Френсис Фицджеральд - Прекрасные и проклятые
Их новая квартира, за которую они платили восемьдесят пять долларов в месяц, располагалась на Клермонт-авеню, которая пролегает в двух кварталах от Гудзона в смутных далях сотых улиц. Они прожили здесь уже с месяц, когда однажды под вечер к ним заехала повидаться Мюриэл Кэйн.
Были безупречные сумерки на исходе весны. Энтони возлежал на кушетке, озирая Сто двадцать седьмую улицу в направлении реки, рядом с которой мог видеть только одинокое пятно яркой древесной зелени, которое сообщало Риверсайд-драйв сомнительную тенистость. За водным пространством располагались Пэлисейдс, увенчанные уродливо-решетчатой структурой парка аттракционов, — и все же скоро будут сумерки, и та же самая железная паутина воссияет на фоне небес, как заколдованный дворец над ленивым блеском вод тропического канала.
Улицы по соседству, как открыл для себя Энтони, были улицами, на которых играли дети — немногим приятнее тех, которые он привык проезжать на своем пути в Мариэтту, но того же, в общем, сорта; со случайной шарманкой или фисгармонией и бесчисленными парочками молоденьких девушек, бредущих под этими невысокими небесами в вечерней прохладе и в бесконечных мечтах до аптеки на углу за мороженым с содовой.
На улице сумерки, играют дети, неистово вопя что-то бессвязное, едва долетающее до распахнутых окон — и Мюриэл, которая пришла повидаться с Глорией, болтает с ним из чуть мерцающего мрака, повисшего по углам комнаты.
— Зажги лампу, почему мы сидим без света? — предложила она. — Мне даже как-то не по себе.
Он устало поднялся и подчинился; серые пятна окон исчезли. Энтони потянулся. За последнее время он отяжелел, над поясом безвольным валиком навис живот; его плоть обмякла и расползлась. Ему было тридцать два года и ум его представлял собой удручающее и беспорядочное месиво непонятно чего.
— Выпьешь немного, Мюриэл?
— Нет уж, только не я. Больше не употребляю. Что поделываешь, Энтони? — спросила она с любопытством.
— Да вот, процесс этот все время отнимает, — отозвался он без всякого выражения. — Дело поступило в апелляционный суд высшей инстанции — к осени так или иначе должно решиться. Хотя есть некоторые возражения насчет того, может ли вообще апелляционный суд рассматривать этот иск.
Мюриэл прищелкнула языком и склонила голову набок.
— Ну, молодцы! Никогда не слыхала, чтобы дело тянулось так долго.
— А, они все так тянутся, — промолвил он апатично, — все дела по завещаниям. Говорят, редкий случай, если решится за четыре или за пять лет.
— Ясно… — и Мюриэл отважно изменила тему. — А почему бы тебе не пойти работать, ты, лежебока?
— Куда? — довольно резко осведомился он.
— Да куда угодно. Ты ведь еще молодой человек.
— Если это комплимент, то весьма обязан, — сухо произнес он и с внезапной скукой добавил. — А тебя сильно беспокоит, что я не особенно рвусь работать?
— Меня это вовсе не беспокоит, но это должно беспокоить множество людей, которые заявляют…
— О, Боже мой! — горестно воскликнул он, — мне кажется, что за эти три года я не слышал о себе ничего, кроме диких россказней и добродетельных увещеваний. Я устал от этого. Если вы не хотите видеть нас, оставьте нас в покое. Я же не надоедаю своим бывшим друзьям. Но и сам не нуждаюсь в визитах милосердия, и в критике, замаскированной под дружеские советы, — и, словно извиняясь, добавил: — прости, Мюриэл, но, на самом деле, тебе не стоит вести себя как леди с бесплатным супом, даже если ты посещаешь представителей обездоленного класса. — Он окинул ее неприязненным взглядом своих налитых кровью глаз — когда-то глубоких, ясно-голубых, а теперь слабых, напряженных, безнадежно испорченных чтением в пьяном виде.
— Почему ты говоришь такие ужасные вещи? — стала протестовать она. — Ты говоришь так, как будто вы с Глорией принадлежите к этому классу.
— А зачем притворяться, что нет? Ненавижу людей, которые корчат из себя аристократов, не имея возможности создать хотя бы видимость аристократизма.
— Ты считаешь, что без денег нельзя быть аристократом? Эх ты, Мюриэл… сдрейфила, демократка!..
— Да, естественно. Аристократизм — это лишь допущение, что определенные черты, которые мы называем прекрасными — мужество, честь, красота и тому подобное — могут наилучшим образом развиться в благоприятных условиях, когда вас не деформирует невежество или нужда.
Мюриэл закусила губу и покачала головой.
— А я считаю, что если люди происходят из хорошей семьи, то они всегда останутся хорошими людьми. В этом ваша с Глорией беда. Вы думаете, что если сейчас у вас что-то не ладится, то все ваши старые друзья вас избегают. Вы слишком обидчивы…
— На самом деле, — отозвался Энтони, — ты ничего об этом не знаешь. Что касается меня, то это просто вопрос гордости, а Глория, в порядке исключения, достаточно разумна и понимает, что если где-то не хотят нас видеть, то мы просто не должны там бывать. А люди именно не хотят с нами встречаться. Мы слишком идеальные примеры не для подражания.
— Чепуха! Не получится у тебя затмить своим пессимизмом мою распахнутую солнцу верандочку. Я думаю, тебе надо бросить все эти мрачные размышления и начать работать.
— Посмотри на меня, мне тридцать два года. Предположим, я даже войду в какой-нибудь идиотский бизнес. При счастливом раскладе за пару лет я «дорасту» до пятидесяти долларов в неделю. Но это — если я вообще найду работу; ты же сама знаешь, сколько сейчас безработных. Ладно, предположим, я дослужился до пятидесяти долларов в неделю. Ты думаешь, это сделает меня хоть чуть счастливее? Ты думаешь, я вообще смогу выдержать такую жизнь, если не получу это наследство?
Мюриэл благодушно улыбнулась.
— Ну, — сказала она, — все это, может быть, и умно, только совершенно лишено здравого смысла.
Через несколько минут появилась Глория, и от ее присутствия атмосфера в комнате, казалось, сделалась еще мрачнее. Она была рада видеть Мюриэл, хотя ничем этого и не показала. Энтони она удостоила только небрежным «Привет!»
— А мы тут обсуждаем с твоим мужем философские проблемы, — воскликнула неугомонная мисс Кэйн.
— Да, коснулись некоторых фундаментальных понятий, — сказал Энтони со слабой улыбкой, едва коснувшейся его щек, которые под двухдневной щетиной казались еще бледнее.
Пропустив мимо ушей его иронию, Мюриэл снова, уже другими словами изложила свои взгляды. Когда она закончила, Глория бесстрастно молвила:
— Энтони прав. Нет никакой радости куда-нибудь ходить, если чувствуешь, что везде на тебя смотрят, как на пропащего.
— Тебе не кажется, что когда даже Мори Нобл, который был моим лучшим другом, не желает видеть нас, самое время перестать надоедать людям? — вмешался он искренне огорченным тоном. В глазах его стояли слезы.
— Ну, с Мори Ноблом это была твоя вина, — холодно заметила Глория.
— Вовсе нет.
— Вполне определенно «да».
Мюриэл поспешно вмешалась.
— Вчера я встретила одну девушку, которая в свое время знала Мори, так вот она говорит, что он больше не пьет. Вообще, стал ужасным куркулем.
— Не может быть.
— Именно так. Зарабатывает кучу денег. Это он после войны стал так меняться. Собирается жениться на девушке с миллионами из Филадельфии, Сэси Ларрэби… и не только от нее я такое слышала.
— Ему тридцать три, — сказал Энтони, рассуждая вслух. — Но все-таки странно представить, что он женится. Я привык думать, что он так непохож на всех.
— Был, — произнесла Глория, — и определенном смысле.
— Но выдающиеся люди не могут удовлетворяться бизнесом — или могут? Или что они вообще могут? И что происходит со всеми, кого ты знал когда-то, с кем у тебя было столько общего?
— Вы просто дрейфуете в разные стороны, — предположила Мюриэл с подходящим к случаю мечтательным видом.
— Все люди меняются, — констатировала Глория. — И те качества, которые они не используют в повседневной жизни, постепенно зарастают паутиной.
— В последний раз он мне сказал, — припоминал Энтони, — что работать будет так, чтоб забыть, что работать вообще не стоит.
Мюриэл быстро ухватилась за эти слова.
— Вот и тебе нужно сделать то же самое, — торжествующе заявила она. — Я конечно далека от мысли, что кто-то захочет работать даром. Но тебе хоть будет чем заняться. Кстати, чем вы вообще тут занимаетесь? Никто уже сто лет не видел вас ни в «Монмартре»… вообще нигде. Вы что, экономите?
Глория презрительно усмехнулась, взглянув краем глаза на Энтони.
— Н-ну, — осведомился он, — и чему ты смеешься?
— Ты прекрасно знаешь, — ответила она ледяным тоном.
— Этот ящик виски?
— Да, — она обернулась к Мюриэл, — он вчера заплатил семьдесят пять долларов за ящик виски.
