Фумико Энти - ЦИТАДЕЛЬ
В префектуральной управе и в городе только и судачили, что об этом событии. Томо, случайно подслушавшая беседу Эцуко с Сугой, не преминула отметить, что голосок Суги звенел не от страха, а от наивного восхищения.
— Знаете, юная госпожа, ваш батюшка — просто герой! Да, настоящий герой!
Девочки сидели на веранде, играя в верёвочку. Красный шнурок обвивался вокруг их тоненьких пальчиков.
— С чего ты взяла, Суга-тян[36]?
— Ему грозила смертельная опасность, а он об этом даже не обмолвился! Наутро я видела, как он смешно умывается… левой рукой мочит полотенце в воде… Я спросила его, что случилось — а он… Он только улыбнулся и сказал, что потянул плечо. Насчёт раны ни словечка!
— Может, ему не было больно?
— Ещё как было! Сегодня я меняла ему повязку и увидела во-от такую дырку! — Суга, сдвинув свои чётко очерченные брови, отмерила на шнурке два суна[37] и показала Эцуко.
Эцуко, вероятно, подумала, что такая глубокая рана должна ужасно болеть, и хорошо, что её папочку не убили.
Но Сугу занимало вовсе не это:
— Верно ведь говорят, что настоящий мужчина никогда не покажет, как ему больно. Господин не издал ни звука. Он просто великолепен!
Трудясь над шитьём в соседней комнате, Томо с тревогой услышала нотку детского восхищения в голосе обычно неразговорчивой Суги. Она расхваливала господина с таким пылом! В её мечтательных глазах и в грациозно изогнувшейся фигурке не было и намёка на ту неестественную скованность, что сквозила в ней в первые дни. В Суге проснулось игривое ребячество, и теперь она походила на Эцуко. У Сиракавы ушёл целый месяц на то, чтобы усыпить её бдительность и сделать открытой и уязвимой. Нет, он пока не тронул её. Но это скоро случится, вот-вот…
Сугу бессознательно тянуло к мужчине, который ласкал и баловал её, как родной отец, а теперь она обнаружила в нём ещё и героя. Она просто млела, тая от счастья, как утренняя дымка под лучами солнца. В её сердечке распускался цветок первой любви. Суга менялась на глазах, — словно тугой, зелёный бутон пиона, в котором в одно прекрасное утро вдруг появились алые прожилки. Эта перемена сильно встревожила Томо. И всё же… Всё же физических отношений между мужем и Сугой нет… Пока нет. Томо всегда болезненно ощущала некие тайные флюиды, исходившие от женщин, с которыми спал Сиракава. От Суги ничего подобного не исходило.
Томо терзала неопределённость. Как и когда это всё-таки произойдёт? Она просто глаз сомкнуть не могла по ночам. Это было ещё ужасней, чем унижение, которое она испытала после ночи убийства. Порой, не в силах терпеть эту адскую муку, Томо тихонько вставала и, стараясь не потревожить Эцуко, рывком раздвигала ставни, вглядываясь в тёмный сад.
Лунные блики скользили по мокрой от осенней росы траве, в круглом оконце нового флигеля тускло мерцал прикрученный фитиль ночной лампы. Её мягкий свет озарял жёлтые постельные принадлежности и покатые плечики безмятежно дремавшей Суги в лиловом ночном кимоно. Однажды Томо вдруг подумалось, что сама она стала подобна змее. Эта змея, подняв голову и раздув капюшон, следила за мужем и Сугой… Не помня себя, Томо, зажмурившись, издала беззвучный, неизвестно к кому обращённый вопль отчаяния и нечеловеческой муки: «Помогите же! Ну, помогите мне!»
Из ночи в ночь Томо мучил один и тот же кошмар: ей снилось, что она лежит в трюме тонущего корабля, который швыряют вверх и вниз штормовые волны, не в силах пошевелиться, не в силах вздохнуть…
Однажды утром Суга не вышла из комнаты, сославшись на головную боль. Когда Эцуко, придя домой из школы, вошла к ней с пачкой цветной бумага для оригами[38], Суга лежала, зарывшись в одеяло.
— Юная госпожа! — воскликнула она с неподдельной радостью, но веки у неё были красные pi припухшие.
— Суга-тян! Что у тебя сегодня с глазами? Они так опухли… — беззаботно прощебетала Эцуко. Суга поспешно прикрыла глаза рукой, словно от слепящего света. Ей показалось, что Эцуко догадывается о том, что произошло этой ночью. Всё было как гром среди ясного неба. Нет, она не испытывала ненависти к Сиракаве. В сущности, последнее время она искала в нём заботу и любовь, по которым так тосковала, покинув родительский дом, но потрясение и жгучее чувство стыда разом перечеркнули всё. Она не ощущала себя прекрасным, едва распустившимся цветком. Напротив, цветок увядал. Ею владело чувство, будто что-то внутри неё было грубо сломано неосторожной рукой. И ещё её терзала обида на мать, которая, конечно же, всё знала заранее… Да, вот что она имела в виду, наказывая не прекословить хозяину… В Суге появилась некая скорбь, выдавшая её тайный позор: тело её продали за деньги!.. Суга посмотрела на Эцуко страдальческими глазами. Личико Эцуко, столь похожее на Сиракаву, было таким белоснежным и тонким, что казалось, вот-вот истает и растворится в воздухе. Оно было божественно прекрасным. Суга ощутила смутную враждебность к этому знакомому лицу, но даже не осознала этого. Она сложила из цветной бумаги все фигурки, что просила Эцуко, с печалью размышляя о превратностях бытия. Ещё вчера она была совершенно иной, не такой, как теперь… Ещё вчера она беззаботно играла, словно маленькая девочка. О, как давно это было…
Добравшись до Суги, Сиракава совсем обезумел. Он знал о женщинах всё, когда дело касалось гейш или простолюдинок, но невинный ребёнок, воспринимавший его как отца… Это было совсем иное чувство, оно пьянило Сиракаву своей молодой, терпкой свежестью. Он словно женился заново, и каждый день приносил ему новое неизведанное удовольствие.
В свободные от службы дни он увозил Сугу на горячие источники в Иидзака, прихватив с собой приближённых и хозяйку любимого ресторанчика. Там все величали Сугу «молодой госпожой», там не было посторонних глаз, и Суга могла расслабиться, млея в объятиях Сиракавы, так что всякий раз после таких поездок она расцветала всё пышней и пышней, словно махровый пион, который, медленно распускаясь, становится ярче и благоуханней, и, наконец, совсем утратила очаровательную робость первых дней, когда была просто девочкой-служанкой.
Увлёкшись Сугой, Сиракава совсем забыл дорогу в покои Томо. И Томо сломалась, не вынеся мучительной неуверенности ожидания в холодной постели. Постели, в которую никто никогда не приходил. Все были уверены, что из-за бурных любовных похождений Сиракава утратил способность производить потомство, так что детей у него было лишь двое — Митимаса и Эцуко. Но даже гипотетическое предположение, что Суга может родить, приводило Томо в безмолвный ужас. Пропасть между нею и мужем становилась всё глубже — гораздо страшнее и глубже, чем некогда рисовало её воображение. Да, оставалось только признать, что эта зияющая дыра становится всё более зловещей с каждым днём. С каждой ночью. И только теперь до Томо дошло, почему тогда, в гостинице «Дзёсюя», она ничего не сказала мужу об оставшихся у неё деньгах. Томо была воспитана в абсолютной честности. Честной нужно быть с любым человеком, тем более с мужем. Прежде она никогда не обманывала супруга в финансовых вопросах. Она с презрением относилась к так называемой «мудрости» жён, тайком бравших деньги на собственные расходы. И вот теперь сама докатилась до этого… Томо охватила щемящая грусть. Но тут же в её душе вскипело новое, незнакомое чувство несгибаемой силы, — словно сквозь её тело продели сверхпрочный тонкий стержень…
Вообще-то по трезвому размышлению дела её были отнюдь не так уж плохи. Многие видные и богатые люди давно избавились от своих старых жён, словно от стоптавшихся дзори[39], и отправили их доживать жизнь на родину, возведя в ранг законных супруг красавиц майко[40] или гейш. Новых жён они окружили безмерной роскошью. Но своей честностью и скромностью Томо сумела завоевать расположение самого губернатора и его супруги, так что Сиракава вряд ли осмелится на подобное… Хотя он настолько сейчас потерял голову, что только всевышний знает, на какую подлость он может пойти… До Реставрации Мэйдзи законы семейного кодекса были куда суровей. Уважение к законной супруге было непреложным законом, наложница оставалась просто наложницей. Но теперь в силу вошли захудалые выскочки из провинции, стремившиеся получить сразу всё — «и власть, и красавиц», как пелось в одной популярной песне, — так что статус законной жены, и так всецело зависевшей от супруга, стал и вовсе шатким. Порой Сиракава, потеряв всякую совесть, вызывающе демонстрировал всем свою страсть к Суге. В такие моменты Томо хотелось вернуться на Кюсю, прихватив с собой те самые деньги и Эцуко. Но всякий раз её останавливала мысль о будущем дочери, становившейся ослепительной красавицей. И Томо сдалась. Благодарение богам, Эцуко дружна с Сугой, а отец обожает дочь. Разумеется, Эцуко лучше расти в роскоши под крылом высокопоставленного родителя, нежели прозябать в нищете захолустья. Только бы у Томо хватило сил вынести всё…
