Василий Быков - Его батальон
Кизевич болезненно напряг свое узкое с горбинкой на носу лицо.
– Это за какие заслуги?
– Так надо.
– Надо! Надо было свои беречь. А то свои поразгрохали, а теперь на чужие зарятся.
– Я у вас ничего не прошу! – вспыхнул Муратов.
– Ну и нечего тогда говорить. А то кольт, кольт...
Командир батальона спокойно выслушал короткую перепалку ротных, которая, впрочем, была здесь не впервые. Хозяйственный Кизевич не любил делиться чем-либо с соседом, хотя иногда и вынужден был делать это, потому что и у него случались прорехи, когда требовалась помощь хотя бы того же лейтенанта Муратова. Отчасти он был в этом прав, так как не в пример многим умел беречь и людей и имущество. Однако комбат теперь видел потребность усилить восьмую хотя бы за счет девятой. Сделав вид, что ничего необычного не произошло, он сказал ровным голосом:
– Патроны отдайте тоже. Сотни три их должно у вас быть. А чтобы Муратов не искал у себя пулеметчика, передайте и его. Сипак, кажется, его фамилия?
– Какой Сипак! Сипак на прошлой неделе убит. Новый пулеметчик.
Комбат смолк, почувствовав болезненную неловкость от этого известия, – Сипака он помнил давно, еще с формировки, и вот, оказывается, его уже нет. Совсем некстати припомнился ему этот боец, все-таки комбат должен был знать, что он погиб. Каждая такая потеря тяжелым камнем ложилась на его душу, и нужно было усилие, чтобы выдержать этот груз. После недолгой паузы комбат приказал с прежней твердостью:
– Передайте нового.
– Едрит твои лапти! Еще и нового! Что у меня, запасной полк, что ли? – развел руками Кизевич. Комбат никак не отреагировал и на это, смолчал, давая понять, что вопрос решен окончательно. Кизевич, однако, разошелся не на шутку:
– Как только что, все у девятой. Кольт! Может, на кольт у меня главный расчет был. Я уже из него все ориентиры пристрелял. А теперь получается: отдай жену дяде...
– И правильно. Чтоб не хитрил, – тихо вставил Самохин.
– Ага! А ты не хитришь? Честный какой!
– Не в том дело, – несколько другим тоном сказал Самохин. – Что там кольт! Ты вот лучше спроси, какого рожна мы эту высоту вчера не атаковали? Зачем столько волынили? Ждали, пока немцы окопаются?
Кизевич повернул к комбату мрачное, расстроенное лицо. Все, кто был в блиндаже, тоже насторожились, ожидая ответа на вопрос, который теперь тревожил их всех, но Волошин и сам не находил на него ответа и, чтобы не лгать, решил отмолчаться, что, однако, не успокоило ротных.
– Теперь поползаешь туда-сюда, – в сердцах бросил Самохин.
– Вон уже два дзота отгрохали, – пробубнил Кизевич. – Натанцуешься перед ними.
Это уже было слишком. Такие разговоры выходили за рамки дозволенного, и комбат сказал с твердостью:
– Ну хватит! Приказ есть приказ. Мы обязаны его выполнять. Личные соображения можете оставить при себе.
Все разом примолкли, стало тихо, и в этой тиши он вынул из кармана часы. Было без четверти одиннадцать.
– Так, все! – объявил он. – Давайте готовиться. Приказ отдам дополнительно.
Глава пятая
В траншее на выходе из блиндажа комбат едва не столкнулся с Гутманом. Запыхавшись, ординарец сообщил, что в батальон пришло пополнение.
– Много?
– Девяносто два человека.
– Ого!..
Это было побольше, чем сегодня находилось у него в строю. Батальон увеличивался вдвое, почти вдвое возрастала его огневая сила, и увеличивались его шансы на удачу в завтрашней атаке. Все это должно бы радовать, и тем не менее комбат не обрадовался, что-то мешало его безупречной радости.
Впрочем, он уже знал что.
Они вышли в конец траншейки, которая тут, постепенно мелея, сходила на нет. Самохин остановился сзади, и комбат сказал на прощание:
– Пошлите старшину за людьми. И передайте Муратову с Кизевичем.
– Есть!
Комбат хотел было идти, но помедлил – в полумраке траншеи как-то очень уж по-сиротски смиренно ссутулилась фигура Самохина, теперь немногословного, заметно приунывшего, и – чувствовал Волошин – вряд ли только от забот о предстоящей атаке. Он, конечно, догадывался о причинах переживаний ротного и оттого помедлил с уходом, хотя эти его переживания были сугубо личными и, согласно армейскому обычаю, чужому состраданию не подлежали.
– Возвратятся разведчики – сразу на КП! – сохраняя привычный деловой тон, приказал комбат.
– Ясно!
Вдвоем с Гутманом они быстро пошли по склону вверх. В поле было темно и морозно-ветрено. Высота мрачным горбом по-прежнему молчаливо дремала в ночной темноте на краю неба. Волошин на секунду остановился, послушал – теперь где-то там ползли его разведчики, и коротенькая тревога за их судьбу привычно шевельнулась в сознании комбата. В том, что он послал их, была маленькая хитрость, своего рода местная рационализация, к которой нередко приходилось прибегать на войне и от которой, случалось, зависело многое. Конечно, тут не обходилось без риска, но всякий раз думалось, авось как-либо обойдется, ребята опытные, сделают свое дело и благополучно вернутся. Он очень надеялся на этих ребят.
Гутман, наверное, знал какой-то другой путь на КП – без кустарника и воронок – и уверенно вел его в темноте. Вскоре они порядочно-таки отдалились от рубежа седьмой роты, сторожкая напряженность уменьшилась. Все-таки какой там ни тыл в полукилометре от ротной цепи, а на душе становилось спокойнее. Мысли комбата перешли на другое, и только он хотел спросить Гутмана, как ординарец, будто угадав вопрос, обернулся и заговорил сам:
– Все кумекают там. В штабе. Насчет высоты этой.
– Да? Ну и что?
– А! Послушал, так смешно стало. Батальон, батарея, взаимодействие! И никому невдомек, что батальон этот – одна рота.
– Да? – сдержанно переспросил Волошин. – Что же ты не доложил им?
Гутман едва заметно передернул плечом:
– А что я? Мое дело маленькое.
Он помолчал недолго, потом на ходу поддернул плечом ремень автомата.
– Знаете, не с того конца они начинают. Сперва надо бы совхоз взять. Тогда немчура с высоты сама деру даст.
– Ты думаешь?
– А что ж, скажете, нет?
Нет, комбат не мог сказать «нет». На этот счет ординарец безусловно был прав.
– Собрать все три батальона да ударить по совхозу. А то растянули полк на четыре километра и тыркаются.
– Тебе только начальником штаба быть. Полка или даже дивизии, – с припрятанной иронией заметил комбат. Гутмана, однако, это ничуть не смутило.
– А что ж! Ну и справлюсь. Конечно, академий я не кончал, но голову имею. Скажите, этого мало?
Волошин ответил не сразу, всерьез возражать на такой аргумент не имело смысла.
– Вообще, ты прав. Этого не мало. К сожалению, не всегда голова решает.
Ординарец с запалом намерился что-то сказать, но, видно, одернул себя и неопределенно махнул рукой:
– А, что говорить!
И уже другим, успокоенным тоном сообщил:
– Привязал Джима ремнем к столу. Сидит. За пять шагов никого не подпускает. Пусть! Еще наплачутся с ним.
– С ним что плакать? Как бы мы без него не заплакали.
В траншее на КП было полно людей, все молча стояли группами, подняв воротники и отвернувшись от холодного ветра. Стояли и сидели также у входа в землянку, кое-где слышались приглушенные реплики на непонятном азиатском языке. Гутман легко соскочил с бруствера, за ним соскочил комбат, они протиснулись между безразличных к ним, незнакомых бойцов и пролезли в землянку.
Тут тоже было тесно, несколько фигур в шинелях загораживали скупой свет фонаря, у которого склонился Маркин – переписывал пополнение. Заслышав шаги комбата, начштаба поднял голову и выразительно, со смыслом вздохнул.
– Что из полка? – спросил Волошин.
– В шесть тридцать атака.
– Патроны у пополнения есть?
– Патроны-то есть, – как-то загадочно проговорил Маркин. – Да что толку.
– А что такое?
– Что? – Лейтенант многозначительно кивнул в сторону бойцов. Человек пять их в мешковатых шинелях и касках, насунутых на зимние шапки, молча стояли перед ним с терпеливой покорностью на широких остуженных лицах. – По-русски ни бельмеса. Вот что.
Это было похуже. Это было совсем даже плохо, если иметь в виду, что планировалось поутру и сколько времени оставалось до этого утра.
Комбат с озабоченным интересом посмотрел на бойцов, и ему стало не по себе от одного только их внешнего вида. Не обмятые в носке шинели, обвислые, с брезентовыми подсумками ремни, озябшие руки в трехпалых больших рукавицах, которые как-то неумело и бессильно держали обшарпанные ложи винтовок, сгорбленные от тощих вещмешков фигуры. По-русски они в самом деле понимали не много – Маркин задавал вопрос, а низенький, с припухшим лицом красноармеец переводил, и очередной боец уныло отвечал глухим голосом.
– Замучился совсем, – сказал Маркин и почти закричал со злостью: – Место рождения? Область?
Волошин наблюдал за всем этим и думал, что выпестованный его заботами, сколоченный за долгие недели формировки его батальон, наверное, на том и кончится. Как он ни старался сберечь личный состав, роты все-таки таяли, росло число новичков, неизвестных ему бойцов, и все меньше оставалось закаленных ветеранов, и с ними по крупицам убывала его боевая сила и его командирская уверенность. Это почти пугало. Он уловил в себе это непривычное для него ощущение еще там, в траншее, когда пробирался сюда среди них – истомленных ожиданием и неизвестностью, подавленных опасной близостью передовой, безразличных ко всему. Комбата охватило недоброе чувство раздраженности, какая-то злая сила подбивала на резкое слово, окрик, какой-то решительный поступок, в котором бы нашло выход это чувство. Но такой поступок сейчас – знал он – был бесполезен, надо было, сжав зубы, неторопливо и ровно делать свое обычное дело: готовить батальон к бою.
