Пелам Вудхаус - Бить будет Катберт; Сердце обалдуя; Лорд Эмсворт и другие
– Один носок найдется, – ответил я осторожно.
– Завтра они мне понадобятся. А также рубашки, нижнее белье, галстуки, костюм, шляпа, штиблеты и пара подтяжек. Ты видишь перед собой, Корки, обездоленного человека. Ты даже можешь сказать, заново начинающего жизнь.
– Но зачем ты надел пижаму?
– Обычный костюм английского джентльмена, пребывающего в объятиях сна.
– Но ты же не спишь.
– Я спал, – сказал Укридж, и мне почудилось, что по его лицу скользнула тень боли. – Час назад, Корки. Или, точнее, полтора часа назад я спал во все лопатки. И тут…
Он потянулся за сигарочницей и некоторое время курил в мрачноватом молчании.
– Ну, что поделать! – сказал он затем.
И испустил то, что, видимо, считал глухим смехом.
– Жизнь! – сказал он. – Жизнь! Вот что это такое – просто Жизнь. Ты получил десятку, которую я тебе послал, Корки?
– Да.
– Полагаю, она явилась некоторым сюрпризом?
– Явилась.
– Когда я выкашлянул эту десятку, знаешь, чем она была для меня? Ничем. Просто ничем. Безделицей. Незначительнейшей каплей моего дохода.
– Твоего чего?
– Моего дохода, старый конь. Крошечная доля моего постоянного дохода.
– И каким образом ты обеспечил себе постоянный доход?
– Занявшись гостиничным делом.
– Каким делом?
– Гостиничным. Мои отчисления от прибыли, которую приносил укриджский «Дом родной вдали от дома». Собственно, я называл его так, только мысленно: «Дом родной вдали от дома».
Вновь по его выразительному лицу скользнула тень печали.
– Какое это было золотое дно, пока не иссякло! Пока, – повторил он тоскливо, – не иссякло. В этом-то и беда всех счастливых начинаний – они не длятся. Им приходит конец.
– А как ему пришло начало?
– Его предложила моя тетка. То есть, говоря «предложила», я… Обстоятельства, Корки, были таковы. Ты знаешь, теперь, когда появились пресловутые звуковые фильмы, киношники прочесывают мир в поисках типусов обоего пола, поднаторевших в писании диалогов? И было только вопросом времени, когда они доберутся до моей тетки. Она подписала контракт год потрудиться в Голливуде. И ее последние слова, когда она высунула голову из окна поезда-парома на вокзале Ватерлоо, сводились к предписанию мне ни в коем случае во время ее отсутствия не сдавать особняк в аренду.
Полагаю, ты знаешь, какой ужас ей внушает даже мысль о чужих людях в стенах ее дома?
– Заметил в тот раз, когда обедал с тобой там, а она вдруг вошла.
– Ну, даю тебе честное слово, Корки, до той минуты я предполагал только жить там и лаять на взломщиков. И предвкушал тихий безмятежный год, в течение которого осмотрюсь и попытаюсь найти свою нишу. Дворецкий и прочая прислуга оставались на половинном жалованье. Я твердо мог рассчитывать на ежедневные завтраки, обеды и ужины. Будущее, пусть несколько монотонное, выглядело розовым, я был вполне доволен. и вот тут моя тетка произнесла эти необдуманные слова.
Не знаю, насколько ты силен в истории, Корки, но если силен, то согласишься со мной, что половина всех бед в мире приключалась из-за того, что женщины произносили необдуманные слова. Все налажено, все выглядит мирным и надежным, и тут является какая-то женщина с парой-другой необдуманных слов – и вот, пожалуйста! Провалиться мне дважды, пока моя тетя Джулия не разразилась этой прощальной речью, уставив локоть одной руки в глаз какого-то пассажира, а другой властно помахивая в моем направлении, мысль о том, чтобы превратить виллу «Кедры» на Уимблдон-Коммон в отель-пансион, мне и в голову не приходила.
Грандиозность этой идеи так меня потрясла, что я ахнул:
– Ты превратил особняк твоей тетки в отель?
– Не сделать этого – значило бы бросить вызов Провидению. План сулил большие деньги. Если ты знаком с пригородами, то знаешь, что отели-пансионы растут там как грибы. Спрос на них непрерывно повышается. Владельцы больших особняков начинают находить их содержание излишним бременем, а потому нанимают парочку страдающих насморком швейцарских официантов и дают объявление в газету, предлагая идеальный приют дельцам из Сити.
Но заметь разницу между этими конурами и «Maison»[53] Укриджа. С одной стороны, относительно пошлая безвкусица, с другой – истинная роскошь. Ты можешь не считать мою тетю Джулию своим личным другом, Корки, но даже ты не станешь отрицать, что обмебелировать дом она умеет. Вкус, элегантность. Dernier cri[54] утонченности.
А прислуга! Никаких тебе швейцарских официантов, но дворецкий, сам по себе стоящий платы за вход. Кухарка одна на миллион. Выдающиеся горничные. Судомойка, славящаяся по всему Уимблдону. Знаешь, когда я, шатаясь, вышел из вокзала, направляясь в ближайшую газетную редакцию для сдачи туда объявления, я пел. Не очень долго, потому что прохожие начали на меня оглядываться, но тем не менее я пел.
Ты был бы удивлен, Корки… нет, я пойду дальше: ты был бы поражен количеством откликов, которые я получил. Я спланировал условия на широкой основе, ведь, естественно, перед открытием моего отеля мне предстояло обработать дворецкого, двух старших горничных, двух младших горничных, кухарку, судомойку и мальчика – чистильщика обуви – редкостных пиявок мужского и женского пола. И все же по меньшей мере половина Лондона, казалось, жаждала поселиться там.
Видишь ли, Уимблдон-Коммон – прекрасный адрес. Значимый, придающий шик. На осведомленных людей он производит впечатление. Ты – субчик из Сити, и встречаешь другого субчика из Сити, и говоришь ему небрежно: «Как-нибудь загляните ко мне, старина. Меня всегда можно найти в «Кедрах» на Уимблдон-Коммон», и он завиляет перед тобой хвостом и скорее всего угостит обедом.
Ну, как я уже сказал, меня захлестнула, буквально затопила волна молений выбрать именно их. Оставалось только ткнуть пальцем. В конце концов я свел их к тщательно отобранной шестерке во главе с полковником Б.Б. Бэгнью, ранее служившим в Четвертом Верном Линкольнширском полку, и леди Бастейбл, вдовой одного из типусов, возводимых в рыцарское достоинство на промышленных ристалищах. Прочие были хорошие, солидные ребята, которые, не покладая рук, служили становым хребтом Англии, однако не настолько, чтобы забывать аккуратно уплачивать по счету каждую пятницу.
Они прибыли друг за другом, и гнездышко вскоре заполнилось, и дело пошло полным ходом.
Ну, о большем успехе и мечтать было нечего (продолжал Укридж). Все с первой же минуты обернулось одной чудесной пленительной песней. Идиллия, Корки, чистейшая идиллия, вот что это было. Я не из тех, кто говорит необдуманно. Я взвешиваю свои слова. И говорю тебе: это была идиллия. Мы были одной большой счастливой семьей.
Слишком часто прежде обстоятельства вынуждали меня являться в роли гостя, но можешь мне поверить, на самом деле природа предназначала меня в радушные хозяева. Мои манеры, самый мой вид. Жаль, ты не видел, как я вечером председательствовал за обеденным столом. Обаятелен, любезен, всеми любим. Доброе слово тому, быстрая улыбка той. Аристократ старой школы, не больше и не меньше.
Пир разума, излияния души. Застольная беседа неизменно поднималась на самые эмпиреи. Рассказы полковника про Индию, где он верно и успешно служил своему отечеству. Премилые истории леди Бастейбл про Блэкпул в августе, хотя порой – в более серьезном ключе – она приоткрывала занавес над закулисными интригами в Хаддерсфилде. И остальные тоже были образованными, мыслящими людьми, читали в поезде вечерние газеты и всегда находили сказать что-нибудь забористое о расписании поездов или о погоде.
А после обеда! Тихий робберок-другой. Радио. Журчание приятной беседы. Порой даже немного музыки.
Я сказал, что это была идиллия? Так это она и была.
(Тут Укридж налил себе еще виски с содовой и некоторое время предавался мрачным размышлениям.)
Моя тетя Джулия (начал он затем) во время своих отлучек от домашнего очага никогда оживленной переписки не ведет. Во всяком случае, мне она пишет очень редко. И тот факт, что я не получал от нее никаких известий, у меня по указанной причине тревог не вызывал. Я полагал, что она делает свое дело в Голливуде, нежится в ласковых солнечных лучах и служит проклятием всех приемов, вечеров и прочего, на какие ее приглашают. И если не считать – о чем я от души жалел, – что у нее недостало прозорливости и предприимчивости подписать контракт на три года вместо одного, то я почти про нее не вспоминал.
А затем в один прекрасный день, когда я сделал вылазку в Лондон пополнить запас сигар, мне на Бонд-стрит повстречалась ее подруга Анжелика Вайнинг, поэтесса. Может быть, ты помнишь эту чуму, Корки? Ну, та, которая в одной достопамятной ситуации хотела позаимствовать брошку моей тетки, но я был тверд и не допустил ее к брошке – отчасти из принципа, а отчасти потому, что накануне брошку заложил.
С тех пор между нами возникла некоторая холодность, но, видимо, она успела забыть прошлое, потому что просияла на меня. Со всей зубастой благосклонностью.
