Альфонс Доде - Прекрасная нивернезка
Если он выкарабкается!
Мысль, что можно потерять только что найденного сына, опрокидывает все честолюбивые планы разбогатевшего отца.
Конечно, он отказывается от своей мечты!
Он готов собственными руками похоронить студента Лесного института. Готов, если нужно, заколотить крышку его гроба.
И не станет носить по нем траура…
Лишь бы только тот, другой, остался жить!
Лишь бы он заговорил с ним, лишь бы поднялся, обвил его шею руками, сказал бы ему: «Успокойся, отец. Я выздоровел».
И плотник наклоняется над кроватью Виктора.
Ну вот и все. Старое дерево рассечено до сердцевины. Сердце Можандра смягчилось.
— Мальчик мой! Я отпущу тебя, ты уедешь. Ты вернешься к ним, ты еще поплаваешь. Я буду счастлив, если хоть изредка буду видеть тебя.
Теперь звонок не звонит уже ни на перемену, ни перед обедом, ни перед началом занятий.
Наступили каникулы, большой коллеж опустел.
Не слышно ничего, кроме плеска фонтана да чириканья воробьев во дворе.
Стук редких экипажей доносится слабо и глухо — на улице сделан настил из соломы.
И вот среди тишины и одиночества ученик Можандр приходит в сознание.
Он поражен, увидев, что лежит в белоснежной постели, под высоким коленкоровым пологом. Вокруг него — покой, полумрак, уединение.
Ему хочется приподняться на подушке, раздвинуть полог, чтобы посмотреть, где он находится, но, хотя он и чувствует себя вполне отдохнувшим, сил у него не хватает, и он ждет.
Он слышит чей-то шепот. Кажется, будто по комнате ходят на цыпочках, слышно знакомое постукивание, словно половая щетка прогуливается по паркету.
Виктор когда-то уже слышал это постукивание.
Где же?
Да на палубе «Прекрасной нивернезки».
Да! Да! Конечно, это тот же самый стук.
И больной, собрав все свои силы, кричит слабым голосом, который кажется ему очень громким:
— Эй! Экипаж! Эй!
Занавеска раздвигается, и в ослепительном солнечном свете он видит перед собою всех близких, чьи имена он так часто называл в бреду.
Всех! Да, всех!
Все собрались здесь: Клара, Можандр, папаша Луво, мамаша Луво, Мимиль, маленькая сестренка и старая ошпаренная цапля — Экипаж, худой, как его багор, молча улыбается ему во весь рот.
И все руки протянуты к нему, и все головы склонились над ним, и сколько поцелуев, сколько улыбок, сердечных рукопожатий, вопросов!..
— Где я? Как вы здесь очутились?
Но предписание доктора — закон.
Седовласый доктор не шутил, отдавая распоряжения, — нужно спрятать руки под одеяло, молчать, не волноваться.
Чтобы не давать мальчику говорить, болтает без умолку Можандр:
— Представь себе, десять дней тому назад, как раз в тот день, когда ты заболел, я зашел к директору поговорить о тебе. Он сказал, что ты делаешь успехи, что ты работаешь как вол… Вообрази, как я был доволен! Я попросил разрешения повидаться с тобой. За тобой послали, и вдруг в кабинет директора вбегает взволнованный наставник. У тебя начался первый приступ горячки. Я бегу в больницу; ты меня не узнал. Глаза у тебя горели, как свечи, и ты бредил. Ах! Бедный мой мальчик! Ты опасно заболел. Я ни на минуту не отходил от тебя. Ты болтал всякую всячину. Говорил о «Прекрасной нивернезке», о Кларе, о новой барже. Всего и не припомнишь! Тогда я вспомнил о письме, о письме Клары! Его нашли у тебя в руках и передали мне. А я совсем о нем позабыл. Вынимаю из кармана, читаю, ударяю себя по лбу и говорю себе: «Можандр! Так нельзя. Нехорошо из — за собственного горя забывать о беде друзей». Пишу им всем, чтобы они приехали к нам. Никакого ответа. И вот, как только тебе стало лучше, я отправляюсь за ними и привожу их к себе домой, и они живут там и будут жить до тех лор, пока мы не устроим их дела. Верно. Луво?
На глазах у всех блестят слезы, и — бог с ним, с седовласым доктором, — обе руки Виктора выскальзывают из-под одеяла, и он обнимает Можандра так, как никогда еще не обнимал: это настоящий поцелуй любящего сына.
Виктора нельзя еще везти домой, поэтому все сходятся вот на чем: Клара останется возле больного — ухаживать за ним и развлекать его.
Мамаша Луво займется хозяйством. Франсуа поручается наблюдение за постройкой дома — плотник начал строить его на главной улице.
Что касается Можандра, то он поедет в Кламси.
Ему нужно повидать там знакомых, которые сплавляют большие партии леса.
Эти люди будут в восторге заполучить такого опытного судовщика, как Луво.
Нет, нет! Без всяких разговоров! Это дело решенное! Это проще простого.
И уж, конечно, Виктор не станет возражать.
Теперь его поднимают с постели и в большом кресле подкатывают к окну.
Он наедине с Кларой в тихой больничной палате.
Он счастлив.
Он благословляет свою болезнь.
Благословляет продажу «Прекрасной нивернезки». Благословляет все продажи и все болезни на свете.
— Помнишь, Клара, как я правил рулем, а ты приходила и садилась около меня с вязаньем?
Клара хорошо это помнит; она опускает глаза, краснеет, и оба смущенно умолкают.
Ведь теперь это уже не тот маленький мальчик в красном берете, что не доставал ногами до палубы, когда садился верхом на румпель.
Да и она, когда приходит утром и, сняв платочек, бросает его на кровать, выглядит уже совсем взрослой девушкой — так округлились ее руки и так стройна ее талия.
— Приходи раньше, Клара, и оставайся как можно дольше.
Так хорошо завтракать и обедать вдвоем у окна, задернутого белой занавеской.
Они вспоминают раннее детство, похлебку, которую ели одной ложкой, сидя на кровати.
Ах, эти воспоминания детства!
Они, как птицы, порхают по школьному лазарету. Они вьют себе гнезда в каждой складке занавесок, — ведь каждое утро появляются все новые воспоминания и каждое утро все начинается сызнова.
Право, слушая эти разговоры о минувшем, можно подумать, что это восьмидесятилетние старик и старуха, для которых ничего не существует, кроме далекого прошлого.
Разве нет будущего, которое тоже может оказаться прекрасным?
О! Конечно, есть и будущее, и они часто думают о нем, но никогда не говорят.
Впрочем, чтобы разговаривать, вовсе не обязательно произносить слова. Особая манера брать друг друга за руку и заливаться румянцем по каждому поводу гораздо красноречивее всяких слов.
Виктор и Клара целыми днями разговаривают на этом языке.
Именно поэтому они часто бывают молчаливы.
Поэтому-то и дни летят с такой быстротой и месяц проходит так незаметно, что его и не видишь.
Поэтому-то и доктор вынужден в один прекрасный день, взъерошив седины, выпустить больного из лазарета.
Как раз к этому времени возвращается из поездки Можандр-отец.
Дома он застает всех в сборе. И когда бедняга Луво взволнованно спрашивает его:
— Ну как? Берут они меня к себе?..
Можандр не может удержаться от смеха.
— Берут ли они тебя, старина? Да ведь им как раз нужен хозяин для нового судна, — они еще благодарили меня, это для них как подарок.
Кто это «они»?
Но папаша Луво так счастлив, что ни о чем больше не спрашивает.
И, без долгих сборов, они все вместе отправляются в Кламси.
Какая радость ожидает их, когда они подходят к берегу канала!
У пристани, снизу доверху разукрашенная флагами, великолепная новая баржа поднимает среди зелени свою отполированную мачту.
На нее наводят последний лоск. А корма, на которой написано название судна, еще накрыта серым холстом.
У всех вырывается крик:
— Ах, какая красавица!
Луво не верит своим глазам.
— Чересчур красива! Я не решусь управлять такой баржей. Она сделана не для того, чтобы на ней плавать. Ее надо бы под стеклянный колпак.
Можандру пришлось втолкнуть его на мостик, откуда Экипаж подавал им знаки.
Как?!
И Экипаж преображен?
Преображен, починен, заново проконопачен.
Даже багор и деревянная нога у него совсем новые. Это любезность хозяина, человека, видимо, сведущего и предусмотрительного.
Нет, вы посмотрите!
Палуба начищена, сделаны перила! Есть и скамейка, где можно посидеть, и навес, где можно укрыться от непогоды.
Трюм может вместить двойной груз.
А каюта!.. Ах, какая каюта!
— Три комнаты!
— Кухня!
— Зеркала!
Луво увлекает Можандра на палубу.
Он растроган, от нервного возбуждений весь трясется, так же как и серьги у него в ушах.
Заикаясь, он говорит:
— Можандр, старина..
— Что случилось?
— Ты забыл только одно…
— Что же именно?
— Ты не сказал мне, у кого я буду плавать.
— Тебе так хочется знать?
— А как же, черт возьми!
— Ну ладно! У себя самого.
— Как так?.. Значит… баржа…
— Твоя!
Нет, что же это такое, дети мои!
Такой удар в самое сердце!
