Ливиу Ребряну - Восстание
Мирон Юга колебался долю секунды, не зная, ответить ли на дерзость или пропустить ее мимо ушей, и продолжал тем же тоном:
— Я, ребята, бездельников не потерплю, потому что и сам тружусь так же, как вы, вместе с вами. А потолковать мы могли бы, как всегда, там, а не тут — здесь место для отдыха… Но теперь, раз уж вы пришли, ничего не поделаешь… Говорите, что у вас наболело!
Вызывающе, не снимая лихо заломленной шапки, вперед вышел Трифон Гужу.
— Вот что, барин, те времена уже прошли… Ты что, не знаешь о королевском указе или не хочешь знать?
Мирон Юга сделал нечеловеческое усилие, чтобы вместо ответа сразу же не ударить мужика по лицу. Он знал, что Трифон человек ленивый и злобный, то есть из тех мужиков, с которыми он никогда не разговаривал. Словно не услышав его, Юга повернул голову, чтобы спросить остальных, о каком таком указе они толкуют. Исбэшеску говорил ему об этих слухах еще накануне, но сейчас старик почел за лучшее притвориться, будто ничего не знает. Кое-кто из пришедших поспешил объяснить, о чем идет речь и как им все стало известно. Юга спокойно слушал, собираясь с мыслями, чтобы ответить. Трифон Гужу, оскорбленный тем, что старик обратился не к нему, снова перебил его, на этот раз еще более вызывающе:
— Да погоди, барин, я тебе все сам объясню, а то те дурни не…
— Я с нахалами и наглецами не разговариваю! — отрезал Мирон Юга, смерив его презрительным взглядом, и продолжал, обращаясь к стоявшему близко мужику: — Говори ты, Профир…
Слушая путаные объяснения мужиков, Мирон Юга почувствовал, как кровь ударила ему в голову. Дерзость Трифона жгла его мозг, хотя он и пытался успокоиться, понимая, что тот нарочно норовит вывести его из себя и таким образом разъярить и натравить на него толпу. Трифон Гужу, в свою очередь, счел себя униженным тем, что барин не разрешает ему говорить, хотя он старался больше других, поднял народ и привел сюда. Многие, видно, были на его стороне и сердито ворчали на то, что барин резко отчитал Трифона и не дает ему говорить, а Гужу распалялся все больше и больше.
Наконец Юга почувствовал, что уже не в силах слушать косноязычный лепет о королевском указе, и, перебив говорящих взмахом руки, повернулся к начавшей шуметь толпе:
— Стало быть, ребята, вы поверили этим сказкам и потому ворвались сюда, топчете и рушите мой сад? Стало быть, вы, взрослые люди, повалили сюда, как тупая скотина, чтобы меня запугать? Или еще для чего?.. Постыдились бы! А в особенности должно быть стыдно тем, кого я знал как порядочных людей и кому оказывал уважение. Даже староста здесь! Очень хорошо, ничего не скажешь! Вместо того чтобы унять глупцов и сумасбродов, сам бунтуешь заодно с ними… Хорош староста!..
— Вы уж простите, барин, да коли народ нас повел с собой, что мы могли сделать? — униженно и покорно пробормотал Правилэ.
— И ты, Лука! — продолжал Мирон, горячась. — Или ты, Лупу, старый человек с седой головой, еще постарше меня, а заодно с такими отсевками, как Трифон. Эх, мужики, мужики, мне на вас и смотреть тошно!
Говоря, он то и дело спохватывался, что уже не владеет собой, но не мог удержаться, подобно бегуну, который нечаянно ринулся вниз по крутому склону и теперь неотвратимо мчит под гору, хотя знает, что приближается к пропасти. Впрочем, воздействие, оказанное его упреками, побуждало его продолжать свою речь. По мере того как голос Мирона крепчал и суровел, стегая, словно кнутом, толпа утихала. Казалось, у всех в душе проснулся инстинкт страха и покорного подчинения. Крестьяне озабоченно качали головой, бормотали какие-то невнятные извинения.
Слова Юги угрожающе свистели над застигнутой врасплох толпой, словно хлыст в руке дрессировщика, грозящий каждую секунду опуститься на головы, как вдруг Трифон Гужу выпрямился, качнулся всем телом вперед и взревел срывающимся голосом:
— А ну постой, барин, ведь мы-то не попусту поднялись!..
Его голос сшибся и сплелся в воздухе с голосом Мирона Юги.
На миг голос Юги в недоумении захлебнулся, но тут же взвился с новой яростью, будто желая все испепелить вокруг:
— Молчать, мерзавец!.. Замолчи, бандит!.. Молчать!.. Молчать!..
Вытаращив глаза, с пузырьками пены в уголках рта, Мирон Юга вопил, потрясая кулаком перед лицом Трифона Гужу, но тот, лишь на секунду оторопев, ответил ему нахальной ухмылкой. Затем, так как барин все еще повторял: «Молчать», — хотя уже хрипел от усталости, Трифон крикнул низким, вызывающим голосом:
— А чего мне молчать?.. Не хочу я молчать, и все!.. По какому такому праву ты мне приказываешь?.. Я тебе не слуга!
Мирон Юга ничего уже не видел перед собой, но каждое слово крестьянина будто хлестало его по щекам, да так, что в ушах звенело. И он продолжал с тем же бешенством:
— Молчать!.. И убирайся сейчас же с моего двора!.. Убирайся, мерзавец! Сейчас же убирайся, бандит, не то…
Трифон Гужу широко расставил ноги, напружинил колени, чтобы крепче утвердиться на месте, и ответил еще тверже и злее:
— А я, барин, не уберусь! Не желаю убираться!.. Двор-то уж не твой, и у меня нет охоты отсюда убираться, вот так-то!
— Не уберешься? С моего двора?.. Ты смеешь мне перечить?.. Ну ладно, я тебя, бандит, проучу!..
Голос старика оборвался. Он быстро повернулся и пошел в дом, твердя себе, что необходимо успокоиться. Руки и колени у него дрожали, а в сердце оглушительно бил молот. В спальне, над кроватью, висело всегда заряженное охотничье ружье. Он сорвал его с гвоздя.
Тем временем языки во дворе развязались. Один лишь Лука Талабэ крикнул Трифону, что не стоит задирать старого барина. Но крестьяне со всех сторон шумно подбадривали Трифона:
— Правильно, Трифоникэ!.. Не поддавайся!.. Какое барин имеет право над тобой измываться? Схватил бы ты, Трифон, его за глотку…
Где-то в гуще толпы раздался тоненький голос, вызвавший общий смех:
— Разошелся старик, братцы, не сглазить бы его!
Игнат Черчел озабоченно пробормотал:
— Ты, Трифон, поберегись, как бы барин тебя не…
Когда Мирон Юга с красными, вытаращенными глазами снова появился на террасе, на этот раз с ружьем в руках, его встретили удивленным и сердитым гулом. Старик остановился в трех шагах от Трифона Гужу, на том же месте, где стоял раньше, и приказал, на этот раз не повышая голоса, но еще более веско и непреклонно:
— Сейчас же убирайся отсюда, вор, не то тебя вынесут на носилках!
— А я не желаю уходить, барин, понятно? — злобно ощерился Трифон. — Попробуй только… такую получишь взбучку, хоть ты и барин… потому что…
Он не успел закончить. Юга вскинул ружье и прицелился после первых же слов. Два выстрела прогремели один за другим так быстро, словно второй был лишь эхом первого. Весь заряд попал в широко раскрытый рот и лицо Трифона Гужу, изрешетив его, будто черная оспа. Маленькие глаза удивленно мигнули. Он рухнул тяжело, как мешок.
— Разбойник! — с глубоким удовлетворением выдохнул Мирон Юга, увидев, что Трифон падает.
Когда загрохотали выстрелы, несколько человек, стоявших рядом с Трифоном, втянули головы в плечи и испуганно отпрянули, толкнув соседей; началась суматоха, давка, взметнулись крики. Возгласы испуга потонули в реве ругани и угроз. Тоадер Стрымбу рявкнул, побагровев от ненависти:
— Что ж это, барин, убить нас хочешь?
В тот же миг толпа забурлила, заклубилась. Кто-то нагнулся над Трифоном, пытаясь его поднять. Охваченные безумием, люди метались в кипящем водовороте. Стрымбу еще не успел закончить вопроса, как дубинка с комлем величиной с детский кулак взвилась в воздух рядом с Мироном Югой. Она опустилась на голову старика с такой силой, что хрустнула кость. Шапка вдавилась в темя.
— Как ты смеешь, бандит, поднять… — вскрикнул было Юга, но не успел закончить.
Десятки палок и дубин замелькали в воздухе, молотя наперегонки в яростной сумятице. Мирон Юга, потеряв сознание, с раздробленным черепом, так и остался стоять между крестьянами, которые, толкаясь, чтобы изловчиться и получше ударить, поддерживали его, не давая упасть.
Открытая терраса с квадратными столбами наполнилась людьми, которые слепо колотили направо и налево, как будто всюду, даже в воздухе, кишели враги. Стекла окон с пронзительным звоном разлетелись вдребезги. Словно озеро, взбаламученное злой бурей, толпа колыхалась то в одну, то в другую сторону, как бы пытаясь быстрее выплеснуть душившую ее ярость. Разноголосый вой, грязная ругань смешались в сплошной гул, заглушавший отчаянные вопли прислуги… Ярость мгновенно взорвалась, словно грянула молния, давно зревшая в тучах и внезапно обрушившаяся на землю, не предупредив о себе даже раскатом грома. Крестьяне набросились и на слуг. Бумбу, стоявший рядом со старым барином, чудом отделался только несколькими тумаками, как будто в разгар бури его никто не узнал.
Только спустя несколько мгновений те, что ярились вокруг старого Юги, отошли от него один за другим, удовлетворенные или жаждущие других дел. Не поддерживаемый больше крестьянами, старик рухнул лицом вниз, царапая землю и в последний раз вдыхая, жаднее, чем когда-либо, ее сладостно-горькое благоухание. Никто больше о нем не думал. Отчаянно толкаясь, крестьяне переступали через тело, топтали его, давили и смешивали с землей, в которую он при жизни врос всеми своими корнями.
