Эдвард Бульвер-Литтон - Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь
Что собиралась сказать миссис Эмлин в ответ, остается неизвестным, так как беседа была прервана толпой прибежавших детей: им надоело играть, и они хотели попить чаю и посмотреть волшебный фонарь.
ГЛАВА XIII
Комната затемнена, и на стене натянута белая простыня. Детей усадили, они притихли. Кенелм устроился рядом с Лили.
Самые простыв вещи для нашего земного опыта — в то же время и самые таинственные. В произрастании травинки больше таинственности, чем в зеркале чародея или в действиях медиума на спиритическом сеансе. Многие из нас испытали влечение одного человеческого существа к другому, доставляющее такое восхитительное счастье, — сидеть спокойно и безмолвно друг возле друга, когда на миг утихают самые напряженные мысли в нашем уме, самые бурные желания в нашем сердце и мы чувствуем лишь невыразимое блаженство. Большинство из нас познало это. Но кто и когда остался доволен какими-либо метафизическими объяснениями, почему и отчего? Мы можем только сказать, что это — любовь, и любовь на той ранней стадии своей истории, которая еще не лишена романтической окраски. Но каким процессом этот другой человек выделен из всей вселенной, чтобы достигнуть такой власти над нами, — это проблема, которая, хотя многие пытались решить ее, разрешения еще не нашла.
В тусклом свете Кенелм мог различить только нежное очертание личика Лили, которое при каждой новой картинке инстинктивно обращалось к нему, а однажды, когда страшное привидение, преследуя виновного, скользнуло по стене, Лили в детском испуге придвинулась ближе к Кенелму и невинным движением положила на его руку свою. Он нежно удержал ее, но, увы, через минуту Лили отдернула руку: привидение сменилось двумя пляшущими собачками. И веселый смех Лили — отчасти над собаками, отчасти над своим испугом прозвучал неприятно для слуха Кенелма. Он пожалел, что не было целой вереницы привидений, каждое страшнее предыдущего.
Демонстрация картин закончилась, и после легкой закуски — кекса и вина с водой — общество разошлось. Дети отправились домой с нянями, пришедшими за ними. Миссис Кэмерон и Лили решили пройтись пешком.
— Какой прекрасный вечер, миссис Кэмерон, — сказал мистер Эмлин, — я провожу вас до калитки.
— Позвольте и мне присоединиться к вам, — сказал Кенелм.
— Конечно, — ответил викарий. — Для вас это прямой путь в Кромвель-лодж.
Тропинка повела их через кладбище, это была кратчайшая дорога к ручью. Лунные лучи пробивались сквозь тисовые деревья и ложились на старую могилу, играя цветами, которые рука Лили в этот день положила на надгробный камень. Она шла возле Кенелма, старшие — на несколько шагов впереди.
— Как я была глупа, — сказала Лили, — что испугалась привидения! Я не думаю, чтобы настоящее привидение испугало меня, особенно если б я увидела его здесь, при этом чудесном лунном сиянии на кладбище!
Привидения, если бы им дозволено было являться не только в волшебном фонаре, не могли бы причинить вреда невинным, И я удивляюсь, почему мысль об их появлении всегда сопровождается ужасом, тем более — у безгрешных детей, которые менее всего имеют основания их бояться.
— Ах, это правда! — воскликнула Лили. — И даже когда мы вырастем, может наступить время, когда будем жаждать увидеть призрак и почувствуем, какое утешение и какую радость это бы нам принесло.
— Я вас понимаю. Если кто-нибудь из дорогих нам людей исчезнет из нашей жизни, если тоска разлуки заставит нас забыть, что жизнь, как вы хорошо сказали, никогда не умирает, — да, тогда будет понятно, что оплакивающему захочется взглянуть на исчезнувшего, хотя бы только для того, чтобы спросить его: "Счастлив ли ты? Могу ли я надеяться, что мы встретимся опять и не разлучимся никогда?"
Голос Кенелма дрожал, и на глазах у него выступили слезы. Грусть, смутная, необъяснимая, но властная, закралась на миг в его сердце, мелькнув как тень темнокрылой птицы над тихим потоком.
— Вы еще никогда этого не чувствовали? — нерешительно, тихим голосом, исполненным нежного сочувствия, спросила Лили. Она вдруг остановилась и заглянула ему в лицо.
— Я? Нет. Я еще никогда не лишался человека, которого так любил бы и желал увидеть опять. Я только думал, что такие потери могут постигнуть всех нас, прежде чем мы сами исчезнем из глаз наших друзей.
— Лили! — позвала миссис Кэмерон, останавливаясь у калитки кладбища.
— Что, тетя?
— Мистер Эмлин желает знать, как подвигается у тебя "Нума Помпилий". Поди и ответь сама.
— О, как скучны эти взрослые люди! — обиженно шепнула Лили Кенелму. — Я люблю мистера Эмлина, он прекрасный человек. Но он все-таки взрослый, и его "Нума Помпилий" — глупейшая книга.
— Мой первый французский учебник! Нет, он не глуп. Читайте его. Там есть намек на самую прелестную волшебную сказку, известную мне, и особенно на ту фею, которая прельщала мою фантазию, когда я был мальчиком.
В это время они дошли до калитки кладбища.
— Что это за волшебная сказка? И какая фея? — быстро спросила Лили.
— Она была феей, хотя на языческом языке ее называют нимфой Эгерией. Она служила посредницей между людьми и богами для того, кого она любила. Она принадлежит к породе богов. Правда, она тоже может исчезнуть, но умереть не может никогда.
— Ну, мисс Лили, — сказал викарий, — как далеко вы продвинулись, читая книгу, которую я вам дал, — "Нума Помпилий"?
— Спросите меня через неделю.
— Спрошу. Но помните, что вы должны ее переводить. Я непременно хочу видеть перевод.
— Хорошо, я постараюсь, — кротко ответила Лили.
Теперь до самого Грасмира Лили шла с викарием, а Кенелм — с миссис Камерон.
— Я провожу вас до моста, мистер Чиллингли, — предложил викарий, когда дамы удалились в свой сад. — У вас было мало времени, чтобы посмотреть мои книги, но я надеюсь, что вы по крайней мере взяли Ювенала?
— Нет, мистер Эмлин, кто может оставить ваш дом, проникнувшись склонностью к сатире? Я приду как-нибудь утром и выберу книгу из тех сочинений, которые изображают жизнь с приятной стороны и оставляют нам благожелательное впечатление о человечестве. Ваша жена, с которой у нас был интересный разговор об основах эстетической философии…
— Моя жена? Шарлотта? Она и понятия не имеет об эстетической философии!
— Она называет ее по-другому, но понимает настолько, что могла иллюстрировать ее основы примером. Она говорит мне, что, трудясь и выполняя свои обязанности, вы пребываете там,
In den heitern Regionen
Wo die reinen Formen wohnen [208],
и что труд и обязанности становятся для вас радостью и красотой. Это верно?
— Я уверен, что Шарлотта не могла сказать ничего поэтического. Но, попросту говоря, дни проходят для меня очень счастливо. Я был бы неблагодарным, если б не был счастлив. Небо даровало мне столько источников любви — жену, детей, книги и призвание, которое, когда оставляешь свой собственный порог, несет с собой любовь во внешний мир. Это, конечно, маленький мир — всего лишь один приход, — но мое призвание связывает его с бесконечностью.
— Я понимаю. Из этих источников любви вы извлекаете то, что вам нужно для счастья.
— Совершенно верно. Без любви можно быть хорошим человеком, но едва ли можно стать счастливым. Никто не может мечтать о небе иначе, как об обители любви. Какой это писатель сказал: "Как хорошо понял человеческое сердце тот, кто первый назвал бога отцом"?
— Не помню, но сказано это прекрасно. Вы, очевидно, не разделяете доводов Децимуса Роуча в "Приближении к ангелам"?
— Ах, мистер Чиллингли, ваши слова говорят о том, как может быть истерзано счастье человека, если он не обрезает когти тщеславию. Я испытываю угрызения совести, когда вы говорите мне об этом красноречивом панегирике безбрачию, не зная, что единственная вещь, напечатанная мною и, кажется, заслужившая некоторое уважение читателей, представляет собой ответ на "Приближение к ангелам". Это была юношеская книга, написанная в первый год моей женитьбы. Но она имела успех; я только что пересмотрел десятое издание.
— Эту книгу я и возьму из вашей библиотеки. Вам будет приятно услышать, что мистер Роуч, которого я видел в Оксфорде несколько дней назад, отказался от своих взглядов и пятидесяти лет от роду собирается жениться. Он просит меня добавить, что делает это "не ради своего личного удовлетворения".
— Собирается жениться? Децимус Роуч! Вероятно, мой ответ убедил его!
— Я поищу в вашем «Ответе» разрешения кое-каких сомнений, еще оставшихся в моей душе.
— Сомнений в пользу безбрачия?
— Да, если не для мирян, то для священнослужителей.
— Самая сильная часть моего ответа относится именно к этому вопросу, прочтите ее внимательно. Я считаю, что из всех категорий людей духовным лицам не только ради них самих, но и для пользы общины следует горячо рекомендовать женитьбу. Да и как же, сэр, — продолжал викарий, разгорячась от собственного красноречия, — разве вам не известно, что из среды нашего духовенства вышло наибольшее число людей, служивших своей стране и украшавших ее? Какое другое сословие может представить список, такой богатый знаменитыми именами, какими можем похвалиться мы? Это сыновья, которых мы воспитали и выпустили в свет? Сколько государственных людей, воинов, моряков, юристов, врачей, писателей, ученых были сыновьями таких, как я, деревенских пасторов? Это естественно, потому что у нас они получают хорошее воспитание, по необходимости приобретают простые вкусы и дисциплинированность, что ведет к трудолюбию и настойчивости, и по большей части проносят через жизнь более чистые нравственные понятия и подкрепленное религией уважение ко всему, что напоминает им предметы, которые они в детстве привыкли любить и уважать, — чего не всегда можно ожидать от сыновей мирян, чьи родители — светские и суетные люди. Сэр, я утверждаю, что это неопровержимый довод, который заслуживает внимания нации, довод не только в пользу браков духовенства — потому что в этом отношении миллионы Роучей не могут изменить общественного мнения Англии, — но и в пользу церкви, англиканской церкви, которая была таким плодовитым рассадником знаменитых мирян. И я часто думал, что одна из главных и еще не обнаруженных причин более низкого уровня нравственности, общественной и частной, а также большей развращенности нравов и пренебрежения к религии, какие мы видим, например, в такой цивилизованной стране, как Франция, состоит в том, что у духовенства нет сыновей, которые внесли бы в житейскую борьбу твердую веру ответственности перед небом.
