Пэлем Вудхауз - Том 5. Дживс и Вустер
— Это жуть как неприятно, ты согласен? Вся жизнь встает перед глазами. Эх, выпил бы я сейчас, ей-богу… апельсинового соку!
Я переждал, пока пройдет тошнота, а когда почувствовал себя лучше, спросил:
— А что случилось-то?
— В каком смысле?
— Что ты делал?
— Кто, я?
— Ну да, ты.
— Да просто разбрасывал лягушек, — ответил он и пожал плечами, словно речь шла о самом обычном деле для всякого английского джентльмена.
У меня глаза полезли на лоб.
— Что, что?
— Лягушек разбрасывал. В спальне у полицейского Доббса. Идея викария.
— Викария?
— Ну, то есть, он своей проповедью подсказал ее Тараторе, ненароком. Она, бедная девочка, все время размышляла о том, как дурно поступил Доббс по отношению к ее собаке, а викарий вчера как раз говорил про фараона и казни египетские,[89] которые фараон на себя навлек за то, что не отпускал сынов Израиля. Ты, может быть, помнишь тот случай? Слова викария натолкнули Таратору на интересную мысль. Ей пришло в голову, что казнь лягушками может подействовать на Доббса, и он отпустит Сэма Голдуина из плена. Ну, и она попросила меня заглянуть к Доббсу, устроить это дело. Сказала, что ей это будет приятно, а Доббсу полезно и отнимет у меня всего несколько минут. Вообще-то Таратора считала, что казнь вшами[90] была бы еще действеннее, но она, девушка трезво мыслящая и практичная, понимает, что вшей не напасешься, а лягушек сколько угодно под каждой изгородью.
Все мыши, сколько их было у меня в желудке, проснулись и закопошились со страшной силой. Но я сделал над собой титаническое усилие и не взвыл, как погубленная душа. Просто не верилось, что этот сверх-олух царя небесного за столько лет жизни ни разу не угодил в психлечебницу. Казалось бы, какое-нибудь из этих учреждений, с их разветвленной охотой за талантами, давно бы должно было его сцапать.
— Расскажи все толком. Он застал тебя на месте?
— К счастью, нет. Опоздал на полминуты. Я высмотрел, когда в его доме никого не будет, вошел и выпустил лягушек.
— А он оказался где-то поблизости?
— Ну да. Он был в таком сарайчике у задней двери, должно быть, пересаживал герани или еще что-нибудь, когда вошел, у него руки были все в земле. Он, видно, и пришел руки мыть. Неловкий был момент, непонятно, с чего начать разговор. Наконец я сказал: «А, привет, привет! Вот и вы». А он стоит и молча смотрит на лягушек. Потом спросил: «Это что такое?!» Они, понимаешь ли, распрыгались немного. Лягушки ведь, знаешь, прыгают.
— Кто куда?
— Совершенно верно. Кто куда. Ну, я не растерялся и говорю: «О чем это вы, констэбль?» Он мне: «О лягушках вот об этих». А я ему: «Ах, да, тут, я вижу, имеется некоторое количество лягушек. Вы — любитель лягушек?» Тут он спросил, моих ли это рук дело. А я ему в ответ: «В каком смысле моих рук, констэбль?» Он говорит: «Это вы их сюда принесли?» И я, должен признаться, сознательно его дезинформировал. Я ответил, что нет. Конечно, мне была очень не по душе эта умышленная ложь, но я все-таки думаю, что в некоторых ситуациях…
— Не отвлекайся! Что было дальше?
— Не подгоняй меня, пожалуйста, Берти. На чем я остановился? Ах, да. Я сказал, что нет, я понятия не имею, откуда они там взялись. Это, наверно, одно из тех явлений, которым мы никогда не найдем объяснения. Наверно, говорю, им так и предназначено оставаться необъяснимыми. У него, естественно, против меня никаких улик. Мало ли кто мог безо всякого злого умысла, просто так, зайти в комнату, по которой скачут лягушки, хотя бы и епископ Кентерберийский, и вообще кто угодно. Доббс, должно быть, отдавал себе в этом отчет, он только пробурчал, что это очень серьезное преступление — приносить лягушек в полицейский участок, и я сказал, что да, конечно, жаль только, нет никакой надежды изловить злоумышленника. Тут он задал мне вопрос: а что я, собственно, там делаю? Я ответил: пришел просить, чтобы он отпустил Сэма Голдуина. А он говорит, что не отпустит, так как установлено, что он, Доббс, — не первый, кто был им укушен, и положение животного очень серьезно. «Что ж, — говорю, — ладно, тогда я пойду», — и пошел. Он сопровождал меня до самых ворот, как ты видел, и всю дорогу тихо рычал. Не нравится мне что-то этот человек. У него дурные манеры. Резкие. Бесцеремонные. С такими манерами он не сможет завести себе друзей и не будет пользоваться авторитетом. Ну ладно, мне надо идти и отчитаться перед Тараторой. Боюсь, известие про вторичный укус ее встревожит.
И высказав еще раз желание опрокинуть стаканчик апельсинового сока, Гасси двинулся к дому викария, а я продолжил путь в «Деверил-Холл», уныло размышляя о том, какое следующее несчастье ждет меня на жизненном пути. Теперь не хватает только столкнуться нос к носу с леди Дафной Винкворт и тем увенчать этот день ужасов.
Я предполагал проникнуть в дом незаметно, и поначалу казалось, что удача мне в этом благоприятствует. Я пробирался по парку, держась в тени живых изгородей и стараясь, чтобы ни один сучок не хрустнул под ногой, ветер по временам доносил отдаленный старушечий лай, но удалось не попасться никому на глаза. Я уже торжествовал успех и почти припевал, входя в парадные двери, как вдруг — вот тебе на! — прямо передо мной посреди холла, расставляя на столике букеты, — она, леди Дафна Винкворт.
Наверно, Наполеон, или царь гуннов Атилла, или еще кто-нибудь в таком роде помахал бы ручкой, сказал: «Привет, привет!» — и пошел бы дальше, куда ему надо. Но мне такое геройство не по плечу. Взгляд леди Дафны, описав дугу, вонзился в меня, и я застыл на месте, как простреленный. Примерно так же, если помните, подействовала на свадебного гостя встреча со Старым Моряком.[91]
— А-а, вот и вы, Огастус!
Отпираться было бесполезно. Стоя, как был, на одной ноге, я отер со лба росинку пота.
— Вчера я не успела у вас спросить. Вы написали Мадлен?
— Да-да, а как же.
— Надеюсь, вы принесли извинения?
— А как же, да-да.
— Почему у вас такой вид, словно вы спали в одежде? — спросила она, неодобрительно оглядев мою экипировку.
Отличительная черта Вустеров состоит в том, что мы хорошо знаем, когда высказаться, а когда промолчать. На этот раз что-то подсказывало мне, что сейчас выигрышнее — откровенность.
— Дело в том, что так оно и было, — сказал я ей. — Я всю ночь не раздевался, потому что ездил в Уимблдон на «молочном» поезде. Хотел повидаться с Мадлен. Сами понимаете, в письме всего не скажешь, ну, я и подумал… Личный подход, знаете ли, совсем другое дело.
Проехало, как по маслу. Мне вообще-то не доводилось наблюдать радость пастыря по случаю возвращения в родное стадо заблудшей овечки, но думаю, что примерно так же возликовала, услышав мои слова, эта каменная дама. Взгляд смягчился. Лицо перерезала довольная ухмылка. Наморщенность носа, наблюдавшаяся минуту назад, словно я — не я, а утечка газа или не вполне свежее яйцо, совершенно разгладилась. Не будет преувеличением даже сказать, что леди Дафна просияла.
— Огастус!
— По-моему, это был верный ход с моей стороны?
— Да-да, конечно! Как раз такой поступок найдет отклик в романтической душе Мадлен. Вы, Огастус, настоящий Ромео. «Молочным» поездом? Вы же, наверно, провели в пути всю ночь?
— Около того.
— Ах, бедняжка. Я вижу, вы совсем без сил. Сейчас позвоню Силверсмиту, велю, чтобы принес апельсинового сока.
Она нажала кнопку звонка. Последовала театральная пауза. Надавила еще раз, и снова ничего. Она уже собралась ткнуть в третий раз, но тут наконец возник желаемый персонаж. Слева на сцену вышел дядя Чарли, и я с изумлением увидел у него на физиономии снисходительную ухмылку. Правда, он поспешил согнать ее и принять всегдашнее тупое и почтительное выражение, однако высокомерная мина успела побывать у него на лице, это точно.
— Приношу извинения, что замешкался и не сразу явился по вашему звонку, миледи, — сказал он. — Когда ваша милость звонили, я как раз произносил спич и потому не сразу услышал, что меня зовут.
Леди Дафна удивленно захлопала очами. Я тоже.
— Произносили спич?
— По поводу радостного события, миледи. По поводу объявления помолвки моей дочери Куини, миледи.
Леди Дафна сказала: «Ах, вот как», а я чуть было не произнес злополучную формулу: «В самом деле, сэр?», потому что не мог придти в себя от изумления: во-первых, у меня и в мыслях не было, что пузатого дворецкого и стройную горничную могут связывать узы кровного родства; а во-вторых, что-то уж очень быстро она оправилась от разбитого Доббсом сердца. Помнится, я еще сказал себе, что, мол, вот оно, женское постоянство, не исключаю, что даже прибавил слово «фи».
— И кто же счастливый жених, Силверсмит?
— Славный, надежный малый, миледи, по фамилии Медоуз.
Мне сразу показалось, что я уже где-то эту фамилию слышал. Но при каких обстоятельствах, не припомню. Медоуз? Медоуз? Нет, забыл.
