Герман Гессе - Росхальде
– И надо мной, Пьер?
– Иногда, папа. Старые люди иногда такие смешные. Мама еще не так. Мама часто лежит в саду в качалке и ничего не делает, а только смотрит на траву, руки у нее свисают вниз, и вся она такая спокойная и немного грустная. Хорошо, когда тебе не надо все время что-нибудь делать.
– А тебе разве не хочется стать кем-нибудь? Архитектором, или садовником, или, может быть, художником?
– Нет, совсем не хочется. Садовник у нас уже есть и дом тоже. Мне хочется уметь делать совсем другие вещи. Я хочу понять, о чем говорят друг другу малиновки. И я хочу когда-нибудь подсмотреть, как деревья пьют корнями воду и почему вырастают такие большие. Я думаю, этого никто не знает. Учитель знает массу всякой всячины, но это все скучные вещи.
Он взобрался на колени к Отто Буркхардту и принялся играть с пряжкой его ремня.
– Нам многое не дано знать, – ласково сказал Буркхардт. – Многое можно только увидеть и быть довольным, что это так красиво. Когда ты однажды захочешь приехать ко мне в Индию, ты будешь много дней плыть на большом корабле, а перед кораблем будут выпрыгивать из воды маленькие рыбки, у них есть прозрачные крылышки, и они умеют летать. Иногда прилетают и птицы, они прилетают с очень-очень далеких неведомых островов, страшно устают в пути, садятся на корабль и удивляются, что по морю плывут куда-то столько незнакомых людей. Им тоже хочется понять нас, спросить, откуда мы и как нас зовут, но они не могут этого сделать, и вот мы только смотрим друг другу в глаза и киваем головой, а когда птицы отдохнут, они отряхиваются и летят дальше, за море.
– Разве люди не знают, как их зовут?
– Люди-то знают. Но это имена, которые дал птицам человек. А как они сами себя называют, знать нельзя.
– Дядя Буркхардт так здорово рассказывает, папа. Я тоже хочу иметь друга. Альберт уже чересчур большой. Большинство людей совсем не понимают, что им говоришь и чего от них хочешь, а дядя Буркхардт понимает меня сразу.
За мальчиком пришла горничная. Наступило время ужина, и друзья направились к господскому дому, Верагут был молчалив и расстроен. В столовой навстречу ему вышел сын и протянул руку.
– Здравствуй, папа.
– Здравствуй, Альберт. Как доехал?
– Спасибо, хорошо. Добрый вечер, господин Буркхардт.
Молодой человек был очень холоден и корректен. Он подвел мать к столу. За ужином разговор поддерживали преимущественно Буркхардт и хозяйка дома. Речь зашла о музыке.
– Позвольте спросить, – обратился Буркхардт к Альберту, – какую музыку вы предпочитаете? Признаться, я давно уже в этих вещах не на высоте положения и знаю современных музыкантов разве что по именам.
Юноша поднял глаза и вежливо ответил:
– Самых современных я тоже знаю только понаслышке. Я не примыкаю ни к одному направлению и люблю всякую музыку, лишь бы она была хороша. Прежде всего Баха, Глюка и Бетховена.
– О, классики. Из них в наше время мы, в сущности, хорошо знали только Бетховена. Глюк был нам совершенно неизвестен. Вы, должно быть, знаете, как мы все почитали Вагнера. Помнишь, Иоганн, как мы впервые слушали «Тристана»? Мы прямо-таки упивались музыкой!
Верагут невесело улыбнулся.
– Старая школа! – довольно резко сказал он. – С Вагнером покончено. Разве не так, Альберт?
– О, напротив, его играют во всех театрах. Но у меня нет о нем определенного мнения.
– Вы не любите Вагнера?
– Я мало его знаю, господин Буркхардт. Я очень редко бываю в театре. Меня интересует только чистая музыка, не опера.
– Ну а увертюра к «Мейстерзингерам»? Ее-то вы наверняка знаете. Она тоже никуда не годится?
Альберт прикусил губу и, прежде чем ответить, на мгновение задумался.
– Право, я не могу об этом судить. Это – как бы точнее выразиться? – романтическая музыка, она меня не интересует.
Верагут недовольно поморщился.
– Попробуешь местного вина? – спросил он, переводя разговор на другую тему.
– Да, спасибо.
– А ты, Альберт? Бокал красного?
– Спасибо, папа, лучше не надо.
– Ты стал трезвенником?
– Нет, почему же. Но вино не идет мне впрок, я лучше воздержусь.
– Ну, как хочешь. А мы с тобой чокнемся, Отто. Твое здоровье!
Он одним глотком наполовину опорожнил бокал. Альберт продолжал играть роль благовоспитанного юноши, у которого хотя и имеются вполне определенные взгляды на вещи, но он предпочитает держать их про себя и дает высказаться старшим – не для того, чтобы чему-нибудь у них научиться, а чтобы его оставили в покое. Роль эта плохо вязалась с его обликом, так что скоро и ему стало очень не по себе. Он не хотел давать отцу, которого привык по возможности не замечать, ни малейшего повода для выяснения отношений.
Буркхардт молча наблюдал, поэтому не нашлось никого, кто бы взялся оживить угасший разговор. Все торопились покончить с едой, церемонно ухаживали друг за другом, смущенно играли десертными ложками и с тоскливой покорностью ждали момента, когда можно будет подняться из-за стола и разойтись. Только теперь Отто Буркхардту стали до конца ясны безмерное одиночество и холодная безысходность, в которых застыла и влачила жалкое существование семейная жизнь его друга. Он бросил на него беглый взгляд: художник сидел с недовольным видом, равнодушно опустив глаза в стоявшее перед ним почти не тронутое блюдо, и в его умоляющих глазах, с которыми он на секунду встретился, Отто прочел стыд за открывшуюся тайну.
Это было тягостное зрелище. Казалось, о позоре Верагута вдруг громко возвестило все это застолье – своим недобрым молчанием, холодным замешательством и натянутой вежливостью. В этот момент Отто почувствовал, что каждый день его дальнейшего пребывания здесь был бы только мучительным продлением этого унизительного положения и пыткой для его друга, который с отвращением соблюдал приличия и не имел больше ни сил, ни желания скрывать свою беду от постороннего взгляда. Надо было положить этому конец.
Едва госпожа Верагут поднялась из-за стола, как ее муж отодвинул свое кресло.
– Я устал и прошу меня извинить. Не обращайте на меня внимания!
Он вышел, забыв закрыть за собой дверь. Отто слышал, как он медленными, тяжелыми шагами прошел по коридору и спустился по скрипучей лестнице.
Буркхардт закрыл дверь и проводил хозяйку дома в гостиную, где стоял еще раскрытый рояль и вечерний ветерок играл с разложенными нотными листами.
– Я хотел попросить вас сыграть что-нибудь, – смущенно проговорил он. – Но мне кажется, что ваш муж не совсем здоров, он весь день работал на солнце. Если позволите, я побуду с ним еще часок.
Госпожа Верагут озабоченно кивнула и не стала его удерживать. Он простился и вышел. Альберт проводил его до лестницы.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Когда Отто Буркхардт вышел из освещенного большой люстрой подъезда и простился с Альбертом, уже начали спускаться сумерки. Под каштанами он остановился, жадно вдохнул чуть прохладный вечерний воздух, пропитанный запахами листвы, и вытер со лба крупные капли пота. Если он и мог хоть чем-нибудь помочь своему другу, то должен был сделать это сейчас же.
В домике было темно, Буркхардт не нашел друга ни в мастерской, ни в соседних комнатах. Он открыл дверь, ведущую к озеру, и тихо обошел вокруг дома. Верагут сидел в знакомом плетеном кресле, опершись локтями о колени и спрятав голову в ладонях; казалось, он спал.
– Иоганн! – тихо позвал Буркхардт, подошел к нему и положил руку на склоненную голову.
Ответа не последовало. Он стоял, молчал и ждал, поглаживая короткие, жесткие волосы сломленного усталостью и горем друга. В кронах деревьев шелестел ветер, все дышало вечерней тишиной и покоем. Прошло несколько минут. Внезапно со стороны господского дома сквозь сумерки донесся широкий поток звуков: сначала один полный, протяжный аккорд, за ним еще один. Это был первый такт фортепьянной сонаты.
Художник поднял голову, осторожным движением высвободился из-под руки друга и встал. Он молча взглянул на Буркхардта усталыми, сухими глазами, попытался было натужно улыбнуться, но улыбки не получилось, и лицо его снова обмякло.
– Войдем в дом, – сказал он с таким видом, будто хотел защитить себя от потока музыки.
И пошел вперед. У дверей в мастерскую он остановился.
– Я полагаю, ты у нас долго не задержишься?
«Как он все чувствует!» – подумал Буркхардт. Сдерживая волнение, он сказал:
– Один день тут ничего не решает. Я думаю уехать послезавтра.
Верагут нащупал выключатели. С тонким металлическим звуком в мастерской ослепительно вспыхнули все светильники.
– Тогда разопьем еще бутылку доброго вина.
Он звонком вызвал Роберта и отдал ему распоряжения. Посреди мастерской стоял новый портрет Буркхардта, почти законченный. Они остановились перед мольбертом и рассматривали портрет, пока Роберт придвигал к столу стулья, приносил вино, лед и сигареты, ставил на стол пепельницы.
– Хорошо, Роберт, можете идти. Завтра меня будить не надо. А сейчас оставьте нас одних!
