Хуан Рульфо - Педро Парамо
— Кто это выдумал, что земля не моя?
— Ходят разговоры, будто ты ее Педро Парамо продал.
— Да я его и в глаза не видал, твоего Педро Парамо. Земля эта моя испокон веку.
— Это ты так говоришь. А люди говорят, что весь этот участок его.
— Пусть они это мне скажут.
— Послушай, Галилео, я к тебе со всем моим уважением, ты же знаешь. Как-никак ты моей сестре муж. И ей за тобой как у Христа за пазухой, это всякий скажет. Но уж мне бы ты мог не врать. Продал землю, а теперь юлишь.
— Да говорю же тебе, никому я ее не продавал.
— Продавал не продавал, а это земля Педро Парамо. Стало быть, он так распорядился. Дон Фульгор к тебе не заезжал?
— Нет.
— Значит, завтра приедет. А не завтра, так в другой день.
— Ничего он тут не добьется. Скорей уж порешим друг друга: либо он меня, либо я его.
— Ну что ж, зятек, когда так, — мир праху и да почиет в бозе, аминь! Раз ты сомневаешься.
— Ничего, шурин, еще увидимся. Ты обо мне не беспокойся. Зря, что ли, мать меня малого драла? У меня шкура дубленая, выдержит.
— Тогда до завтра. Передай сестре, что нынче я у вас ужинать не буду. Неохота мне потом говорить: «Мы с ним последний вечер вместе провели, у него дома».
— Ладно, передумаешь — возвращайся, оставим на твою долю.
Удаляющийся стук сапог, затихающее звяканье.
— Я приеду за тобой завтра чуть свет, слышишь, Чона! У меня уже и мулы приготовлены.
— А что, как отец с горя помрет? Старый ведь он совсем… Никогда себе не прощу, если с ним по моей вине что случится. Одна я у него на свете. Кто без меня за ним присмотрит? Ни подать, ни убрать некому. И что тебе неймется? Увезу да увезу. Потерпи, недолго осталось. Папа не жилец.
— Прошлый год ты мне то же самое говорила. А после еще меня же и стала корить, что, мол, на рисковое дело у меня пороху не хватает, но самой-то тебе, дескать, все опостылело, хоть сейчас в дорогу. Так вот, мулов я достал, дожидаются наготове. Едешь?
— Погоди, дай подумать.
— Знала бы ты, Чона, как ты мне нравишься! Нет больше моих сил терпеть! Едешь — хорошо, не едешь… все равно поедешь!
— Погоди, дай подумать. Могу я его бросить? Сам рассуди. Подождем уж, пока умрет. Ему недолго осталось. Тогда открыто с тобой уеду, не надо будет тайком увозить.
— Это ты еще прошлый год говорила.
— Ну и что?
— А то, что теперь я мулов нанял. Мулы дожидаются, ясно тебе! За тобой одной дело стало. А старик твой и без тебя обойдется, не пропадет. Ты красивая, молодая. Мало, что ли, сердобольных бабок кругом? Сыщется для него сиделка.
— Не могу я.
— Можешь.
— Не могу. Жалею я его, понимаешь? Отец ведь он мне, не кто-нибудь.
— Коли так, нечего и говорить. Поеду к Хулиане, сохнет по мне девка.
— Поезжай. Я тебя не держу.
— Так что? Приезжать завтра?
— Нет. Больше ко мне не приезжай.
Шорохи. Чей-то говор. Неясные шумы. Песня вдали.
Она платочек мне подарила,
кайму слезами вышила…
Высоко, на фальцете, выводят мелодию мужские голоса. Не знать — скажешь, поют женщины.
Показались повозки. Неторопливо шагают в упряжке волы. Скрежещут по камням колеса. Возчики плетутся, словно спят на ходу.
«…Каждую ночь, перед рассветом, дома содрогаются от грохота повозок, въезжающих со всех сторон в селение. Повозки верхом нагружены селитрой, початками маиса, скошенной травой. От скрипа колес звенят оконные стекла, будят заспавшихся. Обычно в этот час хозяйки уже успели развести в очагах огонь, и в воздухе пахнет свежеиспеченным хлебом. А иной раз бывает, что вдруг налетит гроза, зашумит дождь. Гляди-ка, да ведь это весна пришла. В тех краях, сынок, многое случается „вдруг“, ты скоро к этому привыкнешь».
Сонную тишину селения вдребезги разбивает грохот порожних повозок. А минуту спустя их заглатывает темная ночная дорога. И снова мрак. Голоса мрака.
Я решил, что пора возвращаться. Чутье помогло мне отыскать уводившую вверх тропу, по которой я пришел сюда; она зияла, как рана, в кромешной черноте холмов.
Внезапно чья-то рука легла мне на плечо.
— Что вам здесь надо?
— Я хотел повидать… — Я чуть было не назвал имя, но запнулся. — Повидать отца, — выдавил я.
— Что же вы не входите?
Я вошел. Крыши над передней половиной дома не было — она обвалилась. Рухнувшие стропила. Битая черепица. На уцелевшей половине я увидел мужчину и женщину.
— Вы умершие или живые? — спросил я.
Женщина улыбнулась. Мужчина строго взглянул на меня.
— Он пьян, — сказал мужчина.
— Нет, просто ему стало страшно, — заметила женщина.
На столе горела керосиновая лампа. Она освещала кровать из отате[2] и плетеный стул, на котором лежала женская одежда. Сама женщина стояла передо мной нагая, в чем мать родила. И мужчина тоже.
— Слышим, стонет кто-то, а потом головой о дверь колотить начали. Смотрим — это вы. Случилось с вами что?
— Со мной столько всего случилось, что сейчас мне лучше будет соснуть.
— Да и мы уже спали.
— Вот и давайте ляжем.
Ночь погасила мои воспоминания.
Изредка до меня долетали обрывки слов. Странно, как это не похоже было на то, что я слышал прежде. Потому что прежде человеческие голоса доходили до меня беззвучно, они были немые; я воспринимал речь, но звучать она не звучала, — так бывает во сне.
— Кто он такой? — спрашивала женщина.
— Кто же его знает, — отвечал мужчина.
— Как он сюда попал?
— Кто его знает.
— Он вроде бы говорил что-то насчет своего отца.
— Это верно, насчет отца он что-то такое говорил.
— А может, он заблудился? Помнишь, как забрели к нам те? «Заблудились мы, — говорят, — где тут у вас дорога на „Край света?“» — а ты им сказал, что ни разу про такое место не слышал.
— Помню, помню. Дай поспать, ночь еще не кончилась.
— Ну да, светать скоро начнет. Я ведь с тобой нарочно разговариваю, хочу разбудить. Сам просил: подыми затемно. Вот я и подымаю! Вставай!
— А на кой ляд мне вставать?
— Я-то почем знаю? Ты мне с вечера наказывал: «Разбуди пораньше». А для чего, не сказал.
— Когда так, не мешай спать. Слышала, этот о чем просил? «Дайте, говорит, соснуть», ничего больше и сказать не смог. Пускай спит.
Голоса исчезают. Они гаснут внезапно, будто канули в воду. Пришел сон. Но вот опять:
— Пошевелился. Не иначе, проснется сейчас. Увидит, как мы с тобой тут лежим, в расспросы пустится.
— А об чем ему нас расспрашивать?
— Об чем! Говорить-то ему нужно?
— Отвяжись. Не видишь, усталый он.
— С чего ты это взял?
— Да замолчи ты наконец! Вот баба!
— Гляди, опять повернулся. Смотри-ка ты, как ворочается. Будто на горячих угольях лежит. И со мной так же было, я это помню.
— Что еще с тобой было?
— А вот то самое.
— Что ты мелешь?
— Не пришло бы на память, так и не молола бы. А посмотрела, как он вертится с боку на бок, и вспомнилось. Я-то после первого раза с тобой тоже, вроде него, места себе не находила, и больно, и ругаю себя, все вместе.
— За что же ты себя ругала?
— А что поддалась. Я сразу тогда поняла, что худо мы с тобой сделали, хотя, может, ты это и не нарочно.
— Эва! Нашла про что вспоминать. Сама не спишь и мне спать не даешь!
— Ты же сам сказал, чтобы я тебя разбудила, вот я и бужу. Бог свидетель, как ты велел, так я и делаю. Вставай, лежебока, подымайся, пора уже!
— Сказано, дай поспать!
Мужчина, должно быть, уснул, а женщина долго еще ворчала себе под нос:
— Вроде бы светает. Совсем развиднелось. Раз мне с кровати приблудного этого видать, стало быть, утро занимается, в темноте-то не разглядишь. Скоро солнце встанет. Да тут и думать нечего. Душегуб он, не иначе как душегуб. А мы его в дом пустили. Ну и что, что на одну ночь. Спрятали, скажут. Потянут к ответу, не оберешься хлопот… Ишь крутится-то как. Не лежится ему. Стало быть, есть из-за чего. Не иначе, совесть замучила. Известно, нету злодейской душе покоя.
Рассветало… Рассвет. Он прогоняет тени, рассеивает их… От разгоряченных сном трех человеческих тел в комнате было душно и жарко. Сквозь смеженные веки я чувствовал разгорающуюся белизну утра.
— Вон как с боку на бок ворочается, — услышал я снова. — Скажи, черти его на адском огне поджаривают. А рожа-то, разбойник разбойником. Вставай, Донис! Ты погляди-ка, как его корежит, так по полу и катается, и слюна изо рта течет. Не одну душу, видать, загубил. Ты-то, растяпа, пустил ночевать, а кто он, небось и сам не знаешь.
— Кто, кто! Бедняк горемычный. Нет на тебя угомону! Спи и нам спать не мешай!
— Спи! А как не спится!
— Ну так вставай и проваливай, чтобы я тебя больше не слышал!
— Встаю, встаю. Пойду огонь разведу. А этому скажу, пусть к тебе на мое место ложится.
— Скажи.
