Арчибалд Кронин - Памятник крестоносцу
Стефен прикусил губу. Поглядывая исподтишка на девушку, он заметил, что, несмотря на обычное спокойствие и добродушие, она выглядит бледной и расстроенной. Он мог бы поклясться, что в ней нет ни капли испорченности.
— Дженни, — поддавшись внезапному порыву, сказал он, — я, конечно, не хочу вмешиваться в распоряжения отца-наставника. Но надеюсь, ты приняла все необходимые меры… позаботилась о больнице и прочих вещах.
— Я не пойду в больницу, сэр. У меня есть своя комната. И я договорюсь с миссис Кетл. Она повитуха, сэр, и, говорят, очень ловкая.
— Ты уверена, что все будет в порядке?
— О, можете обо мне не беспокоиться, сэр. — Впервые в ее голосе прозвучала нотка огорчения. — Только бы я вам не причинила никаких неприятностей. Ведь все открылось и насчет той работы в школе рисования, что вы мне устроили. И отец-наставник, по-моему, очень разгневался.
Это сообщение несколько расстроило Стефена. Однако ему было сейчас не до себя — его искренне тревожила судьба Дженни, он восхищался ее мужеством и здравомыслием и возмущался тем, как с нею обошлись. За последние месяцы он очень привязался к ней, и сейчас ему хотелось чем-то проявить свое доброе к ней отношение. Он отвернулся, застенчиво порылся в бумажнике и подошел к девушке.
— Видишь ли, Дженни… Я вовсе не хочу обидеть тебя, но ты так много для меня здесь делала… и потом сейчас, в твоем положении, это тебе очень пригодится. Я хочу, чтобы ты приняла это от меня.
Он неловко сунул ей в руку пятифунтовую бумажку, которую сложил вчетверо, чтобы не так было заметно, какая это крупная купюра. Но, к его изумлению, она стремительно вскочила и попятилась, не желая брать денег.
— Нет… Я ни за что не возьму.
— Но, Дженни… ты должна…
Дженни была не из плаксивых, однако сейчас, после того, что ей пришлось вынести за этот день, горячие слезы брызнули из ее глаз.
— Нет, сэр, я не могу… я же ничего для вас и не делала…
В эту минуту — она все пятилась, а он наступал на нее, протягивая деньги, — дверь отворилась и вошел отец-наставник. Воцарилась мертвая тишина. Достопочтенный Криспин Блисс стоял точно громом пораженный. Затем он сухо сказал:
— Можешь идти, Дилл.
Дженни повернулась и в отчаянии, обливаясь слезами, направилась к двери, но у Стефена, несмотря на его смущение и виноватый вид, все же хватило присутствия духа воспользоваться ее растерянностью и сунуть деньги в карман ее жакета.
— Прощай, Дженни, — пробормотал он. — Желаю тебе счастья.
Если она и ответила, то он этого не услышал.
С обычным своим спокойствием достопочтенный Криспин закрыл за ней дверь, затем взглянул на Стефена, поджал губы и уставил взор в потолок.
— Десмонд, — начал он. — Я предполагал, что вы ведете себя отнюдь не благонамеренно. Но я никак не мог подумать, что вы зайдете так далеко. Будучи другом вашего дорогого батюшки, я безмерно огорчен вашим поведением.
Стефен проглотил комок, вставший вдруг в горле. Щеки его побелели, но темные глаза загорелись огнем.
— Я не совсем понимаю вас.
— Полно, полно, Десмонд. Вы же не можете отрицать, что состоите — и уже довольно давно — в непотребной связи с этой юной особой, которую я только что выгнал.
— Мы были друзьями с Дженни. Она оказывала мне множество мелких услуг. И я в свою очередь пытался помочь ей.
— Ага! — многозначительно кивнул отец-наставник. — И помощь эта, по вашему разумению, заключалась в том, что вы частенько приглашали ее к себе и сидели вдвоем с ней в комнате.
— Она приходила ко мне делать уборку. И я иногда рисовал ее. Вот и все.
— В самом деле! Значит, вы считали вполне возможным — на правах будущего священника — втихомолку использовать в качестве натурщицы одну из служанок этого дома Христова. Я почел своим долгом просмотреть кое-что из рисунков, явившихся следствием этого тайного содружества, и должен признаться, они показались мне весьма и весьма двусмысленными.
Кровь бросилась Стефену в лицо. Глаза его гневно сверкнули.
— Насколько мне известен ваш вкус, сэр, — сказал он, весь дрожа, — я не вижу ничего удивительного в том, что вы их не поняли.
— В самом деле! — парировал Блисс с ледяным спокойствием, которое, по его мнению, так шло его особе. — Видно, и в самом деле мои взгляды — особенно взгляды на мораль — существенно отличаются от ваших.
— Несомненно, — отбросив всякую осторожность, заявил Стефен. — Я бы, например, не стал выбрасывать на улицу эту несчастную из-за одного проступка.
— Не сомневаюсь. Этого-то я как раз и опасался.
— Что вы хотите сказать?
До сих пор отец-наставник искусно держал себя в руках, но сейчас бурлившие в нем чувства вырвались наружу: нос его заострился, и высокое чело почти грозно нахмурилось.
— Хотя Дилл и назвала виновника, я не убежден, что она сказала правду. Во всяком случае, я глубоко уверен, что ваше отношение к этой злополучной девице, то, как вы использовали ее во имя так называемого высокого искусства, делает вас по крайней мере ответственным, косвенно повинным в ее падении.
Прерывисто дыша, Стефен недобрым взглядом смотрел в упор на Блисса. Наконец он не выдержал:
— Никогда в жизни я не слышал большей мерзости. И большей лжи. Дженни вовсе не падшее существо. У нее есть возлюбленный, и он намерен на ней жениться. Должно быть, это ваше понятие о христианском милосердии понуждает вас чернить без всяких оснований ее и меня?
— Замолчите, сэр! Я не позволю вам говорить со мной в таком тоне. Если бы я слепо следовал велению долга, я обязан был бы потребовать, чтобы вы покинули наш Дом. — Он помолчал, чтобы успокоиться. — Но из уважения к вашей семье, а также заботясь о вашем будущем — ведь у вас еще все впереди, — я склонен быть более снисходительным. Я обязан сообщить вашему отцу о том, что произошло. А вам, конечно, придется дать мне письменное обязательство, что вы раз навсегда покончите с этой манией, которую вам угодно называть «служением искусству» и которая никоим образом несовместима с избранной вами стезей священнослужителя. Кроме того, я вынужден буду наложить на вас и другую епитимью. Зайдите ко мне в кабинет после вечерней молитвы, и я скажу вам, в чем она будет состоять.
И, не дав Стефену возможности произнести ни слова, он круто повернулся и вышел из комнаты.
— Пошел ты к черту! — в ярости воскликнул Стефен. К сожалению, дверь за отцом-наставником уже захлопнулась.
Несколько секунд Стефен стоял неподвижно, сжав кулаки, пристально глядя на панели полированного дуба, опоясывавшие стены. Затем махнул рукой, присел к столу, вынул из ящика почтовую бумагу и схватил перо.
«Дорогой отец!
Я очень старался приноровиться к здешним порядкам, но из этого ничего не вышло. Я не хочу причинять Вам боль и не хочу принимать окончательное решение вопреки Вашей воле, но обстоятельства сложились так, что я вынужден уехать на время — по крайней мере на год, — чтобы кое в чем разобраться, а также проверить свои способности в той области, которая Вам настолько неприятна, что я даже не стану называть ее. Я понимаю, какой наношу Вам удар, но моим единственным оправданием служит то, что я просто не могу поступить иначе.
Привет всем в Стилуотере, а также Клэр. Я напишу Вам теперь уже из Парижа.
Стефен».
6
Стефен не знал Парижа, и, хотя дыхание этого кипучего города с первого же мгновения опьянило его, он думал лишь о том, какими ироническими взглядами, должно быть, встречают истинные парижане всякого иностранца. Поэтому-то он и решил остановиться в гостинице, о которой в сдержанно-одобрительном тоне, как и подобает священнику, отзывался его отец, и возможно увереннее назвал ее извозчику, после чего тот с головокружительной быстротой помчал его от Северного вокзала по неожиданно пустым воскресным улицам к гостинице «Клифтон» на улице Ла-Сурдиер.
Это было довольно тихое заведение, пожалуй чересчур унылое, но вполне респектабельное, с квадратным внутренним двором под стеклянной крышей, куда посетитель попадал через узкий проход и куда выходили обнесенные железной решеткой балконы номеров. Сонные служащие — тон здесь задавала похожая на черепаху кошка, дремавшая на конторке, — нимало не удивились, когда перед ними предстал молодой англичанин. И в самом деле, пожилой швейцар, проведя Стефена наверх, в его номер, который оказался довольно темным и душным, с выцветшими обоями и огромной кроватью под красным балдахином, снял, усердно отдуваясь, с плеча багаж и, к удивлению Стефена, тотчас спросил, не желает ли он чаю.
— Нет, спасибо. — Стефен улыбнулся, подумав о том, как интересно можно было бы написать этого старика с выцветшими глазами, с обвисшими, в красных прожилках, щеками, в полосатом, желто-черном, жилете на фоне мрачной комнаты. — Я хочу прогуляться… посмотреть город.
