Уилки Коллинз - Безумный Монктон
Спустя два дня все было готово, и я распорядился, чтобы к нашему крыльцу подали дорожную карету несколькими часами ранее, чем было заказано вначале. Чуть ли не все наши английские знакомые грозились дать «прощальные напутствия», и я полагал, что лучше уберечь от них моего друга, ибо, надо признаться, он был сильнее возбужден дорожными сборами, чем мне бы того желалось. Тотчас после восхода солнца, когда на улицах не было ни одного зеваки, готового глазеть на нас, мы, никому не докладываясь, покинули Неаполь.
Неудивительно, должно быть, что я не в силах был осмыслить собственное положение и инстинктивно старался не загадывать даже на день вперед, но вдруг я осознал, что выбор совершен и вдвоем с Безумным Монктоном еду искать труп дуэлянта где-то у римской границы.
ГЛАВА 5
Я решил про себя, что в качестве нашей штаб-квартиры лучше для начала использовать город Фонди, расположенный близко от границы; через посольство я договорился, что свинцовый гроб, надежно запрятанный в ящик и заколоченный гвоздями, мы оставим там. Мы были отлично экипированы: помимо паспортов, у нас были с собой рекомендательные письма к местному начальству всех сколько-нибудь заметных пограничных городов и, главное, в нашем распоряжении (благодаря огромному наследству Монктона) было довольно денег, чтобы нанять любого человека, чья помощь нам была бы желательна на всем пути вдоль фронта наших поисков. Благодаря таким разнообразным мерам любое средство, облегчающее действия и предусмотренное в твердом расчете на то, что мы достигнем цели и найдем труп дуэлянта, было нам доступно. Но в случае — и очень вероятном, — что мы не преуспеем, наши виды на будущее, в особенности из-за взятой мной на себя ответственности, были не столь приятны, чтобы хотелось их обдумывать заранее. Признаюсь, мне было не по себе, я ощущал едва ли не отчаяние, когда мы передвигались под ослепительным итальянским солнцем по дороге в Фонди.
Первые два дня прошли легко, ибо я настоял, чтобы мы, учитывая состояние Монктона, путешествовали неспешно.
В первый день чрезмерное возбуждение моего друга слегка меня тревожило, он проявлял больше разнообразных симптомов расстроенного воображения, чем я уже и ранее замечал за ним. Однако же на следующий день он вроде бы научился судить более трезво о новом плане поисков, к которому мы склонились, и во всем, кроме одного обстоятельства, выказывал достаточно спокойствия и бодрости. Но всякий раз, когда речь заходила о его покойном дяде, он неизменно утверждал — из веры в давнее пророчество и под влиянием призрака, который постоянно видел или полагал, что видит, — будто тело Стивена Монктона, где бы оно ни находилось, так и осталось незахороненным. Во всем остальном он соглашался со мной с величайшей готовностью и кротостью, но тут отстаивал свое диковинное убеждение с упорством, не совместимым с разумом и доводами рассудка.
На третий день мы остановились в Фонди. Догнавший нас там ящик с гробом был отправлен под замок в надежное место. Мы наняли мулов и взяли в провожатые человека, отменно знавшего округу. Мне пришло в голову, что поначалу нам лучше доверять подлинную цель нашего путешествия лишь самым надежным людям, которых нам удастся отыскать среди образованного сословия. По каковой причине мы отчасти последовали примеру участников роковой дуэли и на утро четвертого дня выехали, взяв с собой альбомы и коробки с красками, словно художники, искавшие места поживописнее.
Проехав несколько часов в северном направлении со стороны римской границы, мы остановились передохнуть и дать роздых нашим мулам в заброшенной деревушке, расположенной вдали от туристических маршрутов.
Единственным сколько-нибудь приметным человеком там был священник, к нему первому я и обратился с расспросами, оставив Монктона с проводником дожидаться моего возвращения. По-итальянски я говорю вполне свободно и достаточно правильно, чтобы сказать то, что мне нужно; я был подчеркнуто вежлив и осторожен, излагая свое дело, но, несмотря на все мои старания, достиг я лишь того, что каждое следующее слово пугало и изумляло беднягу священника все более. Известие о дуэли и об убитом, казалось, почти заставило его лишиться чувств от страха. Он опускал голову, ерзал, возводил очи горе и, страдальчески пожимая плечами, долго и взволнованно, как свойственно итальянцам, объяснял мне, что не имеет ни малейшего понятия, о чем это я толкую. То было мое первое поражение. Признаюсь, что проявил слабость и возвратился к Монктону и проводнику, несколько пав духом.
Дневная жара спала, и мы вновь пустились в путь.
В трех милях от деревни большак или скорей проселочная дорога раздваивалась. Правая ее часть, как сообщил наш проводник, идет через горы к монастырю, стоящему милях в шести отсюда. Если мы обойдем его сзади, то вскоре достигаем неаполитанской границы. Левый рукав дороги глубоко вдается в земли Папской области и приведет нас к небольшому городку, где можно остановиться на ночлег. Тем самым римская территория являла собой первую и наиболее подходящую площадку для наших поисков, а монастырь всегда оставался в пределах досягаемости на случай, если бы мы вернулись в Фонди ни с чем. К тому же левая дорога шла через самую дикую часть местности, которую мы начинали обследовать: я всегда был за то, чтобы преодолевать самое трудное сначала. Экспедиция, явившаяся следствием этого решения, продлилась целую неделю и ничем не завершилась. Мы не нашли решительно ничего и возвратились в нашу штаб-квартиру в Фонди настолько обескураженные, что не знали, куда направить стопы далее.
Меня гораздо более заботило, как наше путешествие сказалось на Монктоне, нежели сама неудача. Решимость словно бы совершенно покинула его с тех пор, как мы повернули вспять.
Поначалу он сделался раздражителен и капризен, после — безмолвен и уныл. В конце концов он погрузился в спячку, умственную и телесную, серьезно меня встревожив. Наутро после нашего возвращения в Фонди у него явилась странная склонность спать без просыпу, и я заподозрил, что у него воспаление мозга. За целый день он не обменялся со мной ни единым словом, и казалось, что он более никогда не пробудится ото сна вполне. На рассвете следующего дня я вошел к нему в комнату и увидел, что он все так же безмолвен и сонлив. Его слуга, бывший тут же, сообщил, что у Альфреда и ранее однажды или дважды наблюдались такие же симптомы умственного переутомления, как и нынче, то было еще при жизни его отца. Услышав это, я немного успокоился и позволил своим мыслям возвратиться к миссии, которая и привела нас в Фонди.
Пока мой спутник будет приходить в себя, я использую время, чтобы продолжить поиски, решил я. Дорога, уходившая направо, к монастырю, еще не была испытана нами. Если я выйду ее разведывать, я расстанусь с Монктоном всего лишь на ночь, а по моем возвращении он, по крайней мере, сможет быть доволен тем, что еще одна неопределенность, связанная с местом дуэли, будет устранена. Эти соображения заставили меня решиться. Я оставил записку моему другу на случай, если он спросит, где я, и вновь поехал в деревню, где мы останавливались, отправляясь в свою первую экспедицию.
Путь в монастырь я делил с проводником и его мулами, но в том месте, где дорога раздваивалась, отослал его назад в деревню, чтобы он ожидал там моего возвращения.
Первые четыре мили дорога полого подымалась вверх по открытой местности, затем вдруг стала круто забирать наверх, все глубже заводя меня в чащобы и бесконечные леса. К тому времени, когда мои часы показали, что я почти прошел назначенное расстояние, горизонт пропал из виду, а неба над головой не было видно из-за непроницаемой завесы листьев и ветвей. Я все так же следовал за своим единственным поводырем — крутой тропинкой и минут через десять, внезапно выбравшись на участок довольно ровной и расчищенной земли, увидал перед собой монастырь.
То было мрачное, низкое, зловещее строение. Ни малейшего признака жизни, никакого движения не ощущалось вокруг. Некогда белый фасад часовни был испещрен зелеными подтеками. Толстые складки мха залегали в трещинах тяжелых, хмурых монастырских стен. Длинные гибкие сорняки, выбивавшиеся из расселин крыши и парапета, свисали чуть не до земли и устало колыхались сквозь зарешеченные окна келий. Даже у подножия надвратного креста с прибитой к нему деревянной фигурой пугающе натуральных размеров кишмя кишели какие-то мелкие ползучие твари, он был весь липкий, позеленевший, доверху прогнивший, и я невольно отшатнулся.
Возле ворот висела веревка дверного звонка со сломанной ручкой. Я потянулся к ней, но заколебался, сам не знаю почему, и, вновь взглянув на монастырь, стал обходить его сзади, отчасти для того, чтобы выиграть время и поразмышлять над тем, что делать, отчасти из необъяснимого любопытства, побуждавшего меня, на удивление самому себе, исследовать извне все, что возможно, и лишь потом пытаться проникнуть за ворота.
