал им. Но кричал что-то и о присяге, и ближайшие повернули назад.
— Господа офицеры, вперед!
Вся цепь повернулась и пошла в окопы. Я постоял на поле, пока все не легли в окоп. Мне предстояла более трудная задача — шагом уехать назад. Так требовали долг и приличие военной службы. И выучка помогла в этом. На перроне ожидало приятное известие. Юзефович прислал конно-горную батарею. Звуки ее выстрелов скоро ободрили ополченцев. Но наше горе было в том, что снаряды горных пушек не долетали до австрийских батарей, а пехотных целей не было видно. Я сообщил об этом Юзефовичу по телефону.
— Сейчас посылаю 17-ю конную батарею. Прошло около часа. Из ополченческих окопов все время неслись по телефону жалобы, что ополченцы не могут держаться. У них появились раненые и убитые. Я посылал к ним пешком полковника Мерчуле и князя Грузинского успокаивать их, но понимал, что лежать в окопах, когда вас безнаказанно обстреливают артиллерийским огнем, — не легко.
Во втором часу дня показалась и конная батарея.
Остановив орудия за станционным зданием, на ржаном поле, командир батареи выехал ко мне, чтобы получить задачу.
Очень жаль, что память не сохранила фамилию этого лихого, типичного русского конноартиллериста. Стройный, худощавый, с маленькой черной бородкой, со смелыми, умными глазами, изящно одетый, он явился с уставным рапортом о прибытии «в распоряжение».
Я указал ему, что для того, чтобы удержать ополченцев в окопах, необходимо остановить огонь австрийских батарей.
Блестки выстрелов австрийских пушек были отчетливо видны. Командир осмотрелся. Выезжать приходилось открыто, но маленький лог давал возможность поставить батарею, по два орудия, в двух местах.
Едва батарея показалась из-за станции, как противник сосредоточил по ней огонь. И здесь я своими глазами увидел то, о чем читал когда-то и учил в русской военной истории и что многие считали теперь невозможным. Под сосредоточенным огнем австрийских батарей, осыпаемые шрапнельными пулями, как на каком-то лихом смотру мирного времени, пыля и гремя, полным карьером понеслась вперед батарея, разворачиваясь на два взвода. Видно было в облаках пыли и в дыму низко рвущихся неприятельских шрапнелей, как круто заворачивали уносы, чисто равняясь, и прыгали за ящиками наклонившиеся пушки. Слезали на ходу номера.
Сверкала в пыли на воздухе чья-то шашка, подававшая знаки, и сейчас же тяжело, веско грянул выстрел, загудел наш снаряд и разорвался над австрийской батареей.
Австрийские пушки примолкли, и только наши грозно гремели, заставляя неприятельскую орудийную прислугу прятаться.
Между наших орудий валялись убитые лошади, от них рысью отходили передки и коноводы с лошадьми номерных, я несколько солдат несли накрытые палатками тела убитых командира батареи и фейерверкера первого орудия.
Прочно лежали ободрившиеся окончательно ополченцы.
«Сам погибай, а товарища выручай». Этот принцип был в Русской армии прочно усвоен. Войска щеголяли друг перед другом, соперничая во взаимной поддержке, а прекрасная выучка частей делала то, что и невозможное становилось возможным.
* * *До пяти часов дня на позиции было спокойно. В брошенном станционном буфете согрели кипяток и заварили чай. Как раз в это время на станцию, в сопровождении Юзефовича, приехал Великий князь Михаил Александрович.
Статный, в светло-серой черкеске, с белым башлыком за плечами, в великолепной серебристой, кавказского курпея, папахе, на крупной темно-гнедой, задонской, лошади, он красивым галопом скакал по полю, и за ним, растянувшись, скакали ординарцы-черкесы. У станции он слез.
— Ну, как у вас? — приветливо глядя большими глазами, спросил он.
Я доложил обстановку. Великий князь прошел на перрон. Кто-то из офицеров, Ингушей, предложил Великому князю чаю. Он охотно согласился. В окопы передали, что Великий князь находится на позиции, и офицеры-ополченцы сейчас же ответили:
— Спасибо, что сказали. Это известие подняло наш дух; трудно лежать в бездействии. Юзефович, отведя меня в сторону, сообщил, что сейчас подойдет бригада из 3-го и 4-го Заамурских конных полков, и тогда мне станет легче.
Великий князь сидел на перроне, его угощали чаем, когда в голубом небе, со стороны неприятеля показался германский аэроплан, с четко видными черными крестами на крыльях, и быстро приближался к станции.
«Сейчас бросит бомбу», — мелькнуло в голове, и не за себя был страх, а за Великого князя.
Аэроплан выпустил дымовой сигнал и стал делать круги над станцией. В воздухе тяжело загудел снаряд, разорвался левее и несколько сзади станции, бросил громадный столб дыма, я загудели и зашлепали по земле раскаленные куски чугуна и стали.
Все помыслы были направлены к тому, чтобы уговорить Великого князя уйти со станции, вокруг которой, то не долетая, то перелетая, падали и разрывались снаряды тяжелой артиллерии.
Но Великий князь и слушать не хотел о том, что ему нельзя оставаться на станции. Он так же понимал свой долг, как понимали его остальные, и считал, что он не может показать людям, что боится снарядов. Он был в том возбужденном настроении, в котором бывают смелые люди, редко бывающие под огнем. Он побежал вперед с фотографическим аппаратом к тому месту, где только что упал снаряд, и снял столб дыма под его осколками. Он поднял большой осколок и, подавая его мне, сказал:
— Горячий еще, только держать. Я сохраню его на память. Думаю, снимок удался, это будет редкий снимок. Дайте, я и вас сниму на станции.
Обстрел станции продолжался около часа. Австрийцы выпустили за это время до шестидесяти снарядов. Ни один, однако, не попал в станцию, и у нас было только несколько раненых у кухонь ополченцев. Великий князь все время оставался на станции. Он пил с офицерами чай, снимал офицеров я Туземцев, шутил, смеялся. Его присутствие имело огромное нравственное значение. Ингуши и Саратовское ополчение лежали крепко, и уже совестно было ям говорить, что они не могут оставаться в окопах, что противник «так и засыпает, так и засыпает их артиллерийским огнем», когда по станции, действительно засыпаемой тяжелыми снарядами, ходили шутил с офицерами и ординарцами брат Государя.
