Теннесси Уильямс - Рассказы. Эссе
Потом она заговорила о своих детях. Лора, поведала она ему, не создана для деловой карьеры. Зато она домоседка и такая хозяйственная, а ведь истинное призвание женщины – создавать в доме уют, не правда ли?
Джим со всем соглашался – видимо, совершенно не чувствуя, куда она клонит. Я молча терзался, стараясь не замечать, что Лора дрожит все сильнее, а мать каким-то непостижимым образом умудряется этого не видеть.
Но как все это ни было тяжко, не просто тяжко – мучительно, я с ужасом ждал той минуты, когда мы встанем из-за стола и перейдем в душную маленькую гостиную, где уже не будет спасительного отвлечения, каким служила еда. Я представил себе: сидим мы все четверо в гостиной, и говорить больше решительно не о чем, даже мать исчерпала неиссякаемый, казалось, запас вопросов о доме Джима и его семье, и вот мы сидим молча, слушаем шипение радиатора, нервно откашливаемся и прямо-таки пропадаем от неловкости.
Но когда с бланманже было покончено, вдруг свершилось чудо.
Едва мать поднялась, чтобы убрать со стола, Джим хлопнул меня по плечу и сказал:
– А ну, Щепка, давай-ка пороемся в твоих старых пластинках!
Беззаботно, непринужденно прошел он в гостиную и плюхнулся на пол у столика с граммофоном. Он перебирал заигранные пластинки, читая их названия вслух, и в голосе его было такое безмерное добродушие, что оно солнечными лучами пробилось сквозь плотный туман застенчивости, поглотивший нас с сестрой.
Джим сидел прямо под торшером, и Лора вдруг так и подскочила:
– Ой, да у вас веснушки!
Он ухмыльнулся.
– Ну, факт. Дома меня так и называют – «Конопатик».
– Конопатик? – повторила Лора и посмотрела на меня, словно спрашивая, возможно такое на самом деле или это слишком прекрасно, чтобы можно было поверить. Я поспешно отвернулся, не зная, радоваться такому обороту дела или же наоборот.
Джим завел граммофон и поставил «Дарданеллы».
Потом с широченной улыбкой взглянул на Лору:
– Ну как, оторвем, а?
– Что? – спросила она, задохнувшись, а сама заулыбалась, заулыбалась.
– Я говорю – потанцуем! – сказал Джим, привлекая ее к себе.
Насколько мне было известно, до этого Лора не танцевала ни разу в жизни. Но, к безграничному моему изумлению, она, как ни в чем не бывало, скользнула в его объятия, он обхватил ее своими огромными ручищами, и они закружились, закружились по маленькой душной гостиной, налетая то на диван, то на кресла и заливаясь громким счастливым смехом. В облике сестры появилось что-то новое. Если я скажу, что это была любовь, пусть вам не покажется, что я ускоряю события – ведь, как там ни говори, у Джима было полно веснушек и дома его звали Конопатиком. Да, несомненно: для нее он слился воедино с одноруким сиротою из Лимберлоста – сказочного, туманного края, куда она уносилась мечтой всякий раз, как стены квартиры номер шесть становились слишком тесны для нее.
Вошла мать, неся кувшин с лимонадом. Едва переступив порог, она остановилась как вкопанная:
– Боже милостивый! Лора? Танцует?
В глазах ее были удивление и нелепая благодарность.
– Мистер Дилэни, но ведь она вам, наверное, все ноги отдавила?
– Ну и что ж такого? – ответствовал Джим с медвежьей галантностью. – Я не фарфоровый, не разобьюсь!
– Но все-таки, все-таки, – возражала мать, а сама так и лучилась бессмысленной радостью.
– Да она легонькая, как перышко! – объявил Джим. – Ей только попрактиковаться немножко, и она будет танцевать не хуже Бетти!
Наступило короткое молчание.
– Бетти? – переспросила мать.
– Это девушка, с которой я встречаюсь, – пояснил Джим.
– А… а… – протянула мать.
Она осторожно поставила кувшин на стол, а затем, держась к гостю спиной и впившись в меня глазами, осведомилась у него, часто ли он встречается с этой юной счастливицей.
– Постоянно! – ответил Джим.
Во взгляде матери, по-прежнему устремленном на меня, заполыхала ярость.
– А Том не сказал нам, что у вас есть девушка.
– Да я не хотел, чтобы про это знали. Вот еще. Меня же ребята на складе задразнят до смерти, если Щепка им разболтает.
Джим добродушно рассмеялся, но смех его мало-помалу замер, он умолк, подавленно и неловко: при всей толстокожести до него постепенно дошло, сколь тягостное впечатление произвело известие о Бетти.
– И вы собираетесь пожениться? – спросила мать.
– Да, первого числа, – ответил Джим.
Прошло несколько секунд, прежде чем ей удалось овладеть собой. И тогда она убитым тоном произнесла:
– Как славно! Если бы Том предупредил нас, мы бы могли пригласить вас обоих!
Джим взялся за пальто.
– Вам уже надо уходить? – спросила мать.
– Надеюсь, вы извините, что я так вдруг сорвался, но Бетти должна приехать с восьмичасовым, и к этому времени мне нужно поспеть на своем драндулете на Уобошский вокзал…
– Ну, раз так, мы не станем вас задерживать.
Едва он вышел за дверь, мы разом сели, и вид у всех был растерянный.
Первой заговорила Лора:
– Славный он, правда? А веснушек у него!
– Н-да, – сказала мать и повернулась ко мне. – Ты ведь даже не упомянул о том, что он помолвлен!
– А откуда мне было знать?
– По-моему, ты говорил, что у вас на складе он главный твой приятель.
– Да, но я понятия не имел, что он собирается жениться.
– До чего странно! – сказала мать. – До чего же все-таки странно!
– Нет, – мягко возразила ей Лора, поднимаясь с дивана, – ничего в этом странного нет.
Она взяла в руки одну из пластинок, дохнула на нее, словно сдувая пыль, потом бережно положила на место.
– Когда человек влюблен, ему все кажется совершенно естественным, – проговорила она. Потом тихонько скользнула в свою комнату и закрыла за собой дверь.
Что она имела в виду? Мне так и не довелось узнать.
Вскоре после этого случая я лишился работы на складе. Уволили меня за то, что я написал стихотворение на крышке от обувной коробки. Тогда я покинул Сент-Луис и пустился в странствия. Города пролетали мимо, словно палые листья, листья все еще яркие, но уже оторвавшиеся от ветвей. Характер мой изменился: я стал твердым, самостоятельным.
Через пять лет я почти позабыл о доме. Мне надо было о нем забыть – не мог же я таскать его за собою. Но порой, в каком-нибудь незнакомом городе, где я еще не успел завести приятелей, защитная оболочка жесткости вдруг прорывается. Дверь в прошлое распахивается, бесшумно, но неодолимо. Я слышу усталые звуки граммофона, оставшегося от позабытого мною отца, который покинул наш дом так же внезапно и вероломно, как я. Вижу слабое и печальное сияние стекла – сотен прозрачных фигурок нежных-нежных тонов. У меня перехватывает дыхание, ибо если в сиянии этом вдруг возникает лицо сестры – ночь уже принадлежит ей одной.
Самое важное
Они встретились на весеннем балу в женском баптистском колледже, там тогда училась Флора. Колледж был в том же городе, что и университет штата, где Джон заканчивал второй курс. Во всем колледже у него была только одна знакомая девушка, и разыскать ее в зале, где шли танцы, он не сумел. В зале этом, переполненном и душном, царило то лихорадочное искусственное оживление, какое обычно бывает на весенних балах в колледжах для девушек, принадлежащих к какой-нибудь религиозной конгрегации. Зал был освещен пятью ослепительно-яркими люстрами, на стенах – длинные зеркала. В перерывах между танцами пары держались церемонно, скованно – молодым людям и девушкам было явно не по себе в непривычно официальных вечерних туалетах, и они беспокойно оглядывали себя в сверкающие зеркала, переминались с ноги на ногу, нервно теребили бальные программки. Судя по всему, дамы и кавалеры были мало знакомы друг с другом. Говорили неестественными, чересчур громкими голосами, разражались пронзительным хохотом или же, наоборот, угрюмо молчали. Преподавательницы с истинно птичьим проворством порхали между ними – усердно хмурились, излучали улыбки, представляли молодых людей девушкам, подбадривали их.
Джон несколько раз обошел зал и, не найдя своей единственной знакомой, даже обрадовался и собрался было уйти. Но у дверей, по обе стороны которой стояли пальмы в кадках, в плечо ему вцепилась одна из преподавательниц – пожилая, остроносая, с седыми лохмами и большими желтыми зубами. Своим диким видом она напоминала гарпию, и Джон невольно дернулся, чтобы высвободиться.
– У вас нет дамы? – прокричала она ему в самое ухо.
Оркестр оглушительно наяривал фокстрот. Джон потер ухо и неопределенно повел рукой в сторону двери. Но гарпия вцепилась в него еще крепче и стала проталкивать между танцующими парами, направляя его в дальний угол зала, где под спасительной тенью огромной пальмы стояла кучка юных баптисток, явно обреченных подпирать стену. Но вот гарпия подтолкнула Джона последний раз, и он очутился перед высокой худенькой девушкой в платье из розовой тафты, стоявшей чуть поодаль от своих отвергнутых товарок. В нарастающем грохоте он с трудом расслышал, что зовут ее Флора, но даже не взглянул ей в лицо – до того был взбешен, что его притащили сюда силком. Потом они неуверенно придвинулись друг к другу. Джон положил руку ей на талию – тонкую-претонкую. Сквозь тафту он чувствовал твердый стерженек позвоночника. Девушка была почти невесомой. Она скользила перед ним с такой легкостью, что ему казалось: он танцует один, а ее вовсе и нет – лишь тонкие твердые косточки под его взмокшими пальцами да легкая прядь развевающихся волос, прилипшая к его влажному виску.
