Жак Шардон - Клер
После его смерти мать обнаружила, что мы бедны. Дабы сохранить квартиру, она стала пускать жильцов. Я перевидал у нас в доме пансионерок всех национальностей. Но из того периода я помню только мать, неизменно сохранявшую благородство манер и ослепительную элегантность. По ее наружности никак нельзя было заподозрить, что она испытывает материальные затруднения. Достаток или бедность заложены в нас от рождения, а всякое жизненное обстоятельство преломляется через личность.
Мне кажется, я забыл свою молодость, но как знать, что хранится в тайниках памяти. Пойди я сейчас гулять в окрестностях Эколь Милитер, под все тем же безбрежным мерцающим небом, ощущения былого волнами накатили бы на меня. Предметы впитывают наши воспоминания, а потом вдруг разом возвращают их нам. Только не следует домогаться этого слишком часто. И потому, отправляясь к Фернану, проживающему там поблизости, я всегда обхожу знакомые места стороной.
С Фернаном я знаком с юности. Тогда я его презирал. Он был решительно не умен. С годами он не стал умнее, но теперь встречи с ним радуют меня. Я не считаю его своим другом и ничего от него не жду, но и разочаровать он меня не может. Ничем не знаменательные, но задушевные разговоры в конце концов порождают привязанность.
Я захожу к Фернану два раза в неделю. Обычно меня принимает Адель. С ее проницательностью она, безусловно, понимает, что муж-тиран, кичащийся перед ней властью и силой, загубил свою карьеру по слабости характера. Она как будто не замечает его недостатков, не видит, как меняется он дома, как мстит близким за свою слабость. Женщина может любить и уважать мужчину без всяких оснований. Нет, видимо, основания есть, просто нам они недоступны. В сущности, мне неизвестно, любит ли Адель Фернана. А ведь я знаю ее очень хорошо.
Адель больна и вот уже пятнадцать лет не выходит из дома. В голове не укладывается, каким образом женщина, которую жизнь обделила всем, может улыбаться, а между тем я не видел улыбки прекраснее, чем у нее.
Поездка в Шаранту нарушила заведенные обычаи, и я целый месяц не появлялся у Фернана. Я позвонил в дверь и, узнав, что он вышел, спросил Адель.
Заметив меня, она вскрикнула от радости и приподнялась в шезлонге; ей приятно было видеть посланца внешнего мира, хотя обходительность требовала от нее немалых усилий. Лицо ее сияло радушием и нисколько не напоминало озабоченные физиономии самодовольных людей. Она тотчас заговорила со мной о матери: у Адель иное понятие о жизни и смерти, чем у нас.
— Фернан ушел к вам. Передать письмо из Англии.
— Письмо из Англии? Для меня?
— Да.
— Ничего не понимаю.
— Человек, писавший вам, не знает вашего адреса.
— Но знает адрес Фернана? Кто же это может быть?
— Фернан полагает, что письмо от Лорны Хэй. За эти двадцать лет она раза два писала ему. А сегодня написала вам. Вы, разумеется, ее знаете, она была на пансионе у вашей матери. Фернан-то хорошо ее помнит. Они в ту пору были друзьями… Вы тоже были в числе ее друзей… Забыли?
— Лорна Хэй?.. Она прожила у матери несколько месяцев… Приехала не то из Фрибурга, не то из Польши… Шведка по национальности… Нет… Мать была шведкой, а отец англичанином… Я по меньшей мере лет двадцать пять ничего о ней не слыхал… Стало быть, она в Англии… Фернан, надеюсь, не станет меня дожидаться?
— Не думаю. Он должен еще зайти к моему доктору.
Вернувшись домой я застал во дворе привратника с письмом, которое передал ему Фернан. Оно содержало всего несколько строк: «Do you remember the English girl…»[1] Лорна Хэй извещала меня, что едет в Париж и хотела бы увидеться со мной, если я во Франции.
Разумеется, я помнил Лорну. Мы были очень близки в течение трех месяцев, и мать встревожилась не без оснований. Лучше всего мне запомнились прощальные слова Лорны: «Ничего не жалейте!» Ее нельзя было назвать красавицей, и все же она была очаровательна. Она походила на маленькую северную принцессу. Почему-то я называл ее Брунгильдой.
IV
Когда Адель спросила меня, помню ли я Лорну, я ответил: «Да». На самом деле, пока она не спросила, я никогда Лорну не вспоминал. Чуть позже я заметил, что вопрос задел меня за живое. Я полагал, что юноша, каким я был в двадцать лет, мне совершенно чужд, что я полностью истребил его в себе вместе со всеми его переживаниями, а тут вдруг обнаруживаю неизменным чувство, которое он испытывал. Забвение пощадило эту струнку моего ребяческого сердца и его первый трепет. Но девушка, всколыхнувшая его, потонула во мгле. От нее сохранился лишь отсвет, принявший форму сильного и живучего ощущения. Лица ее я представить себе не могу.
Силясь вспомнить его, я цепляюсь за всплывающие в памяти картины. Гостиная, где как-то раз мы остались вдвоем. На ней голубое платье. Я сижу совсем близко от нее. Но ее саму не вижу. Я восстанавливаю эту сцену благодаря тому, что отчетливо помню отдельные предметы, а вот действующие лица растворены во мраке… Помню, как однажды ночью вошел к ней в комнату… Приоткрываю дверь в коридор, оглядываюсь. Беру у себя со стола лампу. Эту лампу в сумеречной, обитой красным комнате я вижу особенно отчетливо. На столе учебники права, бумаги, серебряная табакерка, где я держу марки. Что произошло потом, я знаю, но увидеть этого мне не удается.
Но вот, кажется, я различаю Лорну в группе девушек на вечеринке. Я зашел за ней; при моем появлении госпожа Дево понимающе усмехнулась. Я так хорошо помню тот вечер, что, кажется, сейчас наконец увижу лицо Лорны, подстерегу ее в ту минуту, когда, надев шляпку с пером, она проходит по гостиной, но она ускользает от меня, слишком быстро промелькнув перед моим мысленным взором.
Я мог бы описать Лорну, ее светлые глаза, лоб, уголки губ, чуть полноватые руки, но из отдельных, хотя и отчетливых черт не складывается цельного облика.
Не помню, как она появилась в доме. В самом раннем моем воспоминании мы уже достаточно близки: она сидит с нами за столом, и после обеда я прошу ее не смотреть на меня слишком пристально в присутствии матери. Зато я прекрасно помню наши прогулки по Парижу, поездки за город, в Медон; а главное, я сохранил ощущение той ослепительной весны, пронзительной и радостной. Другой такой весны не было в моей жизни. Сегодняшние совсем на нее не похожи, хотя я умело наслаждаюсь ими и гораздо больше ценю красоту каждого времени года. В ту смятенную весну меня пожирал небывалый внутренний огонь. Я знаю, отчего он горел так яростно. Мне понятна печальная и горькая жадность молодости, застилающая от вас целый мир, но неповторимая, незаменимая.
* * *Я ответил Лорне. Она приезжает завтра. Я жду ее, и сердце мое бьется, как прежде, я весь окунулся в нежданно ожившее прошлое. Девушка из той весны, внезапно ставшая мне такой близкой, разумеется, изменилась. Она назвала себя в письме дородной седовласой дамой. Что-то не верится: письма ее дышат молодостью.
Теперь, под наплывом жгучих воспоминаний, мне кажется, будто я вижу ее. Я даже забыл, что не могу воссоздать ее лица. Некое представление о ней заменило мне зрительный образ. На самом деле, облик ее, ускользающий от моего мысленного взора, запечатлен в моей душе, в уголках неявной памяти; и оттого я с таким трепетом ожидаю ее.
В назначенный час я явлюсь на свидание, не задумываясь о том, нужна ли эта встреча… Я подчиняюсь ее воле, словно бы прошлое давало ей какие-то права на меня. Зачем она нагрянула так внезапно после двадцатипятилетнего молчания? Она много путешествовала по миру, замуж не вышла, никогда обо мне не спрашивала — исчезла и все. Это как нельзя лучше согласуется с ее дружеским прощанием, с ее отстраненным и решительным видом в ту минуту, когда она чуть ли не весело выкрикнула в окно: «Главное, ничего не жалейте!»
Я вчитываюсь в ее коротенькие письма. Они не дают ответа. В них всякий раз проскальзывает какая-нибудь подробность, касающаяся наших отношений, незначительная, но поразительно точная, словно бы она говорила мне: «Вот видите, я все помню». В этих намеках я улавливаю нежность, разительно противоречащую сухости фраз.
Не думаю, чтобы наше знакомство имело какие-то последствия в жизни Лорны. Я никогда не считал свое отношение к ней любовью. Что чувствовала она, не знаю. Вспоминая наше простое и удивительно свободное общение, я затрудняюсь подыскать ему название. Слово любовь, обозначающее бесчисленное множество отношений, к нему не подходит. В юности человек сумбурен и потому, когда в сознательном и более упорядоченном возрасте начинаешь вспоминать былые чувствования, обнаруживаешь, что язык зрелого мужа не применим к ребенку. Юношеские ощущения и поступки не поддаются точному определению.
Проще всего было бы свести наши отношения к одной чувственности, и впрямь занимавшей в них значительное место. И все же такое одностороннее определение неверно. Вполне возможно, что Лорна являла собор полную противоположность тому, что я воображал о ней, глядя со стороны. Даже и теперь, умудренный жизненным опытом, я не понимаю ее до конца, несмотря на ее дерзкий и открытый характер.
