Владислав Реймонт - Брожение
Анджей отнес ее в кровать, раздел, стал говорить ей нежные слова, целовать ей ноги, но она плакала не переставая; он утешал ее, как мог, и когда она, наконец утихнув, лишь изредка продолжала всхлипывать, он обратился к ней с робкой просьбой.
— Хорошо, — равнодушно сказала Янка, и последние слезы, которыми она оплакивала свои погибшие мечты, ручьем хлынули у нее из глаз.
XXV
Целых два месяца Витовский не появлялся в Кроснове и только на третий прислал Янке письмо.
Она вскрыла его с грустным любопытством, словно письмо было адресовано кому-то, кто так давно умер, что даже его черты изгладились из памяти. В письме было всего несколько строк, без обращения и без даты:
«Почему вы не пожелали выслушать меня, почему не пощадили и не избавили от зрелища супружеских ласк? Я любил вас так же, как теперь ненавижу, а ненавижу вас так же, как люблю, — безгранично. В этом письме я не вымаливаю у вас снисхождения, я хочу лишь попрощаться: завтра я уезжаю и еще раз спрашиваю — почему? Видите, я даже не иронизирую, — нет сил. Моя душа вся расползается, словно ветхая тряпка. Я полюбил вас в первый же день нашего знакомства и теперь люблю всей силой своей ненависти. Я убил бы вас только для того, чтобы самому умереть. Мы никогда не были бы счастливы, но испытать счастье могли бы — почему же вы не захотели? Испугались, как голубь ястреба? Да, я убил бы вашу душу, выпил бы ее без остатка и сам погиб бы в ней. И все же мы познали бы радость, а теперь сгнием — вы в благословенном супружестве, а я в одиночестве. Я не настолько благороден, чтобы желать вам счастья; нет, не могу. Не говорю ни прощай, ни до свидания, только спрашиваю: почему? Даже ответа не жду. Не жду ничего. Наши дороги разошлись и не сойдутся никогда!.. Никогда!!!»
Янка несколько раз перечитала это письмо и погрузилась в грустное раздумье; когда она очнулась, она была совершенно спокойна. Ей хотелось написать ему несколько строк, но ничего не вышло: все, что она писала, не удовлетворяло ее. Наконец она вспомнила стихи Ланге, которые когда-то так взволновали ее. Она отыскала книгу, вырвала страницу и, прежде чем вложить в конверт, прочла еще раз:
Любить не сможем, словно голубки,
Ведь наши души — как две бездны рядом,
Что смотрятся друг в друга, глубоки.
Напрасно дно искать в них будешь взглядом.
— Да, «любить не сможем, словно голубки», — повторила она. — Никогда.
Все признаки бури, всколыхнувшей ее душу, исчезли. Только тихая грусть светилась в ее глазах. Она примирилась со своей судьбой, не имея сил бороться за ту жизнь, какую ей хотелось; впрочем, она и сама точно не знала, чего ей хочется. Все в ней поблекло и посерело, как эти припорошенные снегом поля за окном с их черными, омытыми дождями выступами борозд; как эти печальные, оголенные вихрями деревья парка, поющие тоскливую песню суровой зимы; как это серое, свинцовое небо, низко нависшее над землей.
Очнувшись от раздумья, она позвонила.
— Бартек, позови скорее Валека, пусть сходит в Витов.
Через несколько минут, почесывая в затылке, Валек стоял уже в дверях.
— Ступай в Витов и передай это письмо вельможному пану.
— Старый хозяин велел мне запрягать коней и ехать с ним.
— Без разговоров! Бери письмо и сию же минуту отправляйся в Витов.
— Что ж, коли приказано идти, надо идти, а то, что старый хозяин съездит мне по роже, это точно. — Валек взял письмо и вышел.
Вскоре прибежал старик и уже с порога начал кричать; он был совсем пьян — последнее время он не бывал трезвым.
— Что еще за приказы! Валек поедет со мной!
— Куда, в корчму? Не опоздаете, туда вы сможете поехать и вечером, когда Валек вернется из Витова.
— В корчму или не в корчму, это мое дело, я здесь распоряжаюсь, я здесь помещик, разрази меня гром!
— Не кричите, отец, я вас не боюсь, лучше пойдите в переднюю и стряхните с сапог снег, ковер запачкаете.
— Что хочу, то и делаю, я здесь хозяин и помещик, все это мое! — кричал он все громче.
— Вовсе вы не хозяин и не помещик, а мужик и хам, даже хуже, потому что мужики ведут себя по-человечески, — с презрением бросила ему Янка в лицо и вышла.
— Пошла вон, разрази меня гром! Пошла вон! — закричал он в бешенстве. — Я хам, я мужик? Да у меня восемь фольварков! Помещик я, вельможный пан! Ковры я тебе пачкаю, ну погоди!
Он выбежал на двор, влез по колено в навоз, вымазал сапоги и, вернувшись в комнату, забрался на обитый светло-серым шелком диван, вытер об него ноги, потом повалялся на ковре, оставив на нем большие грязные пятна.
— Вот тебе, графиня, от мужика, потчуй теперь своих шляхтичей. — Он пнул ногой стул, плюнул в зеркало, увидев в нем свою иссиня-красную, обрюзгшую физиономию и вышел во двор,
— Подумаешь, какая графиня сыскалась! Я мужик, хам! Слышишь, вельможный пан Петр? Ты не помещик, а мужик, хам! А, сволочь, подожди, получишь в морду! Я хам! — повторял он с пьяным упрямством. — Я мужик, хам! Будешь еще брехать — убью тебя, как паршивую собаку! — Он схватился за голову и стукнулся о стенку сарая. — Меня называть хамом? Выгоню, всех выгоню, разрази меня гром!
Он был так пьян, что свалился у амбара; его пришлось принести в дом на руках. На теплой перине он так разнежился, что шептал в полусне:
— Януся, невестка, я твоего Ендруся отец, вот бы и уважила старика! А ты не шуми, старуха! Вот пойду к ней да извинюсь, только ноги что-то слабы стали, — говорил он старухе, которая вот уже несколько часов причитала у его постели. — Не шуми, старуха, не шуми… Пускай только парня родит, тогда может и в морду мне дать — не пикну, разрази меня гром, не пикну.
***
Полтора года спустя, в тихий майский вечер, на веранде кросновской усадьбы собралось целое общество.
С зеленых полей надвигались сумерки и ложились серо-фиолетовым покрывалом на цветущие сады. Солнце зашло, лишь последние лучи бросали длинные полосы золота и пурпура на гладкую поверхность озера. В кустах цветущей сирени раздавались трели дроздов и соловьев. Воздух был насыщен весенним ароматом.
— Какая замечательная пора! — первой нарушила молчание Янка и перегнулась через перила к няньке, несшей годовалого мальчика, который спал у нее на руках с сжатыми кулачками и раскрытым ртом. — Луся, иди скорее, ребенку холодно. — И с материнской нежностью она посмотрела на своего первенца. Когда служанка проходила мимо, она поцеловала белую ножку ребенка, высунувшуюся из-под красного платьица.
— Я вижу, вы очень любите это существо, — заметил Глоговский, который вот уже несколько дней гостил в Кроснове и сегодня собирался уезжать.
— Да, я очень люблю, как вы говорите, это существо, но разве мальчик не прекрасный?
— Очаровательный бутуз! — воскликнул, посылая ребенку воздушный поцелуй, Стась Бабинский, ставший теперь начальником станции в Буковце.
— И какая умница! — добавила его жена, с завистью глядя на ребенка.
— Действительно, чудо, а не ребенок: он уж сам ковыряет в носу и засовывает ножку в рот! Пусть я сдохну, если это преувеличение! — воскликнул Глоговский, взлохмачивая свои поредевшие волосы. Он бросил сигару в клумбу распустившихся тюльпанов, встал и принялся мелкими, нетерпеливыми шажками расхаживать по веранде.
— Бартек, лошади готовы?
— Куда вы торопитесь, почему не хотите остаться с нами?
— Сколько же тут жить, да и зачем?
— Сколько захотите. Устройте кабинет и работайте себе спокойно, никто вам не будет мешать, а подрастет наш мальчуган, будет у него хороший учитель.
— А я за это время окончательно отупею и стану идиотом. Благодарю. Надо ехать.
— А теперь я вас спрошу: куда и зачем?
Он ответил лишь после того, как уехали Бабинские. С минуту постоял перед Янкой, посмотрел на нее, взъерошил волосы и тихо сказал:
— Сам не знаю, куда и зачем. Буду опять скитаться. Я здесь уже несколько дней; все смотрю на вас, слушаю и спрашиваю себя, где прежняя панна Янина? Я вас не узнаю. Что с вами случилось? — спросил он почти резко. В его серых глазах светилась боль, когда он смотрел на высокую, пополневшую фигуру Янки, глядел в ее спокойные глаза и на лицо, прекрасное красотой уходящей весны, всматривался в ее душу, вслушивался в ее слова и не находил прежней Янки. Она умерла; перед ним стояла другая, совершенно незнакомая женщина. — Что с вами случилось? — повторил он еще тише.
— Спросите об этом жизнь.
— Вы обмещанились до мозга костей.
— Это только слова, — прошептала она, задетая за живое.
— Слова, слова! Ну и что же? Всё слова и всё не слова. Словами выражается мысль. Но вы хотя бы счастливы?
— Я вполне спокойна.
— А здесь, — он указал на сердце и на голову, — вас уже ничто не тревожит? Вы ничего не жаждете? Значит, ваши прежние мечты развеялись и угасли под пеплом филистерства, все забыто?
