Пэлем Вудхауз - Том 1. Дживс и Вустер
И через пять минут действительно вырвался. К этому времени на сцене бушевали нешуточные страсти. «Голос» и помощник режиссера повторили «ссору влюбленных» — теперь на тему: «Почему этот чертов Билл не переключает на голубой?». Вслед за этим с карниза свалился цветочный горшок и чудом не раскроил череп главному герою. Короче говоря, когда Сирил, который до этого болтался где-то на заднем плане, выкатился в центр сцены и занял стартовую позицию для своего главного забега, атмосфера была накалена не на шутку. Героиня что-то там такое проговорила по тексту пьесы, не помню, что, и вся труппа с Сирилом во главе радостно заскакала вокруг, как полагается перед началом очередного номера.
Первая реплика Сирила была: «О нет, нет, не говорите так!», и, на мой взгляд, он выкрикнул ее достаточно энергично, напористо и вообще. Но не успела героиня открыть рот для ответной тирады, как наш веснушчатый приятель снова поднялся, чтобы заявить протест.
— Папа!
— Да, дорогой?
— Вот тот никуда не годится.
— Который из них, дорогой?
— Этот, с рыбьей рожей.
— Но там у всех рыбьи рожи, дорогой.
Мальчик вынужден был признать справедливость этого замечания. Поэтому он уточнил:
— Вон тот урод.
— Какой урод? Вот этот? — спросил Блюменфилд, указывая пальцем на Сирила.
— Ага. Полная бездарь.
— Мне и самому так показалось.
— Меня от него просто тошнит.
— Ты, как всегда, прав, мой мальчик. У меня точно такое же чувство.
Пока они обменивались репликами, Сирил слушал, разинув рот. Теперь он выбежал на авансцену. Даже с того места, где я сидел, было видно, что грубые слова нанесли фамильной гордости Бассингтон-Бассингтонов чувствительный удар. У него покраснели уши, потом нос, потом щеки, и через четверть минуты он стал похож на человека, уцелевшего после взрыва на фабрике томатной пасты.
— Что это значит, черт побери?
— А это что значит, черт побери? — закричал Блюменфилд. — Кто вам позволил орать на меня со сцены?
— Честно говоря, я подумываю, не спуститься ли в зал и не отшлепать ли мне этого маленького нахала!
— Что!
— Всерьез подумываю.
Блюменфилд начал раздуваться, словно кто-то накачивал его насосом, и стал еще больше похож на шар.
— Послушайте, мистер… не знаю как вас там…
— Бассингтон-Бассингтон, а древний род Бассингтон-Бассингтонов… мы, Бассингтон-Бассингтоны, не привыкли, чтобы…
Блюменфилд в краткой, но доходчивой форме изложил ему все, что он думает о Бассингтон-Бассингтонах и об их привычках. Послушать их собралась вся труппа, актеры явно получали огромное удовольствие. Одни с любопытством выглядывали из-за кулис, другие высовывались из-за бутафорских деревьев.
— Ты должен стараться, если хочешь работать на моего папу, — произнес толстый отрок и укоризненно покачал головой.
— Какая неслыханная наглость! — закричал Сирил срывающимся голосом.
— Что такое? — рявкнул Блюменфилд. — Вы что, не понимаете, что он — мой сын?
— Прекрасно понимаю, — сказал Сирил. — И приношу вам обоим соболезнования.
— Вы уволены, — завопил Блюменфилд, раздуваясь еще больше прежнего. — Вон из моего театра!
На следующее утро, примерно в половине одиннадцатого, когда я уже успел прополоскать гортань чашкой доброго «Оолонга»[117], в спальне бесшумно возник Дживс и сообщил, что в гостиной меня дожидается Сирил.
— Ну и как он на вид, Дживс?
— Я полагаю, мне не пристало критиковать внешность ваших друзей, сэр.
— Я не это имею в виду. Я хотел спросить, показался ли он вам раздраженным, обиженным и все такое.
— Я бы не сказал, сэр. Он выглядит вполне спокойным.
— Странно!
— Сэр?
— Ничего. Пригласите его сюда, пожалуйста.
По правде говоря, я ожидал, что вчерашний скандал не пройдет для него без следа, и готовился увидеть потухший взгляд, дрожащие пальцы, и так далее. Но Сирил выглядел, как обычно, и, казалось, даже пребывал в прекрасном расположении духа.
— Вустер, старина, здравствуйте.
— Привет!
— Зашел с вами попрощаться.
— Попрощаться?
— Да. Через час уезжаю в Вашингтон. — Он присел на кровать. — Знаете что, дружище, — продолжал он. — Я вчера долго думал и решил, что поступлю несправедливо по отношению к моему предку, если стану актером. Как вам кажется?
— Прекрасно вас понимаю.
— Я хочу сказать, ведь он отправил меня в Америку, чтобы я расширил свой кругозор и все такое прочее, и я не могу отделаться от мысли, что старик был бы в шоке, если бы я его наколол и поступил на сцену. Не знаю, согласитесь вы со мной или нет, но, по-моему, это вопрос элементарной порядочности.
— А ваш отказ от участия в спектакле не сорвет премьеру?
— Да нет, думаю, они как-нибудь обойдутся. Я все объяснил старине Блюменфилду, и он со мной согласился. Конечно, ему очень жаль со мной расставаться: он сказал, что не представляет, кто сможет меня заменить; но, с другой стороны, даже если мой уход и создаст ему проблемы, мне кажется, я поступаю правильно. А вы как считаете?
— Я того же мнения.
— Я был уверен, что вы со мной согласитесь. Что ж, мне пора. Ужасно рад был познакомиться с вами, и все такое прочее. Хоп-хоп!
— Хоп-хоп!
И он отчалил. Самое удивительное, что всю эту лапшу он навешивал мне на уши, с подкупающей искренностью глядя на меня своими детскими голубыми навыкате глазами. После вчерашних событий я поднапряг котелок, и мне стало многое понятно.
— Дживс!
— Сэр?
— Это ведь вы натравили блюменфилдского отпрыска на мистера Бассингтон-Бассингтона?
— Сэр?
— Вы прекрасно понимаете, о чем я. Это вы подучили его сделать так, чтобы мистера Бассингтон-Бассингтона выставили из труппы?
— Я бы ни за что на свете не позволил себе такой вольности, сэр. — Он принялся доставать из шкафа мою одежду. — Возможно, юный Блюменфилд догадался по некоторым моим случайным замечаниям, что я не считаю профессию актера подходящей карьерой для мистера Бассингтон-Бассингтона.
— Знаете, Дживс, вы просто чудо.
— Всегда готов сделать для вас все, что в моих силах, сэр.
— Я вам чертовски обязан, Дживс. Если бы нам не удалось отвадить его от сцены, тетя Агата сожрала бы меня вместе с потрохами, верхней одеждой и обувью.
— Я полагаю, некоторые трения и эксцессы и вправду могли бы иметь место, сэр. Я приготовил для вас синий костюм в тонкую красную полоску, сэр. По-моему, это именно то, что требуется.
Я позавтракал и отправился прогуляться, но, дойдя до лифта, вспомнил, как именно я собирался вознаградить Дживса за неоценимую помощь в этой дурацкой истории с Сирилом. Хотя сердце мое и обливалось кровью при мысли о предстоящей потере, я решил уступить Дживсу и навсегда расстаться с лиловыми носками. В конце концов, в жизни бывают моменты, когда человек обязан идти на жертвы. Я хотел было вернуться, чтобы объявить ему благую весть, но тут подошел лифт, и я решил, что сделаю это после прогулки.
Чернокожий парнишка-лифтер взглянул на меня с выражением тихой преданности и обожания.
— Хочу поблагодарить вас за вашу доброту, сэр, — сказал он.
— А? Что?
— Мистер Дживс передал мне лиловые носки, как вы ему велели. Большое вам спасибо, сэр.
Я взглянул на его нижние конечности. От верхнего края щиколоток до ботинок разливалось упоительное лиловое сияние. Никогда в жизни не видел ничего прекраснее.
— А, ну да… Пожалуйста… Рад, что они вам нравятся, — сказал я.
Ну, что тут скажешь, а? Вот именно.
Глава XI. Товарищ Бинго
Все началось в Гайд-Парке, в той его части, где по воскресеньям собираются чудаки всех мастей и оттенков и произносят длинные речи, взгромоздившись на ящик из-под мыла. Я редко туда захожу, но случилось так, что в первое воскресенье после моего возвращения в милый старый Лондон я отправился навестить знакомых на Манчестер-Сквер; чтобы не прийти раньше условленного срока, я сделал небольшой крюк и попал в самую гущу.
Сейчас Британская империя уже не та, что прежде, и парк в воскресный день представляется мне истинным сердцем Лондона. Я хочу сказать, что именно здесь изгнанник, возвратившись в родные пенаты, осознает, что он действительно в Англии. После вынужденных каникул в Нью-Йорке, я с удовольствием вдыхал сладкий дым отечества. Приятно было слушать, как они все разглагольствуют, и радоваться, что все закончилось благополучно, и Бертрам снова дома.
В дальнем конце поляны группа миссионеров в цилиндрах готовилась к службе на открытом воздухе, слева распинался атеист, красноречиво, но немного гундосо, поскольку у него была заячья губа; а впереди собрались по-настоящему серьезные мыслители со знаменем, на котором значилось «Провозвестники красной зари», и в момент моего прихода один из провозвестников — бородатый тип в твидовом костюме и надвинутой на брови шляпе — задавал такого жару Праздным Толстосумам, что я поневоле остановился послушать. И тут рядом со мной раздался чей-то голос:
