Аделаида Герцык - Из круга женского: Стихотворения, эссе
Помню томительный вечер, когда было особенно неприятно и холодно, особенно безнадежно и тоскливо. Наверху бушевал ледяной январский ветер. Несколько человек среди нас заболели в этот день и лежали недвижно, другие сидели в унылых позах, тускло горела и чадила жестяная коптилочка. Днем к нам посадили двух провинившихся в чем-то солдат, и они, держась в стороне, вызывающе поглядывали на нас, курили, заговаривали с караульными и всячески выражали свое озлобление и вражду. Казалось, не люди, а звери забились в логово, злобно следя друг за другом. И вот в это время выступил Павел Сергеевич. Он вышел на середину и заговорил громко, объединяя всех дружеским взглядом:
— Давайте, господа (он так и не научился говорить «товарищи»), чтобы скоротать вечер, будем рассказывать друг другу самые интересные случаи своей или чужой жизни, хотите или нет? Я могу начать первый. — Он обращался ко всем, но слова его более всего относились к новозаключенным солдатам и двум караульным, присевшим с папиросками у дверей. Они ничего не выразили в ответ, и только один с усмешкой сказал что-то другому, а тот отвернулся и сплюнул. И, тем не менее, П.С. имел мужество начать свой рассказ. Передавал он якобы случай, бывший с его знакомым, но я сразу узнала одно из похождений Шерлока Холмса, да и многие из наших узнали его, но, конечно, молчали и только улыбались про себя. Рассказывал он не скучно, а с яркими интонациями, во что бы то ни стало желая завладеть аудиторией. И это удалось ему. Солдатам понравился ловкий вор и еще более ловкий сыщик; они пересели ближе, обратились к нему лицами, на которых уже не было прежней злобы. В конце раздался возглас одобрения и какой-то вопрос. П.С. торжествующе оглянулся на нас. Потом, по его просьбе, кто-то рассказал, как его обокрали год назад, но это были уже настоящие воры, и это вышло не так интересно. Но лед был разбит, и началась беседа. Павел Сергеевич возносился все выше.
— А теперь, господа, будемте стихи говорить. Всякий, кто помнит что-нибудь на память. Ну, я начинаю. Вот это сочинение Пушкина. — И с пафосом продекламировал что-то не то Надсона, не то Апухтина. «За что же Пушкина обижать?» — хотелось мне ему шепнуть. Но так ясно, что дело было не в этом. Стихов мало кто помнил наизусть. Только «Анчар» вспомнился мне, но казалось кощунственным произнести его здесь, казалось, что нет ему места среди пыльных, серых стен. Сделала над собой усилие, заговорила. И возникала во тьме строгая музыка пушкинского стиха, раздвигалась все шире, вытесняя тьму, печаль и приниженность человеческой души. Вдруг меня умилило выражение наивного любопытства у этого наказанного солдата, который особенно злобно смотрел на нас. Теперь это было такое простое, знакомое деревенское лицо. Сорваны были звериные маски. И помню, что я заснула в тот вечер, испытывая восхищение и благодарность к П. С.
Ставши рыцарем подвала, он обрел и свою прекрасную даму. Среди нас была молодая вдова, заехавшая на юг полечиться и заподозренная в чем-то контрреволюционном. Ее никто не знал. Знали, что ее имя Зоя. Она очень тяжело переносила свою судьбу, часто плакала, сторонилась всех. Вначале Павел Сергеевич пытался, вероятно, просто поддержать ее, но затем это перешло в более нежное чувство. В ней пробудилась восторженная влюбленность и преданность ему. Она оживлялась при его появлении, подолгу шепталась с ним, даже стала заботиться о своей внешности и с большой старательностью закутывала его голову в свой пуховой платок. Так понятен, так мил был нам этот роман, что все сочувствовали ему. Приятно было видеть, как он заботливо укутывал ее своим пальто, как вынимал ее руки из муфты, в которой она постоянно грела их, гладил и бережно подносил к губам.
— Он удивительный, Павел Сергеевич, — само благородство, — говорила она, и все соглашались с ней.
И когда пришедшая смена караульных заявила, что он немедленно отправляется в город, отчаянно вскрикнула Зоя и вцепилась руками в него. И пока П.С., не теряя и тут самообладания, аккуратно скатывал одеяло и увязывал свои пожитки, она страдальчески сдерживалась и помогала ему, обматывала ему шею своим шелковым платком, завертывала съестные припасы ему на дорогу, временами бросаясь на доски в порыве отчаяния и закрывая лицо руками. П. С. смущенно оглядывался. Его красное лицо еще побагровело. Его торопили. Но и тут, не изменив привычной своей вежливости, он обошел всех с добрыми пожеланиями. Последней была Зоя. Она бросилась к нему на шею, обнимала, плакала и целовала, и крестила его. И все мы, обступив их, печально и сочувственно смотрели на это прощание. П. С. вырвался и бросился к выходу, но я успела заметить слезы в его безбровых глазах. Зоя в истерике билась на досках, и это отвлекло нас. Некогда было говорить и тревожиться о судьбе Костылева. Надо было позаботиться о ней…
Впрочем, через несколько дней после того ее выпустили, и она поехала к детям на север.
В прошлом году мне случилось встретить Павла Сергеевича на улице. Я знала, что он хорошо устроился, служит и по делам бывает здесь. Он шел своей молодцеватой походкой, выгнув грудь вперед. Прежнее знакомое выражение самодовольства, щеголеватость одежды и выхоленность усов и, Боже, какие ничтожные, банальные речи.
Павел Сергеевич! Вы никогда не узнаете, что вы были прекраснее всего в печальную пору вашей жизни, под землей, среди арестантов. Вы не узнаете, что там была ваша истинная слава, цвет и оправдание вашей жизни!
Мать и дочь
Это будет история матери и дочери, которым пришлось пройти долгий скорбный путь, прежде чем обрести друг друга. Не часто ли это случается, что бок о бок живущие, кровно близкие или судьбой связанные люди — не видят, не чуют друг друга, и надо пройти тяжкий, долгий опыт, чтобы пожать руку, почти касавшуюся тебя, чтобы зрячим оком заглянуть в глаза сидящего рядом.
Буйным хмелем, диким виноградом была увита приморская дачка, где родилась и выросла Таня. Пчелкой прозвали ее с детства — вероятно, за бархатные черные глаза и пушистые ресницы.
Уже немолодой заехала в наши края Эмма Федоровна Нарвут, похозяйничать в имении подруги, — бойкая, с черными живыми глазами, она умела заговорить и заворожить всякого; неизвестно как судьба свела ее с нашим пароходным агентом, с незапамятных времен жившим здесь. У него был свой домик у моря, но он целыми днями просиживал в агентстве, то высматривая в подзорную трубу ожидаемые пароходы, то беседуя с сослуживцами и приезжими за бутылкой. Вечный бобыль, женоненавистник, маленький, седой, с молодыми красивыми глазами, подвижной и остроумный, — он был, казалось, такой же неизбежностью нашего берега, как скалы, окружающие его.
Его-то и приворожила к себе Э.Ф. Кажется, она взялась кормить его обедами. Тайна окутала их сближение. Известно лишь, что он взял отпуск впервые за всю свою жизнь и они куда-то уехали, вернулись уже повенчанные, к великому изумлению обывателей; а через год родилась Пчелка. Брак этот смущал обоих, и они изредка показывались вместе. Э.Ф. даже продолжали называть ее девичьей фамилией, которая приложилась и к нему.
Не позвать ли нам Нарвутов, — говорилось о них.
А пароходный агент снова засел в своем агентстве, и единственным прибавлением была карточка крохотной черной девочки в белом платьице, которую он повесил над своим кожаным диваном рядом с расписанием пароходов.
А Э.Ф. водворилась хозяйкой на его даче и сумела так повести дело, что, кроме дикого винограда и плюща, появился целый участок сочного кокура, своя корова и всякое добро.
Пяти лет Таня потеряла отца. Удар лишил его ног. Полгода пролежал он у окна своей дачки, глядя в подзорную трубу на родное море. Он похож был на человека, вырванного из родной стихии и брошенного в чужую среду. Мало кто заходил к нему из прежних друзей, и единственным утешением его была маленькая, капризная, ласковая Пчелка.
Но это все — присказка. Сказка наша — впереди.
Э.Ф. отвезла Таню в Институт, и 17-ти лет она вернулась оттуда. С годами росло ее отчуждение от матери. Очень они были несхожи. Э.Ф. все крепла в хозяйстве. Она еще умела принарядиться, красиво причесать свои вьющиеся седые волосы, с прежней живостью рассказать в гостях последнюю новость и метко пройтись на чужой счет. Но дома ходила в подоткнутой юбке, — была расплывшейся и сварливой хозяйкой. Лучше всех умела она солить рыбу, сушить груши, варить смокву и целыми днями переходила из кладовой в погребок, покрикивая на свою помощницу.
С мечтами о яркой жизни, с вьющейся черной косой, независимая и смелая, вернулась Таня домой. Уже в прежние годы вызывала она негодование Э.Ф. своим нежеланием принять участие в ее интересах. Ее не занимали разговоры о доходах, извлекаемых из хозяйства, она не дослушивала увещаний матери и просьбы помочь ей и с книгой уходила в гущу виноградника. Э.Ф., со своей манией чистоты, не допускала соринки на полу. Таня разбрасывала вещи, ленилась даже убрать свою постель и одежду, и вышло так, что все общение их свелось к взаимным пререканиям.
