Юрий Орлицкий - Русские поэты второй половины XIX века
В. Тарланов
Из статьи «Христианские мотивы в поэзии К. Фофанова»
Самобытный эстетический опыт русской духовной лирики, начатый еще переводами византийской гимнографии, в более новое время, с поэзии Ломоносова, по-разному осваивался светскими поэтами самых различных направлений. Однако мы еще очень мало знаем об этой органической части поэтического наследия даже известных авторов.
Это тем более касается такого поэта, как Константин Михайлович Фофанов, значение которого в истории русской поэзии до сих пор еще явно недооценивается. Именем Фофанова его современники и позднейшие мемуаристы обозначили малый, но своеобразный и закономерный период в истории русской лирики: между «надсоновским моментом» (1887 г. – год смерти Надсона) и 1896 годом, временем «бури и натиска» русского символизма. Без Фофанова – необычайно популярного лирика этих 7 лет, поэта «с большим дарованием чисто художественного оттенка» (С. Надсон), высоко ценимого Чеховым, Толстым, Майковым, Брюсовым, Репиным, Лесковым, – сегодня нельзя понять смену поэтических эпох на рубеже XIX–XX столетий, невозможно уяснить себе связь золотого и серебряного века русской поэзии.
Свое художественное осмысление действительности юный поэт, переживший в 15–16 лет особенно сильное увлечение Библией, начал именно с эстетизации религиозного сознания: с библейской, в том числе и новозаветной, тематикой впервые вошел Фофанов в литературу. Евангельская тематика, будучи органической частью художественного мира Фофанова, разрабатывалась в трех направлениях, характерных для всего литературного процесса в России конца века, и вплотную была связана идейно-художественной эволюцией поэта. Большинство ранних стихотворений этой тематики было написано в духе романтической традиции, в соответствии с которой христианские образы и сюжеты интерпретировались как эстетически значимые уже в силу своего духовного содержания. В этом отношении неоромантическая эстетика Фофанова, его, как он говорил, «райского клира волшебные сказки» предельно сближены с позицией Жуковского, высказанной устами поэта Васко-де-Квеведо – героя поэмы «Камоэнс»: «Поэзия – небесной религии сестра земная. Светлый маяк, самим Создателем зажженный».
Первое стихотворение «Таинство любви», поэтически интерпретировавшее благовестие архангела Гавриила о воплощении Сына Божия, было написано Фофановым в традиционно-романтическом, возвышенном ключе и осмысливало это общеизвестное евангельское событие как торжество любви и смирения над деспотизмом карающего владыки. Последовавшее вслед за публикацией обвинение молодого автора в кощунственном, языческом осмыслении этой темы не имело под собой почвы и было основано на явном недоразумении. Достойны уважения собственное художественное осмысление двадцатидвухлетним поэтом-самоучкой различий в истолковании Божьего промысла ветхозаветной и новозаветной традициями и тонкая проницательность Фофанова в этом отношении.
Разрабатывая популярный христианский мотив странничества пилигрима во имя познания мудрости Божией (стихотворение «Долго я Бога искал в городах и селениях шумных…»), Фофанов решает его в полном соответствии с евангельской традицией. Бесприютные скитания в пространстве для него неотделимы от метания человеческого духа, и метафорический образ пути, в соответствии с христианской символикой, получает у Фофанова воплощение не только в горизонтальном контуре «пустынь», «городов», «селений», но и в эмпирических контурах вертикальной проекции: лирический герой, преисполненный «мучительной жажды лик его светлый увидеть», ищет Бога в «бедности мрачной подвалов», «в роскоши вышней чертогов», «в небе высоком и чистом», постигая тем самым сущностную иерархию мироздания. Мотив странничества и богоискательства в этом стихотворении разрешается в полном соответствии с Нагорной проповедью («Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное», «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут», Матф., V, 3, 7), и в финале лирический герой «провидит Бога» «в сердце своем, озаренном любовью к несчастным и сирым».
Подобно Жуковскому, который в 1817 году писал: «Я бы каждое прекрасное чувство назвал Богом», Фофанов воспринимает как «божественный дар» и свое обостренное чувство красоты окружающего мира, когда «слух небесному внемлет» («Вечерняя дума – молитва моя»), и сладостное ощущение музыкальной гармонии, которая «найдет в раю невидимую связь с твоей душой» («Гармония»), и «восторги юности крылатой», я более всего – упоение «лазурным светом песнопений». Именно природа выступает не только основным источником творческого вдохновения поэта, но и импульсом его религиозного переживания. При этом нередко эстетизация пейзажа достигается через христианское мировосприятие природного явления как целенаправленного акта Творца:
Едва закат погаснет в небе алый
И ляжет мрак на землю запоздалый,
Как звездную свою эпитрахиль
На спящий мир опустит Вездесущий,
Чтоб усладить мучительную быль
И радостью наполнить день грядущий.
Полнота мироощущения лирического героя, рожденная эстетическим переживанием, трактуется Фофановым в этом стихотворении как божественное милосердие, ниспосланное, чтобы просветлить, оживить душу, «поникшую от черных дум, сомнений и страха» («Милосердие»).
Небо и земля как полюсы христианской модели мира, полюсы макро– и микрокосма в метафорической системе Фофанова легко сливаются с ключевыми символами романтического мироощущения. Вместе с тем лирический герой неоромантика Фофанова хорошо осознает не только разлад своих грез с действительностью, но и собственную трагическую раздвоенность. Он носит в своей душе рядом фатально несоединимые «небо» и «землю»:
Небеса мои там, где сиянье зари
Ночь слепая не смеет задуть и спугнуть.
Где воздвигнуты Правды святой алтари,
Вьется там мой излучистый путь.
А могила моя, – где безгрешный Христос
Проходил с грустной думой на светлом челе.
А страданья мои с ядом горя и слез
На оплаканной Богом земле.
Роковая недосягаемость прекрасного – яркая черта неоромантической эстетики Фофанова в отличие от эстетики классического романтизма, где красота была «невыразимой», но принципиально доступной интуиции художника. Именно поэтому центральный лейтобраз лирики Фофанова, обозначенный уже в его раннем программном стихотворении «Звезды ясные, звезды прекрасные…», – образ звезд – часто приобретает религиозно-мистический смысл: звезды – «светочи рая», «светильники рая», «святые очеса мироздания», «привет из потустороннего мира»:
И мнилось мне, что то твоя свеча
Затеплена перед подножьем Бога
И кротким блеском бледного луча
Мне шлет привет из вечного чертога.
Фофановская интерпретация звезд в его первом сборнике как «источника света, правды Божьего завета», «истины небес», «гениев добра» («Ночная бабочка», «Искры вечные небес…», «Восточные брызги») важна для понимания исходных принципов эстетической программы поэта, утверждавшей исконное триединство Красоты, Добра и Истины. По Фофанову, «звезды прекрасные» символизируют «сны человечества», т. е. его высшие идеалы, и порождают «сказки нежные… задумчиво-чудные». Их содержание, как и содержание авторского творчества, настолько же шире воспроизведения прекрасных образов окружающего мира, насколько «положительное единство» трех начал шире чистой Красоты.
Отсюда – идея гражданского служения добру и истине органически вплетается в эстетическую программу молодого поэта.
Однако деятельность Фофанова, активно протекавшая в последние десятилетия века XIX, не могла не отразить в себе типических мотивов и образов народнической поэзии, с которой Фофанова с самого начала объединял глубокий демократизм общественной позиции. Художественная практика С. Надсона, П. Якубовича и др. современников Фофанова, продолжающих некрасовскую традицию, устойчиво тяготела к новозаветным мотивам жертвенности и страданиям во имя людей. Однако такие мотивы наполнялись совершенно конкретным для этого времени содержанием и были полностью лишены религиозного мистицизма.
Христианская символика становится органической частью метафорической системы Фофанова: алтарь, жертва, терновый венец, святой крест, святые муки, терние, житейская скверна, духовная чистота, мирская пустыня, светочи и пророки, святой храм и т. д. и т. п. Полная секуляризация евангельских мотивов и евангельской символики в духовной атмосфере 80-х годов позволяет говорить об этой лексике и фразеологии как о структурных элементах высокого слога конфессионального происхождения. Поэтический стиль гражданской лирики Фофанова в этом отношении является неким усредненным стилем эпохи. Ср., например, замечание Г. А. Вялого о том, что «все разнообразие житейских коллизий и психологических драм своего времени» С. Надсон «сводит к аллегорическим абстракциям-антитезам: идеал и царство Ваала, свет и мрак… лавр и терн, меч и крест, сомнения и вера, раб и пророк…»
