Анатоль Франс - 1. Стихотворения. Коринфская свадьба. Иокаста. Тощий кот. Преступление Сильвестра Бонара. Книга моего друга.
С этими словами она взяла мою руку. Мэтр Муш, растроганный, поднялся с места и завладел другой моей рукой.
— Поздравляю вас, господин Бонар, — сказал он мне.
Бывали в моей жизни случаи, когда меня брал страх, но никогда я не испытывал такого омерзительного ужаса.
Я высвободил руки и, встав, чтобы придать возможно большую значительность своим словам, произнес:
— Мадемуазель, или в то время я плохо выразился, или сейчас я плохо понял вас. В обоих случаях необходимо привести все в ясность. Позвольте, мадемуазель, высказаться напрямик. Нет, я не понял вас; нет, я ни на что не соглашался: мне совершенно неизвестно, какие виды на меня вы можете иметь, если только вы их имеете. Во всяком случае, жениться я не собираюсь. В моем возрасте это было бы непростительным безумием, и я еще сейчас не представляю, как вы, такая здравомыслящая женщина, могли мне посоветовать жениться. Я даже имею все основания думать, что ошибся и ничего подобного вы мне не говорили. В таком случае простите старика, отвыкшего от света, не созданного для разговора с дамами и глубоко огорченного своей ошибкой.
Мэтр Муш тихонько сел на свое место и, так как орехи были съедены, стал резать пробку.
Несколько секунд мадемуазель Префер разглядывала меня жесткими кругленькими глазками, каких я у нее еще не видел, затем вновь обрела свою слащавую любезность. Медовым голосом она воскликнула:
— Ах, эти ученые! Эти кабинетные люди! Совсем как дети! Да, господин Бонар, вы настоящий ребенок.
Обернувшись к притихшему и занятому пробкой нотариусу, она молящим голосом сказала:
— О! Не осуждайте его! Не осуждайте! Не думайте о нем плохого, прошу вас. Не думайте! Неужели мне надо вас просить об этом на коленях?
Мэтр Муш исследовал со всех сторон пробку, ничем другим не проявив себя.
Я был в негодовании; судя по жару в голове, щеки мои, должно думать, сильно раскраснелись. Это обстоятельство оправдывало те слова, которые я услыхал сквозь шум в висках:
— Наш бедный друг меня пугает. Господин Муш, будьте добры отворить окно. Мне кажется, ему поможет компресс из арники.
Я выбежал на улицу с невыразимым чувством отвращения и ужаса.
20 декабря
Целую неделю я ничего не слышал о заведении Префер. Не в силах оставаться дольше без вестей о Жанне и полагая сверх того, что у меня есть долг перед самим собою — не отступать, я направил путь свой в Терн.
Приемная мне показалась еще более холодной, сырой, неуютной и коварной, а служанка еще более испуганной и молчаливой, чем когда-либо. Я спросил Жанну, и спустя довольно долгое время явилась сама мадемуазель Префер, степенная, бледная, с поджатыми губами и жестким взглядом.
— Господин Бонар, — произнесла она, скрестив под пелериной руки, — я крайне сожалею, что не могу вам разрешить увидеться сегодня с мадемуазель Александр, но это невозможно.
— Почему же?
— Причины, обязывающие меня просить вас сократить количество ваших посещений, носят особо щекотливый характер, и я прошу вас избавить меня от неприятности излагать их вам.
— Мадемуазель, я уполномочен опекуном Жанны видеть ее хоть каждый день. Какие же могут быть у вас основания идти наперекор желаньям мэтра Муша?
— Опекун мадемуазель Александр (она налегла на слово «опекун», как на солидную точку опоры) желает так же горячо, как я, положить конец вашим домогательствам.
— Если так, благоволите изложить мне основания его и ваши.
Она взглянула на бумажную спираль и с грозным спокойствием ответила:
— Вы этого хотите? Как ни тягостно для женщины объяснение такого рода, я уступаю вашим требованиям. Мой дом, милостивый государь, дом уважаемый. На мне лежит ответственность: я обязана, подобно матери, блюсти каждую из учениц. Ваши домогательства по отношению к мадемуазель Александр не могут продолжаться без вреда для этой девушки. Мой долг их прекратить.
— Я вас не понимаю, — ответил я.
И это была истинная правда. Она добавила с расстановкой:
— Люди, самые уважаемые и совсем не склонные к подозрениям, истолковывают ваши домогательства в таком духе, что я обязана прекратить их возможно скорее и в интересах пансиона и в интересах мадемуазель Александр.
— Мадемуазель, — вскричал я, — на своем веку я слышал много глупостей, но ни одна не может сравниться с той, какую вы только что сказали!
Ответ ее был прост:
— Ваши оскорбления меня не задевают. Когда исполняешь долг, чувствуешь себя неуязвимой.
Она прижала пелерину к сердцу — на этот раз не для того, чтобы удержать его, а несомненно с целью приласкать за благородство.
— Мадемуазель, — сказал я, указывая на нее пальцем, — вы возбудили негодование старика. Постарайтесь, чтобы старик забыл о вас, и не прибавляйте новых дурных дел к тем, какие мне уже открылись. Предупреждаю, я не оставлю попеченья о мадемуазель Александр. Горе вам, если вы чем-нибудь обидите ее.
По мере того как горячился я, мадемуазель Префер становилась спокойнее и с удивительным хладнокровием ответила:
— Милостивый государь, для меня достаточно ясен характер вашего интереса к этой девице, и я должна избавить ее от того попечения, каким вы мне грозите. Принимая во внимание более чем двусмысленную интимность вашего сожительства с домоправительницей, мне следовало бы еще раньше оградить невинного ребенка от соприкосновения с вами. Так я и сделаю на будущее время. Если же я до этих пор была чересчур доверчивой, то в этом упрекнуть меня имеет право только мадемуазель Александр, а не вы; но благодаря мне она слишком чиста, слишком простодушна, чтобы заподозрить характер той опасности, какой подвергали ее вы. Надеюсь, вы не заставите меня разъяснить все это ей.
«Ну, бедный Бонар, — подумал я, пожав плечами, — надо же было тебе дожить до сей поры, чтоб узнать, какой бывает злая женщина. Теперь ты знаешь это в совершенстве».
Я вышел, не ответив, и с удовольствием заметил по внезапному румянцу, залившему лицо хозяйки пансиона, что мое молчанье задело ее гораздо больше, чем слова.
Я проходил двор, поглядывая во все стороны в надежде увидеть Жанну. Она подстерегала меня и бросилась ко мне.
— Жанна, если тронут хоть один ваш волос, напишите мне. Прощайте!
— Нет! До свиданья!
Я ответил:
— Да! Да! До свиданья! Пишите мне!
Я пошел прямо к г-же де Габри.
— Господа в Риме. Разве вы этого не знали?
— Правда! Госпожа де Габри писала мне об этом.
В самом деле, она писала мне, и я, видно, совсем потерял голову, если забыл об этом. Слуга, наверное, так и думал, ибо он посмотрел на меня, как будто говоря: «Господин Бонар впал в детство», и перегнулся через перила лестницы взглянуть, не выкинул ли я чего-нибудь необычайного. Я сошел с лестницы как подобает, и он разочарованно вернулся в комнаты.
Придя домой, я узнаю, что в гостиной сидит Жели. Этот юноша меня усердно посещает. У него, конечно, нет основательных суждений, но ум незаурядный. На этот раз его приход только смутил меня. «Увы! — подумал я. — Сейчас скажу своему юному другу какую-нибудь глупость, и он тоже подумает, что я „сдаю“. Однако не могу же я объяснить ему, что мне сделали предложение жениться, что обозвали меня развратником, что Тереза на подозрении, а Жанна остается в руках злодейки. Нечего сказать, прекрасное состояние духа, чтобы толковать о Цистерненских аббатствах с молодым, да еще недоброжелательным ученым! Вперед, однако же, вперед!»
Меня остановила Тереза.
— Какой вы красный, сударь! — произнесла она с укоризной.
— Это всё весна, — ответил я.
— Весна! В декабре-то месяце? — воскликнула она.
Действительно, сейчас декабрь. Ах! Что у меня за голова, — нечего сказать хороша опора для бедной Жанны!
— Тереза, возьмите палку и, если это осуществимо, поставьте в такое место, где я могу ее найти. — Здравствуйте, господин Жели. Как поживаете?
Без даты
На следующий день старик хотел подняться — и не мог. Невидимая рука, державшая его в постели, была сурова. В полном смысле слова прикованный к постели, старик покорился и решил не двигаться, но его мысли копошились.
Очевидно, у него был сильный жар, ибо мадемуазель Префер, аббаты из Сен-Жермен-де-Пре и дворецкий г-жи де Габри являлись ему в самых причудливых образах. Вот и сейчас дворецкий вытянулся у него над головой, строя гримасы, точно химера на соборном водостоке. Мне чудится, что в комнате очень много, чересчур много народа.
Обстановка этой комнаты — в старинном духе; на стене, оклеенной обоями с зелеными «травами», висит портрет моего отца в парадной форме и портрет матери в кашемировом платье. Я это знаю, и знаю даже, что тут все основательно поблекло. Но стариковской комнате нет нужды быть кокетливой; достаточно, чтобы она была опрятной, а об этом заботится Тереза. К тому же комната довольно своеобразна, и это нравится моей душе, все еще немного ребячливой и склонной к пустякам. На стенах и среди предметов обстановки есть вещи, которые обычно беседуют со мной и меня тешат. Но что им нужно от меня сегодня? Они брюзжат, грозятся и строят рожи. Вот статуэтка, слепок с богословской Добродетели из Собора богоматери, что в Бру, такая наивная и грациозная обычно, теперь кривляется и показывает мне язык. А вот прекрасная миниатюра, где самый трогательный из учеников Жана Фуке[202] изобразил себя в то время, когда он, стоя на коленях, препоясанный веревкою сынов святого Франциска[203], подает свою книгу доброму герцогу Ангулемскому; но кто же вынул ее из рамы и подменил большой кошачьей головой, уставившейся на меня фосфорическими глазами? Травы на обоях тоже превратились в головы, зеленые и безобразные… Нет, нет, сегодня, как и двадцать лет тому назад, это набойчатые травы, и больше ничего… Нет, я был прав: то головы с глазами, носом, ртом, — да, головы!.. Понимаю: они одновременно и травы и головы. Хорошо бы их не видеть.
