Людмил Стоянов - Избранная проза
Мы стоим на мосту и едим виноград. Я слежу, чтоб осталось для Владко, не хочу быть эгоистом.
Вдруг — неожиданность. Навстречу нам из села появляется Цонка. Она ведет ослика, нагруженного двумя бочонками. Что это значит?
Дядя Киряк решил перехитрить природу. Из слов Цонки мы поняли, что она везет воду из их колодца в мастерскую и там наполняет ею большую кадку.
— Завтра на работу, — говорит она, — так и знайте.
Черныш молча смотрел на нее. Она была в той же белой косынке, и лицо ее выделялось как нарисованное. Я ждал, что Черныш по привычке сделает какую-нибудь пакость — дернет ее за косу или щелкнет по голове. Но на этот раз, к моему удивлению, он стоял как очарованный. Цонка глядела на нас, и по ее глазам было ясно, что она рада встрече со знакомыми, а мы рады были видеть ее, потому что ведь это она нас кормила…
Девятая глава
Фракийская осень
Ранним утром я иду на Харманбаир. Босой, в одной рубашке, не боясь солнца. А какое солнце! Кругом ни одного деревца, трава пожелтела, сделалась ломкой и колет пятки.
Потрескавшаяся от засухи земля рассыпается в пыль и жжет даже заскорузлые от бродяжничества подошвы ног. Руки у меня исцарапаны от лазания по деревьям, плетням и заборам, потому что, как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься: Черныш ко мне привязался, и я его принял как неизбежное зло. Однако, к моему удивлению, он уже больше не был таким нечистоплотным, лживым и нечестным. Дружба действует на него благотворно.
Мы находимся в самом сердце Фракии. С Харманбаира открывается множество дорог, пересохших канав, и вдоль них вербы, вербы… пока хватает глаз. Однообразие этого простора оживляют только красные крыши домов. На террасах сушатся запасы на зиму: перец, чабрец, кукурузные початки.
Бабка Мерджанка говорит: «Божье наказанье, сынок! Испортился народ, несогласно живут, грызутся между собой. Вот и отец твой: чего еще ему нужно от жены? Она целый день работает, дети одеты, накормлены, в доме все блестит… Больной человек, ничем ему не угодишь. Все ему не так».
Время идет. Вот уже и ноябрь. Если бы я и мог теперь уехать в город, меня уже никуда не примут — опоздал. Сердце сжимается от тоски.
Меня нагоняет Цонка с осликом, и мы вместе подходим к мастерской. Черныш уже здесь. Увидев нас вдвоем, он отворачивается и начинает еще ревностней месить глину. Я помог Цонке перелить воду в кадку, и она тут же двинулась обратно. Ее белая косынка долго развевалась у нас на виду, пока девушка спускалась вниз к домам.
Черныш меряет меня долгим взглядом, словно хочет сказать: «Знай свое место!» Цонка сидела с ним на одной парте и часто ему подсказывала — с тех пор они знакомы. А девочку, с которой сидел на одной парте, никогда не забудешь. И Черныш не забудет Цонку. Она ему снится по ночам, а днем он ходит около их дома, ожидая, не мелькнет ли она где-нибудь. Он для того и работать пошел в кирпичную мастерскую ее отца, чтобы чаще с ней встречаться.
Только видеть ее наяву — этим исчерпывается его сердечная потребность, больше ему ничего не надо. Цонка, возможно, и не догадывается о мыслях Черныша, не обращает на него внимания. Она как-то больше посматривает на меня, и от этого сердце Черныша сжимается, в глазах у него темнеет.
Выпали первые осенние дожди. Небо покрылось мрачными желтоватыми тучами, как мокрым тряпьем, из которого неустанно капает обильная вода…. Наша работа в мастерской кончилась. Кончилась и любовь Черныша.
В один прекрасный день он заявил, что переезжает в город. Новый удар по моему самолюбию… Итак, я остаюсь один… Ребята с нижнего конца села для меня чужие… И вот и Черныш меня покидает. Сегодня вечером все выскажу нашим.
Мать меня любит, хотя редко проявляет свою любовь. Она видит мои терзания и старается мне помочь. Я слышал, как отец однажды сказал:
— Ты думаешь, что мне не хочется отправить его в город? Но пусть он поймет, что это не так легко. Пусть не воображает, что его отец банкир… А ты именно так его и воспитываешь. Все вы, женщины, одинаковы.
Ее ответ был более логичен:
— Но скажи, что он будет делать здесь? Зачем терять время? Будем жить еще экономнее, уделим ему от общего куска! Вот и товарищи его уехали. Я вижу, как он, бедняжка, мается, за эти два месяца совсем исхудал…
Не могу сказать, что я похудел, но я действительно тосковал по товарищам, хотел посмотреть новых людей, новую жизнь. А что касается до учения… я наверстаю.
Только бы попасть в город…
Теперь я по целым дням бродил с Пенчо. Нас хлестал ветер, мочил дождь, и мы возвращались уже в темноте. Мать меня бранила… Часто пускала в ход то кочергу, то скалку — она была непоследовательна в воспитании. Сегодня строгая, завтра необыкновенно ласковая. А отец от болезни или от чего другого делался день ото дня все злее и раздражительнее. Он начал записывать народные песни, некоторые от матери, иные от тети Карамфилки, от бабки Мерджанки… И это ему очень нравилось, как-то временно его успокаивало. Он зазывал к нам в дом женщин — старых и молодых, — те ему пели, а он все записывал, записывал…
А мне какой интерес в этих песнях? Вот поле — дело другое. Там широко, просторно. Мы с Пенчо встречаемся — и айда! Перед нами Марина. Как тут не поддаться искушению? Раздеваемся и ныряем в студеную воду. Вдруг сердце от холода останавливается, пробирает дрожь! Или провалишься в глубокую яму, теряешь равновесие, зовешь на помощь. Пенчо спешит подать руку. Фыркаешь, изо рта течет вода… Вот увидала бы мать, прямо в обморок бы упала. Разве мало опасностей на нашем пути? Тут вывихнешь ногу, там собака разорвет тебе штаны… Мать ничего подобного не подозревает и потому спокойна…
Я редко остаюсь дома. Поздние груши уже поспели. Разве можно их пропустить — протягивай руку и рви! А вот сейчас пришел старик Мерджан, начал рассказывать сказку, которую я столько раз слышал от матери: о трех братьях и их приключениях «на нижней земле». Как младший брат спас от гадюки орла, и тот в благодарность перенес братьев одного за другим «на верхнюю землю». Отец записывал сказку слово в слово, но я ее знал, и мне было неинтересно. И зачем приглашать людей — разве я не мог продиктовать ее? Вот когда тетя Карамфилка запела, мы с Пенчо заслушались, песня нам понравилась. Сама мелодия, печальная, протяжная, казалась нам упоительной. Голос тети Карамфилки лился тихо, ровно, грустно вибрировал и словно растворялся в вечернем сумраке, мягкий и задушевный. А такие песни, где говорится про любовь или где ссорятся парень с девушкой, нам не нравились, мы их не понимали. Но были песни о турках-янычарах, турках-насильниках, о предводителях гайдуцких отрядов. Какая жизнь была в то время! Тяжелая рабская жизнь. А теперь смотри, какие турки добрые люди. Например, наш сосед Мирза. Ночью он отправляется в Пловдив и утром приносит оттуда моему отцу лекарства. И скажешь, это из корысти? Нет, от душевной доброты. А кто же заставлял их тогда злодействовать? Отец говорит: деспотическая власть.
Тетя Карамфилка спела еще несколько песен. Отец все так же воодушевленно их записывал. Кашлял, задыхался и записывал…
Однажды он получил из города письмо, в котором ему сообщали, что народные песни, сказки и пословицы напечатаны в последнем томе сборника народного творчества. Отец покраснел, глаза у него засияли. В письме добавлялось: в самые ближайшие дни ему будет выслан за эту работу гонорар — сто восемьдесят левов.
— Вот! — воскликнула радостно мать. — Как раз для Милко! Ему хватит на целый год.
Отец косо посмотрел на нее, и этот взгляд означал: дура, она просто не знает, что говорит! Он, видимо, сожалел, что прочел ей письмо. Ишь ты, все остальное пропустила мимо ушей, а в деньги сразу вцепилась.
— А дальше? — оборвал ее отец. — Ведь это не месяц, не два, это восемь лет. Потом что будем делать?
— Ну что… — задумалась она. — Поищем средства. Владко подрос, начнет мне помогать. И я буду работать… — Она старалась говорить убедительно, но запнулась и покраснела.
Нахмурив свои густые брови, отец молчал.
— Будешь работать, — начал он иронически. — Много ты наработала.
И себе под нос пробормотал несколько слов, едких и обидных для матери, хуже пощечины. Будто она дармоедка в доме, и ничего больше. Умеет только рожать детей, о которых потом заботятся соседки. Что она воображает? И что она знает о жизни? Люди, видите ли, учат сыновей в городе! Хорошо, учат, но посмотрим, кто эти люди. Крестный дядя Марин, Тодор Гинев… Богачи, о чем им думать?.. А я? С одним учительским жалованьем — не знаешь, какую дыру раньше латать. Я не отправлю сына в город голодать и холодать, чтобы он в конце концов начал харкать кровью… Не хочу поступать необдуманно.
