Элиза Ожешко - Прерванная идиллия
Пшиемский расспрашивал его о городе, в котором старый чиновник прожил свою жизнь. И таким образом он сразу коснулся предмета, хорошо тому знакомого и интересного. Выгрыч обстоятельно рассказывал о населении города, о различных слоях общества и о степени благосостояния каждого из них. Его речь, сначала медленная и тяжелая, как это бывает у людей, отвыкших от разговора, спустя некоторое время, значительно оживилась. В его темных глазах светился ум. Костлявые руки делали по временам энергичные жесты. Заканчивая таким жестом свой рассказ об условиях жизни обывателей города, он сказал:
— Нужда вверху, нужда посередине, нужда внизу. Всем и везде недостает многого, чтобы хорошо жилось. Но, с вашего позволения, я скажу, что в этом отчасти вина таких богатых и, наверно, умных людей, как князь Оскар…
Он не докончил, остановившись в нерешительности.
— Простите меня, пожалуйста, потому что мне не следовало бы говорить этого секретарю князя и, как я слышал, его другу…
— Как раз наоборот! — с некоторой живостью возразил Пшиемский, — пожалуйста! Я друг князя и потому очень интересуюсь мнением, какое здесь о нем сложилось. И я даже прошу вас объяснить мне, в чем вы видите его вину?
Выгрыч, сидя на своем узком диванчике, сделал нетерпеливое движение.
— В чем его вина? — спросил он. — Но, милостивый государь, это очевидно без всяких объяснений!.. Большая часть имений князя находится в этом крае. В самом городе есть у него вилла, построенная его дедом или прадедом. Он так богат, носит такое имя, что если бы он жил среди нас, если бы знал нас, входил в наши нужды и в наше положение, — каждое слово его было бы поддержкой, наставляло бы людей, а каждое его действие было бы благодеянием… Простите меня, но вы сами требовали, чтобы я говорил… А князь носится по свету.
Пшиемский тихо возразил:
— Ведь всего только пять лет, как он отсутствует. Раньше он довольно долго жил в здешнем своем имении и даже иной раз в этой вилле…
Выгрыч, широко разводя руками, воскликнул:
— А между тем его присутствие не было заметно!
Глаза его загорелись, ироническая усмешка сменила на его тонких губах выражение недовольства. Во всем его существе чувствовалась горечь, угадывалось какое-то тяжелое страдание… Может быть, в этом сказывалась классовая рознь, всегда молчавшая, а теперь прорвавшаяся наружу. А может быть, и еще более глубокое чувство обиды на богатых людей.
Пшиемский сидел на ясеневом стуле, чуть склонив голову, со шляпой в опущенной руке. Его фигура в черном сюртуке, элегантная, стройная, и профиль с высокой дугой тонких бровей, тонкими губами и золотистыми усиками резко выделялись на голубоватом фоне этой комнатки с большою зеленою печью. Опустив глаза, он очень медленно стал говорить:
— Позвольте мне сказать несколько слов в защиту князя… всего несколько слов… Я принадлежу к тем людям, которые не верят в человеческое совершенство… чье бы то ни было. Я хочу сказать, что и князь не исключение… Если у него есть недостатки, если он не исполняет лежащих на нем обязанностей… и прочего… то он не исключение. Все люди — существа жалкие, себялюбивые, непостоянные в том смысле, что они, как мотыльки по цветам, порхают по различным видам зла.
Выгрыч нетерпеливо вертелся на своем диване… наконец его снова прорвало:
— Извините, сударь, только не все! Не все! Есть на свете честные люди, которые не порхают от одного греха к другому, как мотыльки… Спасибо вам за таких мотыльков! Благодаря им и плохо на свете! А кому много дано, с того много и взыщется. Князю много дано от бога, и потому с него много спросится богом и людьми… Простите, что я говорю так о вашем хозяине и друге. Но я столько молчал, что уже не в состоянии сдержаться и не высказать всего, что накопилось в душе. Оскорблять князя я не хочу… может быть, он и прекраснейший человек, но позвольте вас спросить, сударь, что он на свете делает?
Он широко развел костлявыми, чуть-чуть дрожавшими от волнения руками и с горящим взглядом продолжал:
— Как пользуется князь своим богатством, умом, положением в свете? Кому он приносит пользу, что он делает со всем этим, что?
И, широко разводя руками, он смотрел на Пшиемского, настоятельно требуя взглядом немедленного ответа.
А тот поднял глаза и медленно произнес:
— Ровно ничего!
Выгрыч был рад, что его гостю пришлось согласиться с ним. Он поднял вверх длинный желтый палец.
— Вот видите, сударь… А между тем, князь — христианин, это раз. Он здесь родился, и у него имения в этом крае, это два…
В это время Клара, которая в течение всего разговора сидела возле окна, убирая кружевами какой-то белый чепчик, подняла голову и робко прервала речь отца:
— Мне кажется, отец, что мы не должны сурово осуждать людей совсем иных, чем мы, совсем иных…
— Как так иных? Что за иных людей? Почему иных? Да ты с ума сошла, что ли? Всех сотворил один господь бог, всех носит одна земля!.. Все грешат, страдают, каждому суждено умереть, а в этом большое однообразие, огромное однообразие…
— Вы правы! — подтвердил Пшиемский. — Вы высказали глубокую мысль… Все должны заблуждаться, страдать и умирать… и в этом большое однообразие! Но я был бы очень благодарен панне Кларе за дальнейшую защиту моего друга…
Он смотрел на нее такими сияющими глазами, что она, улыбаясь в ответ, уже совсем непринужденно окончила:
— Мне кажется, что люди, такие влиятельные и такого высокого происхождения, как князь, живя совершенно иначе, чем мы все, неизбежно приобретают совершенно иные представления, потребности, привычки, так что впоследствии то, что мы знаем хорошо, — им неизвестно; что мы считаем долгом — им кажется ненужным или слишком трудным. Может быть, князь и очень добр, но он не умеет жить, как следует жить по нашим представлениям. Может быть, он обманулся в людях… может быть, его, из корыстных видов, испортили лестью или притворством.
Пшиемский слушал с возраставшим восхищением. Он не мог оторвать глаз от Клары. Напротив, Выгрыч принял слова дочери с нетерпеливым и недовольным видом. Когда она окончила, он махнул рукой.
— Бабий ум, что и говорить! Бабы все объясняют: «Так и сяк! Это так, а то иначе!» С крупою имеют дело и все дробят, как крупу. А у меня один закон и один суд. Либо человек повинуется велению божьему, служит своим ближним и всякому доброму делу, либо нет. В первом случае он может быть и грешным человеком, но всегда чего-нибудь стоит, во втором случае — не стоит и гроша, вот и все.
Пшиемский медленно ответил:
— Вы судите строго и без всякого снисхождения! Но между нами стоит панна Клара, как ангел доброты, и она действительно ангел!
И тотчас же, не давая никому времени для ответа, он спросил Выгрыча:
— Вы всегда занимались тем же, чем и теперь? Не было ли у вас другого занятия?
Выгрыч сделал недовольную гримасу:
— Всегда, милостивый государь, всегда, начиная с восемнадцати лет! Мой отец был мещанин, ремесленник, у него в этом городке был свой домик. Меня он отдал в гимназию. Я окончил пять классов и поступил на службу. Но почему вы спрашиваете меня об этом?
Пшиемский замолчал на минуту, обдумывая ответ, и затем с легким поклоном ответил:
— Сознаюсь откровенно, что я нашел вашу речь и ваш образ мыслей более высоким… более высоким…
— Чем ожидали встретить? — подхватил Выгрыч и засмеялся, но с иронией. — Видно, что, пребывая постоянно в доме вашего хозяина и друга, вы мало сталкивались с бедными людьми. Но быть бедным еще не значит быть идиотом! Хе-хе-хе!..
Он засмеялся, но видно было, что слова гостя польстили ему и привели его в хорошее настроение.
— Однако, — продолжал он, — что касается меня, то кое в чем и мне повезло. Так, моя жена была женщиной образованной — это раз, и добрейшей в мире — это два. Она была учительницей. Мы полюбили друг друга, и она вышла за меня замуж, хотя в материальном отношении могла бы сделать и лучшую партию. Мы были счастливы! По образованию я стоял ниже ее, но у меня нашлось достаточно ума, чтобы признать это и воспользоваться ее помощью. При моих занятиях в конторе у меня всегда оставалось несколько свободных часов, которыми я пользовался для совместного чтения с нею. А иногда, по, вечерам, она садилась за фортепиано и играла, недурно-таки играла… Эх! И в моей жизни есть хорошие воспоминания, святые воспоминания! Есть у меня своя святая на том свете. И я был бы непрочь объединиться с нею как можно скорее, если б не дети… Она оставила мне детей, и вот я прикован к земле. Многим обязан я этой женщине, с которой прожил двадцать три года, как двадцать три дня… Да и она, умирая в полном сознании, благодарила меня. Мы расстались в любви и согласии. И точно так же встретимся там, перед богом!..
Концом костлявого пальца он вытер влажные веки и замолчал.
Пшиемский тоже молчал, опустив голову. Затем он заговорил в раздумье:
