Арчибалд Кронин - Памятник крестоносцу
Нахмурившись, он с решительным видом встал, взял картину, на которой заранее остановил свой выбор — «Хэмпстедскую вересковую пустошь», — завернул ее в оберточную бумагу и обвязал веревкой. С несвойственной ему стремительностью он вышел из мастерской, запер ее и через заднюю дверь выбрался в тупичок. Ему потребовалось не больше трех минут, чтобы дойти до угла, а там, нырнув в кабачок «Благие намерения», он выпил стакан эля и попросил бармена подержать до вечера у себя пакет. К шести часам, никем не замеченный, он вернулся во двор и оттуда прошел на кухню.
Стефен только что вернулся домой и радушно приветствовал друга. Здороваясь с ним, Глин невольно подумал о том, какая большая перемена произошла в Стефене со времени их первой встречи в Слейде. И дело было не только в том, что Стефен страшно похудел — скулы у него торчали, а на висках образовались глубокие впадины. Глядя на него, казалось, что этот человек, с длинными худыми руками и с вымазанной в саже от речного пароходика щекой, в грубых, перепачканных краской штанах и куртке, со старым шарфом, переброшенным через плечо, держится на ногах лишь огромным усилием воли, напряжением всех своих сил. Правда, пятна румянца на скулах и горящие глаза несколько сглаживали это впечатление, придавая лицу Стефена необычайно живое, энергичное выражение.
— Удачный был день? — спросил Глин.
— Вполне. Я чуть свет отправился в Гринвич.
— Как поживает старушка Темза?
— Мучает меня, как всегда. А чем ты сейчас занят?
Ричард помедлил, повертел цепочку от часов — уже не потрепанный обрывок шнурка, а настоящую золотую цепочку внушительной толщины, с брелоками, подарок ублаготворенного заказчика.
— Вообще говоря, собираюсь приступить к портрету лорда Хаммерхеда.
— Ты что-то уж очень много стал писать портретов. Это опять заказ?
— Да.
— Мне знакома эта фамилия. Твой заказчик, случайно, не пивовар?
— М-м… Это одна из многочисленных сфер его деятельности.
— А другой сферой является искусство? Живопись только и существует благодаря таким молодцам, как он.
Глин искоса взглянул из-под бровей на приятеля: не иронизирует ли он? Но лицо у Десмонда было по-прежнему приветливое и веселое. Последовало небольшое молчание, но тут появилась раскрасневшаяся от долгого пребывания у плиты Дженни с дымящимся блюдом в руках и весело пригласила всех к столу.
Еда была простая, но сытная: душистое рагу, картофель в мундире, затем домашний сливочный торт и большая миска абрикосового компота на десерт. Глин, который с годами стал еще большим сластеной, что заметно сказалось на его внушительных габаритах, с удовольствием предавался чревоугодию, но хоть и был поглощен едой, все же не мог не заметить, как безразличен к еде Стефен. Он, казалось, даже не замечал, что глотает, да и вообще пища нисколько не интересовала его: если бы не Дженни, тарелка его так и простояла бы пустой. Но настроение у Стефена было необычайно жизнерадостное, красивые глаза его оживленно блестели, когда он принялся подробно рассказывать о том, как ругался с капитаном, чья баржа чуть не опрокинула их посредине реки.
— И какими только крепкими словечками мы друг друга не обозвали! — весело заметил он в заключение. — После этого у меня совсем пропал голос.
— Что?! — воскликнула Дженни, бросив на него встревоженный взгляд.
— Это пустяки! Ведь когда я работаю, мне голос не нужен. — Стефен с улыбкой повернулся к Глину. — Тэпли глух, как пень. Иногда я, как уйду из дому, целый день рта не раскрою.
Глин неодобрительно погрозил ему вилкой.
— Но это же ненормально, — сказал он. — Ты совсем, как Анна. Иной раз от нее тоже за целый день слова не дождешься.
Анна посмотрела на него — как всегда, смиренная и серьезная, только уголки губ приподнялись в иронической усмешке.
— Это было первым условием, которое ты мне поставил, когда я переехала к тебе.
— Переехала ко мне! — возмутился Глин. — Да неужели ты не можешь запомнить раз и навсегда, что ты теперь почтенная замужняя женщина?
— Иногда я даже думаю, что мы стали слишком почтенными.
— Что ты хочешь этим сказать? Тебе не нравится, как мы живем? Посмотри, с какими людьми ты встречаешься.
— О, мы действительно встречаемся с уймой людей. Мы наряжаемся и ездим по приемам, где все время стоишь, а вокруг такой шум, что собственного голоса не слышно. Мы бываем на торжественных обедах, сидим на сквозняках, слушаем длинные напыщенные речи. Мы действительно очень заняты. Но только в Париже мы жили куда веселее, когда ты швырял в меня ботинками и обзывал потаскухой.
Стефен расхохотался, но Дженни была несколько шокирована, а Глин явно рассердился:
— Ты несправедлива, Анна. Мы теперь стали старше. У нас есть определенное положение в обществе, определенные обязательства и, следовательно, определенные обязанности. — Он повернулся к Стефену. — А вот ты… ты ведешь неправильный и притом вредный для тебя образ жизни. Мы должны вытащить тебя на свет божий.
— В самом деле? — с улыбкой заметил Стефен. — Интересно, как же вы за это приметесь?
— Обеспечив тебе то признание, которого ты заслуживаешь.
Стефен покачал головой: слишком уж назидательным был тон Глина.
— Если б кто-нибудь сказал тебе такую гнусность двадцать лет назад, ты бы стукнул его по уху. Мне не нужен успех. У меня нет на это времени. Успех, особенно успех у публики, сковывает дух. Я же могу всецело отдаться моей работе, потому что уже не жажду его.
— Послушай, Десмонд, — несколько запальчиво начал Глин. — Давай подойдем к этому вопросу разумно, без излишней горячности. Оставим публику в покое… никто не намерен принуждать тебя писать в угоду публике. Но неужели ты хочешь сказать, будто тебе безразлично, что думают о твоей работе люди, действительно в этом понимающие, например твои собратья по искусству?
— Ни один художник не должен заботиться о том, чтобы снискать похвалы или хотя бы одобрение своих коллег. Его работы должны прежде всего удовлетворять его самого.
— Вот как! Значит, ты не хочешь никому показывать свои картины?
— Вначале я страстно хотел показывать их людям, добиться признания, славы. Сейчас же мне это безразлично. Я не хочу ничего продавать. Я люблю свои картины, мне доставляет удовольствие иметь их под рукой, перебирать их, трогать. Достаточно того, что я сам знаю, чего они стоят.
— Черт побери! Но человек не может не жаждать признания.
— Хвала, как и хула, способны лишь мимолетно затронуть того, чье преклонение перед красотой делает его самым суровым критиком своих работ. И не ругай меня за эти слова. Их сказал не я, а Ките.
Глин хотел было разразиться возмущенной отповедью, но сдержался и стал набивать трубку. Однако, раскуривая ее, он дал себе слово не отступаться от своего намерения и непременно выполнить его. И уже другим, более мягким и примирительным тоном сказал:
— Во всяком случае, ты не можешь не признать, что последнее время стал совсем отшельником. Нехорошо человеку подолгу быть одному.
— Ну, а если этот человек работает?
— Я ведь тоже работаю. Однако мне приходится довольно много бывать в разных местах. Это не всегда удобно, но ничего не поделаешь. И, откровенно говоря, мне это стало даже нравиться. Вечером я встречаюсь со своими коллегами у Фраскати, заглядываю в «Гаррик-клуб», посещаю заседания академических комиссий. Мне кажется, тебе давно пора выбраться из твоей норы. У меня как раз есть два билета в «Ковент-Гарден». Там в четверг дают «Дон Жуана». Мне прислала их мадам Леман — помнишь, я писал ее портрет в прошлом году. Пойдешь со мной?
Стефен медленно покачал головой. Слово «нора», которое употребил Глин, показалось ему неуместным и обидным.
— Я пятнадцать лет не был в театре.
— В свое время ты любил туда ходить.
— Сейчас я слишком занят.
— Какая ерунда! Я настаиваю. А потом мы поужинаем в «Кафе Ройял».
— Конечно, пойди, Стефен, — принялась уговаривать его Дженни. — Это будет для тебя приятным отдыхом.
Стефен посмотрел сначала на одного, потом на другую не без легкого раздражения: видно было, что он дороже всего ценит свою свободу, что малейший намек на принуждение, на необходимость терпеть чье-то присутствие выводит его из равновесия. Он слишком хорошо знал себя, свои вечные опасения и страх перед неизвестным, подстерегающим его за углом, и искал спасения в этом затворничестве, за которое его так порицал Глин, забываясь в работе, в счастливой безвестности своей жизни вдвоем с Дженни. Он уже готов был отказаться от приглашения, но сегодня он особенно хорошо потрудился, и редкостное удовлетворение работой, желание доставить удовольствие жене и Глину побудили его отступить от своих правил.
— Хорошо, — сказал он. — Я пойду.
