Роберт Стивенсон - Собрание сочинений в пяти томах. Том 5. Сент-Ив. Стихи и баллады
Он подал мне письмо, отошел к камину и засунул в нос внушительную понюшку табаку, Ален же злобно уставился на него, точно бульдог, готовый вцепиться ему в горло.
Я распечатал письмо, наклонился и поднял выпавший из него еще какой-то листок.
«Любезный мой Энн, когда я получила твое письмо и впервые вздохнула с облегчением, я тут же села и написала на радостях ответ, которого никогда не покажу тебе. Я даже удивляюсь на себя, неужто я такое написала. Но потом я отнесла его мистеру Робби, и он попросил показать ему твое письмо и, когда увидел обертку, тот же час объявил, что письмо кто-то вскрывал раньше и, если я напишу тебе, что мы для тебя делаем, — это окажется только на руку твоим врагам. А кое-что мы уже сделали, и имей в виду, этим письмом (чисто деловым!) я хочу сказать тебе, что не вся заслуга тут принадлежит мистеру Робби и твоему мистеру Роумену (судя по описанию мистера Робби, это, кажется, довольно нудный старикашка, хоть он, без сомнения, желает тебе добра). Но во вторник после твоего отъезда у меня был разговор с майором Шевениксом и, когда я сказала ему, что мне его очень жаль, но надеяться ему не на что, он заговорил совсем по-другому, и я поневоле стала уважать его еще больше: он сказал, что хочет единственно моего счастья и докажет это. Он сказал, что все обвинения против тебя может разбирать один только военный суд, — и он уверен — у него есть на то веские причины, — что ты вынужден был драться на дуэли, значит, это было дело чести, а совсем не то, что они там говорят, и он готов не только сам дать об этом письменные показания под присягой, но и этого Клозеля отлично знает и заставит рассказать все начистоту. И майор все это исполнил на другой же день и заставил Клозеля тоже подписать показания, и у мистера Робби есть копия этого признания, и он ее посылает вместе с моим письмом в Лондон мистеру Роумену, и поэтому теперь Роули (что за милый мальчик!) пришел ко мне и ждет в кухне, покуда я закончу эти торопливые строки. Он также говорит, что майор Шевеникс едва-едва успел все это сделать, потому что покровители Клозеля исхлопотали для него обмен на военнопленного англичанина и он уезжает обратно во Францию. А теперь я спешу кончить, и остаюсь
твой преданный друг
Флора.
Р. S. Тетушка здорова. Рональд ждет офицерского патента.
Ты просил меня написать это, и я повинуюсь: “Я люблю тебя, Энн”».
Выпавшая из письма записка была написана крупным неровным почерком. Она гласила:
«Дорогой мистер Энн, глубокоуважаемый сэр. Надеюсь, вы в добром здравии, как и я, и все хорошо, и мисс Флора, должно, пишет вам, подлюга Клозель сознался. Еще сообщаю Вам: мисс Макр, жива-здорова, одна беда: на уме у ней все церковь да Библия, но как она вдова, уж я-то ее судить не стану. Мисс Флора говорит — она положит мою записку в свое письмо, и есть еще кой-что, только это страшный секрет, и больше я ничего не скажу, сэр, и остаюсь,
с почтением ваш
Дж. Роули».
Я прочел оба письма, положил их в нагрудный карман, потом шагнул к столу и с серьезным видом подал Алену его бумагу, затем поворотился к мистеру Роумену, и тот с треском захлопнул свою табакерку.
— Теперь, я полагаю, остается лишь обсудить условия, которые — исключительно по нашему великодушию или, скажем, для поддержания чести рода — мы можем предложить вашему... мистеру Алену, — сказал поверенный.
— А я полагаю, вы забываете о Клозеле, — огрызнулся мой кузен.
— Ваша правда, я совсем забыл о Клозеле. — Мистер Роумен вышел на лестницу и крикнул вниз: — Даджен!
Появился мистер Даджен и отвесил столь холодный и чопорный поклон, словно желал меня уверить, будто это вовсе и не он вальсировал со мною в лунном свете.
— А где же этот Клозель?
— Право, затрудняюсь вам ответить, сэр, ибо не знаю, в каком конце улицы находится винный погребок «Золотая голова». Но полагаю, что в том, ибо сточная канава ведет в противоположную сторону. Именно в том направлении минуты две назад исчез и мистер Клозель.
Ален вскочил и поднес к губам свисток.
— Положите ваш свисток, — посоветовал мистер Роумен. — Мошенник вас просто надул. Можно лишь надеяться, — добавил он с кислой усмешкой, — что вы заплатили ему не наличными, а только распиской.
Но, припертый к стене, Ален все не сдавался.
— Видно, от вас ускользнуло одно пустячное обстоятельство, почтенный адвокат, или вы храбрее, чем я думал. Англичане сейчас у парижан не в чести, да и квартал этот не отличается деликатностью. Стоит разок свистнуть, крикнуть: «Английские шпионы!» — и двое англичан...
— Скорее трое, — прервал его мистер Роумен и подошел к двери.
— Мистер Берчел Фенн, не соблаговолите ли подняться к нам?
И на этом позвольте мне остановиться. Есть на свете вещи, по крайности, так я полагаю, столь презренные и жалкие, что они недостойны описания; таково было и падение Алена. Возможно также, что истинно британское чувство справедливости, присущее мистеру Роумену, на этот раз ему изменило, если он позволил себе прибегнуть к такому беспощадному оружию. Про Фенна скажу только, что этот сладкоречивый негодяй вступил в комнату так гордо и самоуверенно, точно давно уже намеревался исполнить свой долг перед обществом и лишь неблагоприятные обстоятельства помешали ему сделать это ранее. Он раболепствовал перед мистером Роуменом, потому что у того в руках оказалась вся цепь его преступлений. Он даже с каким-то подобострастным пылом спешил выдать своего собрата-изменника. Я убежден, что, ежели бы ему как следует пригрозили, он предал бы и родную мать. У здоровяка Даджепа рот дергался, как у бультерьера при виде землеройки. Ален очутился между молотом и наковальней, у него не осталось никакой надежды на спасение. И, уже не в первый раз, я невольно едва не посочувствовал своему кузену: свирепость, с какою на него обрушились его противники, была мне отвратительна. По-видимому, мистер Роумен впервые напал на след Алена именно через Фенна, и этот закоренелый негодяй утаил тогда некоторые сведения и готов был продать их теперь «любому джентльмену, который предаст забвению мое прошлое, ибо меня совратили с пути истинного». И вот, видя, что Ален окончательно разбит и унижен, я вмешался в разговор, выставил за дверь Берчела Фенна и вернул беседу в спокойное, деловое русло. Кончилось тем, что Ален отказался от всех своих притязаний и принял от меня шесть тысяч франков ежегодного содержания. Мистер Роумен поставил условием, чтобы нога Алена никогда более не ступала на английскую землю, но мне это показалось излишней предосторожностью: я знал, что, ежели он высадится в Дувре, и суток не пройдет, как его арестуют за долги.
— Отлично поработали, — с удовлетворением заметил поверенный, когда мы вышли на улицу.
Я промолчал.
— А теперь, мистер Энн, ежели вы окажете мне честь отобедать со мною, скажем, у Тортони, мы заглянем по пути в мой отель «Четыре времени года», что за префектурой, и закажем коляску четверней.
ГЛАВА XXXVI
Я ЕДУ ЗА ФЛОРОЙ
И вот я лечу на север на крыльях любви, отягощенный лишь присутствием мистера Роумена. Впрочем, этот достойный муж взобрался в коляску с видом отнюдь не столь постным, как обычно. Он — и это вполне простительно — откровенно торжествовал победу. В сумерках я различал, что он то и дело улыбается про себя или же, набрав полную грудь воздуха, воинственно отдувается. А как только мы миновали заставу Сен-Дени, он заговорил, я уж тут-то в полной мере раскрылось красноречие нашего семейного стряпчего. Он откинулся на спинку сиденья с видом человека, который по меньшей мере способствовал воцарению мира в Европе да еще вдобавок отлично пообедал. Одним взмахом зубочистки он в пух и прах разбивал вражеские бастионы, ехидно разглагольствовал об отречении императора, об измене герцога Рагузы, о будущем Бурбонов и характере мсье Талейрана, подтверждал свои умозаключения случаями и примерами, может быть, не слишком достоверными, зато весьма пикантными.
Когда мы проезжали Ла-Шапель, мистер Роумен вытащил табакерку и протянул ее мне.
— Вы что-то молчаливы, мистер Энн.
— Я все жду, когда вступит хор, — отвечал я. — «Правь, Британия»... Начинайте, не стесняйтесь!
— Что ж, надеюсь, эта мелодия скоро и вам станет родной, — возразил он.
— Нет, уж, пожалуйста, не торопите меня, мой дорогой! Я видел, как в Париж входили казаки и как парижане нацепляли на своих пуделей кресты Почетного легиона. Я видел, как они поднимали какого-то негодяя на Вандомскую колонну, чтобы тот разбил бронзовую голову героя Аустерлица. Я видел, как весь зал Оперы стоя рукоплескал жирному горлодеру, который пел хвалу пруссакам, да еще на мотив «Да здравствует Генрих Четвертый!». Я видел также на примере моего кузена, на что способны отпрыски благороднейших родов Франции. Но видел я также и крестьянских пареньков, совсем еще зеленую молодежь, рекрутов последнего набора, — скошенные картечью, они через силу приподнимались, чтобы с последним вздохом воздать хвалу Франции и маленькому человеку в сером сюртуке. Без сомнения, мистер Роумен, пройдет время, и в памяти моей эти крестьянские парни смешаются с аристократами, а их матери — со знатными посетительницами Оперы; без сомнения, пройдет время — и я окажусь мировым судьей и правой рукою главы графства Бакингем. Вы не ошиблись: я меняю свою родину, ведь я сейчас ей не нужен. Но во имя ее я искал и нашел самое лучшее, что есть на моей новой родине, — нашел в заточении, в темнице. И потому повторяю: не торопите меня.
