Любен Каравелов - Болгары старого времени
Наивный Восток предстал передо мной во всей своей прелести. В дополнение к картине за всеми столиками вокруг нас стучали кости, шлепались карты — шум, дым коромыслом.
— Больно мне нравятся наши ребятки, — промолвил бай Ганю, глядя на играющих. — Молодцы! Есть между ними такие удалые головы, что любому профессору фору дадут. К примеру, вот тот паренек постарше, видите? Который в отузбир[31] играет. Вы знаете? Он ведь три медали имеет!.. За сербскую войну, за заслуги и за что-то еще, не знаю. Судебным следователем был, законы знает как свои пять пальцев. И чего ему вздумалось еще учиться? Или денег мало? Три месяца всего, как сюда приехал, а послушай, как по-французски лопочет. Не сглазить бы — варит у парня котелок. Его бы доктором пора сделать, да здешний народ упрямый. Слышно, ректор не согласен, говорит, не можешь ты за три месяца доктором стать. А почему такое не может парень, коли все знает? Нынче спроси его, он тебе все законы выложит наизусть. Ректор говорит, ты, говорит, не то что знать, прочесть-то их не успеешь. А наш удалец — нет: за три месяца доктором стану. А тот ему — нет, не выйдет. «Не выйдет?» — «Не выйдет!..» Наш как раззадорился да как обложил его — прямо посмешище из него сделал… Так все и было, сам спроси его, коли хочешь…
Я поверил бай Ганю на слово и не пошел расспрашивать обладателя трех медалей.
— И знаешь, чем дело кончилось? — продолжал бай Ганю. — Не только ректор один заупрямился, не дал парню доктором стать, а и декан, говорит, тоже. Ты знаешь, твоя милость, кто такой «декан»… это такой у них… ну этакий… понимаешь? Наш представил им пропасть всяких удостоверений, — и от городского совета тебе, и от прокурора, и послужной список, и чего хочешь. Да человек упрямый, разве понимает? А ведь не какой-нибудь желторотый птенец — следователь судебный! Да три медали на груди! Ректор давай ему языком трепать, что, ежели, мол, желаешь полезным себе и народу своему быть, — ему-то какое дело, спрашивается? — так надо подряд весь курс пройти, да и за границей пожить подольше полезно будет… Вот дурак-то! И всякие такие бабьи сказки. Да не один ректор, а — рука руку моет! — и декан туда же: «Я, говорит, тоже рекомендую вам: послушайтесь совета ректора!» Ну, наш не стерпел, как грянет: «А вам чего? Или адвокатом ректорским заделались?» Так декану и выложил. Те поджали хвосты, молчат, словечка не проронят… Эй, гарсон! Юн каве!..[32] Нет, как хочешь, сударь, а бойкие у нас есть ребята. Славный народ!..
— Эй, гарсон! Юн каве, — повторил бай Ганю.
— Monsieur![33] — отозвался проворный официант.
— Юн каве е апорт газет булгар[34],— приказал бай Ганю.
Потом, обращаясь ко мне, прибавил:
— Не забыл я эти дурацкие слова французские.
Официант принес ему кофе и подшивку обтрепанных болгарских газет в замусоленном переплете.
— Посмотрим, какие новости? Что на белом свете творится? — промолвил бай Ганю и, открыв подшивку, погрузился в политику.
Я наблюдал, с какой жадностью и каким наслаждением глотал он одну корреспонденцию за другой, улыбаясь и время от времени восклицая: «Славно!» Наконец, видимо, не в силах сдержать восторга, он обернулся ко мне.
— Ловко излаяли! Слушай, я тебе прочту…
— Простите, господин Балканский, я приехал сюда отдохнуть от такой политики. До свидания! — возразил я, вставая.
— Да ты послушай только: «Эта разбойничья шайка сводников, воров и негодяев, копающаяся рылами в нечистотах…» Постойте, дальше еще лучше!..
— Нет, нет! До свидания, господин Балканский! — воскликнул я решительно и вышел.
IX. Бай Ганю в России— Дравичка так интересно рассказывал, господа, что после него трудно будет вас удовлетворить. А все-таки и у меня относительно бай Ганю есть сведения, — заговорил Васил. — О его жизни в Москве и в Петербурге.
— Начинай скорей! Довольно крутить! — ответил Дравичка.
— Слово «крутить» не кажется мне особенно поэтическим! — пошутил Мато.
— Молчите, господа. Васил, начинай, голубчик.
— По пути в Петербург поезд остановился в Вильно. Мы ехали вдвоем — бай Ганю и я. Пошли в буфет. Бай Ганю выразил желание, чтобы я угостил его, так как в вагоне я курил его табак. Я заказал пиво и закуску. Хозяин буфета, вслушавшись в наш разговор и, видимо, поняв, что мы болгары, спросил нас по-русски:
— Извините, господа. Вы не болгары будете?
Мы ответили утвердительно.
— А знаете ли господина Димитрова, студента?
— Я не знаю. А ты, бай Ганю?
— Димитрова?.. Погоди… Ага, вспомнил. Знаю Димитрова. Такой рубаха-парень… Как не знать?
— А не скажете, где он теперь? — спросил ресторатор.
— Теперь он в Стамбуле, — ответил бай Ганю. — Через неделю женится. Не растерялся парень!
— Ка-ак? — воскликнул ошеломленный ресторатор. — Женится? Да ведь у него здесь жена!..
— Вот так штука! Ха-ха-ха! — захохотал от всей души бай Ганю.
Ресторатор поглядел на него с удивлением.
— Ты его знаешь, — продолжал бай Ганю, обернувшись ко мне. — Такой рубаха-парень этот Димитров.
Ресторатор рассказал нам следующее:
— Приезжает к нам как-то раз, господа, по железной дороге господин Димитров с тринадцати-четырнадцатилетним глухонемым мальчиком. А я с господином Димитровым познакомился за год до этого. Он жил в нашем городе, влюбился в одну девушку, обвенчался с ней и увез ее не то в Москву, не то в Петербург — точно не знаю. Теперь, приехав с глухонемым, он сказал мне, что у этого мальчика есть у вас, в Болгарии, брат — не то чиновник, не то офицер, точно не помню, — который обещал высылать сто франков в месяц на его содержание в одном из петербургских учреждений для глухонемых. Поскольку господин Димитров ехал в какой-то другой город — по крайней мере, так он мне сказал, — он просил меня приютить мальчонку, кормить его и смотреть за ним до его возвращения. Он уверял, что вернется через десять дней. Я согласился, взял сиротину, прошел месяц, два месяца — о Димитрове ни слуху ни духу. Хочу узнать хоть что-нибудь у парнишки — глухонемой, бедняжка, ничего не может сказать. А только смотрю, загрустил… Писал я в Петербург, писал в Москву — никто не отвечает. На третий месяц, господа, мальчик пропал. Искали мы, расспрашивали, в полицию заявляли, телеграммы рассылали во все стороны — нет и нет; как в воду канул, бедный. Что с ним сталось, до сих пор не знаю. На господине Димитрове грех, а я о своих ста рублях не жалею… Но вы говорите, что он жениться собирается через неделю? Господи, да как же это возможно? Ради бога, господа, сообщите об этом своему начальству, предупредите несчастную девушку, с которой он венчаться вздумал…
Я обещал ресторатору, что как только буду в Петербурге, так сейчас же сообщу одному господину, который непременно тотчас телеграфирует в экзархию.
Потом расплатился. Мы вернулись в вагон, и поезд тронулся в Петербург.
— Надо было тебе вмешиваться, — с укоризной сказал бай Ганю. — Откуда ты знаешь, что за птица его здешняя жена?
Мы ехали третьим классом. Бай Ганю занял два места и лег подремать. На следующей станции к нам в вагон вошло еще несколько пассажиров, и надо было очистить для них свободные места. Но бай Ганю не так прост: он притворился спящим и поднял отчаянный храп. Огромный немец-крестьянин, с чемоданом в руке, подошел к бай Ганю и стал будить его, слегка дотрагиваясь до его сапог. Бай Ганю притаился и только пускал хррр-пуфф, хррр-пуфф, а сам из-под руки — так, чтобы немец не видел, подмигнул мне: смотри, дескать, какой я шельма.
— Ну-у, вставай! — воскликнул немец и начал довольно чувствительно расталкивать моего спутника.
Хррр-пуфф!
— Не притворяйся, черт! — зарычал немец, одним взмахом сбросил ноги бай Ганю на его сумки и сел рядом.
Бай Ганю сделал вид, что его разбудили, протер глаза, потом вдруг как ни в чем не бывало вынул табачницу и поднес ее в открытом виде немцу.
— Болгарский табак!
— А-а, так вы, значит, болгары? Очень приятно познакомиться, — добродушно промолвил немец и стал свертывать папироску. — В Питер едете? И я тоже. Вместе, значит.
Как только мы приехали в Петербург, я поспешил исполнить данное ресторатору в Вильно обещание: встретился со своим знакомым и рассказал ему о похождениях Димитрова. Знакомый тотчас телеграфировал в Стамбул и успел расстроить свадьбу. Со своей стороны, он рассказал мне, что было дальше с глухонемым мальчиком. Неизвестно, когда и как его подучили убежать из Вильно, но в один прекрасный день он появился в Петербурге и тут долго был жертвой самой подлой эксплуатации со стороны Димитрова, который не только присваивал высылаемые братом бедного мальчика суммы, но заставлял его ходить по домам всяких влиятельных лиц и известных петербургских благотворителей, выпрашивая деньги. Да не только в Петербурге, но часто посылал его даже в Кронштадт к известному среди простого народа святителю Иоанну Кронштадтскому.
