Дмитрий Григорович - Переселенцы
– Здравствуйте, Наталья Васильевна… – вымолвил он, ускоряя шаг и охорашиваясь. – Но что это с вами? – примолвил он, удивленный таким приветствием.
Вместо ответа Наташа повернулась спиною и пошла вперед.
– Позвольте узнать, какая такая причина? – говорил он, следуя за нею, – мы прежде не так встречались… Сделайте ваше одолженье, скажите, Наталья Васильевна!
Наташа продолжала идти. Карякин оглянулся назад: подле никого не было; он взял ее за руку – она с сердцем отдернула руку и остановилась.
– Оставьте меня! как вы смеете? – проговорила она, не поворачивая головы.
– Что ж это все значит-с?..
– Значит то: отстаньте! я вас знать не хочу!
– Помилуйте, за что? – промолвил он, все еще как бы пошучивая.
– Я с вами говорить даже не хочу – понимаете? – произнесла она, на секунду поворачиваясь к нему и показывая раскрасневшееся заплаканное лицо, – отстаньте, убирайтесь – вот и все!..
– Как я вас должен понимать?
– Понимайте как знаете – мне все равно! – возразила она и снова пошла вперед ускоренным шагом.
– Как вам будет угодно-с! – произнес Федор Иванович обиженным тоном.
Он перестал за нею следовать, пощипал свои усики и направился к дому.
– Когда так, так и не надо! Мы ведь оченно гоняться-то не станем… Но что за причина? Умирала обо мне, а теперь… что за причина? – повторял Карякин вплоть до той минуты, как вошел в дом.
Он встретился с теткой в дверях прихожей. Анисью Петровну начинала тревожить мысль, что Карякин и племянница находятся наедине в саду. Хотя Наташа не подавала повода делать о ней дурных предположений, хотя тетка уверена была в ее нравственности, но Анисья Петровна, как уже сказано, смотрела на девушек своим особенным взглядом: ее до смерти пугала полнота и дородство Наташи… Она уж послала Пьяшку отыскивать молодых людей и сама готовилась за нею следовать, когда показался Карякин.
– Ну, а Наташа-то где? разве ты не нашел ее? – спросила она.
– Как же-с! нашел! Оне в саду-с прогуливаются… Я пришел проститься с вами, Анисья Петровна, – ответил он с особенным ударением.
– Как проститься? Что это ты, батюшка? только приехал, да уж и прощаться!
– Я всегда с моим великим удовольствием, Анисья Петровна, – вы сами знаете… но, воля ваша, оставаться теперь не могу-с… никаким, то есть, манером.
– Это почему?
– Не знаю, что такое случилось с вашей племянницей… она прогнала меня чуть не взашей… Обошлась самым дерзким манером-с.
– Ах она, дура этакая! – воскликнула старуха, мгновенно вспениваясь. – Ах. она… Нет, погоди, Федор Иваныч…
– Нет, воля ваша, мне после этого оставаться уж не приходится-с…
– Да что ж это она, с ума, что ли, спятила? – заплескалась Анисья Петровна и, поправив чепчик, делавший ее похожею на седого обстриженного солдата, подбежала к окну и стала звать племянницу.
Карякин воспользовался этим случаем и быстро исчез. Чем больше кричала Анисья Петровна, тем больше, казалось, могучее горло ее прочищалось и голос получал силы; но так как это не помогло, потому что Наташа все-таки не являлась, тетка спустилась с крылечка и направилась в сад, пыхтя и пенясь. На повороте к малиннику увидела она племянницу: Наташа стояла у плетня и горько плакала. Но в первую минуту горячности Анисья Петровна обыкновенно ничего не разбирала, ничего не видела: ей надобно было всегда хорошенько выплескаться, прежде чем прийти в себя.
– Ах ты, дурища ты этакая! С ума, что ли, ты сошла? – закричала она, накидываясь на девушку. – Кого это ты, мать моя, гонять-то вздумала, из чужого-то дома, а? Да я сама тебя выгоню! Ах ты, осина ты этакая глупая… тварь неблагодарная! Я бьюсь, как окаянная какая-нибудь, за доброго человека, все для нее же, а она гонять его вздумала! Мало, что ли, стоит он мне? Одного чаю да сахару что пошло! Сена да овса лошади его сколько отпустила!.. Ты, что ли, отдала мне? Все для нее хлопочу! Отцы вы мои! Думала, вот человек приискался, жених хороший…
– Я за него не пойду, тетенька, хоть убейте, не пойду! – рыдая, перебила Наташа.
Слова племянницы окончательно ошеломили старуху; она несколько раз раскрывала рот, как бы задыхаясь, и не могла произнести слова.
– Как! замуж не пойдешь?.. Ах вы, отцы мои! Да она и то никак рехнулась! Сама с ним амурилась, меня даже в страх вводила, а теперь «не пойду!» Нет, мать моя, пойдешь! пойдешь! Не век мне с тобой возиться… Какого тебе еще надо, а? Да сама-то ты что? Только в платье-то ходишь, а мать-то была однодворчиха… Ах ты, неразумная ты этакая!.. Ах ты…
Анисья Петровна уставила кулаки в бока и остановилась.
– О чем же ты ревешь, глупая? Ревешь о чем? – спросила она, как бы внезапно смягчаясь.
Наташа слова не могла выговорить: рыдания заглушали ее голос.
– Да, может, он что-нибудь сделал? – пристала Анисья Петровна. – Ты говори мне, все сказывай!
– Он, тетенька… он самый дурной человек… я ни за что не пойду, лучше в монастырь запрусь… – проговорила, всхлипывая, Наташа.
– Да что ж он сделал-то такое, а? Что он сделал? Я и ему потачки не дам! Ездил, ездил в дом, закружил девке голову, а теперь бы так взял да уехал? Нет, это он врет! Уж не думает ли он на попятный? – произнесла старуха, как бы рассуждая сама с собою. – Ах вы, отцы мои! Да попробуй он только! Ах он, мошенник! – подхватила она, закипая снова, но уж теперь перенося негодование свое на Карякина. – Ах он, поганец! Нет, мы еще поглядим, как он ездить-то не станет!.. Он сам намекал, жениться, вишь, хочет!.. Отцу даже, говорит, написал об этом! Что ж он думает, суда на него нету? Ах он, разбойник! Ах он, поганец!.. Да я сейчас сама к нему поеду, сейчас… Ах ты, мать моя!..
Наташа бросилась умолять тетку, чтоб она ничего не делала, просила дать ей несколько успокоиться и обещала ей обо всем рассказать. Тетка мало-помалу простыла, взяла племянницу и повела в дом.
В то время как сад Анисьи Петровны, этот скромный угол, где в продолжение тридцати лет тишина нарушалась только пением соловьев, криками иволги и писком ссорившихся воробьев, делался свидетелем таинственных переговоров, слез и волнений, в риге Андрея, другом, не менее мирном углу Панфиловки, раздавались крики, проклятия, лились горькие слезы и произносились речи, которые вчуже тяжко было слушать. Все это, как гроза, пронеслось над владениями Андрея. Когда после бегства из сада Иван подошел к риге с целью выждать Машу и предупредить ее о беседе своей с барышней, там следа уже не оставалось от всего случившегося. Ворота риги были настежь растворены; Иван увидел Андрея и Прасковью, которые раскладывали на ток снопы овса и собирались молотить; Иван удивился, что Маши не было с ними. Он вошел и поздоровался.
– Откуда ты, Иванушка? – спросили в один голос муж и жена.
– Так… на луг ходил, – возразил Иван, переминаясь.
– В какую сторону?
Иван неопределенно указал рукою, но в тот край, однако ж, где находилась мазанка.
– Не встречал Катерины?
– Нет; а что?..
– Маленько только не застал ее, – сказал Андрей. – Оно, может, и лучше, что не застал ее, – примолвил он. – Катерина сюда приходила…
– Зачем?..
– То здесь было… не знаешь уж, как и сказать! – произнес Андрей, переглядываясь с женою.
– Да что ж такое, дядя Андрей? Скажи… Ты знаешь, я им не чужой… как сродственник им – все одинаково; скажи, пожалуйста, – проговорил столяр, которым овладело вдруг сильное беспокойство.
– Знаю, знаю; да дело-то такое… не знаем, право, как в толк взять, – начал Андрей. – Прибежала к нам Катерина, схватила дочь, давай ее бить, колотить… «до смерти убью!» кричит.
– Погоди, Андрей, – перебила Прасковья, подходя к Ивану, который улыбался, но тем не менее чувствовал, что ноги его подламываются, а сердце вздрагивало от невыносимого волнения. – Стою я, батюшка, дома, у печки, ничего такого не чаю… вдруг входит ко мне Катерина… смотрю: растерянная такая… лица нет… «Где дочь?» говорит… А сама так инда дрожит вся… «Что ты, мол, говорю, Христос с тобою!», а она все одно: «Где дочь? говорит, дочь где?» – «В риге, говорю, снопы убирает». Она туда как кинется… Что, думаю, такое?.. Пошла за нею; слышу, крик такой, гляжу, так дочь-то и таскает по риге… Я давай скорей мужа звать… Прибежали, унимаем – ничего не слушает! Таскает ее, бьет… «Совсем убью!» говорит… Никак даже не отымешь дочь-то… даже страх взял.
– Что такое, думаем: баба смирная, добрая такая, к детям горячая… что с ней?.. – перебил Андрей. – Пуще всего речам ее подивились: гонит ее, слышь, дочь-то, гонит к Карякину! Сама бьет, проклинает, а к Карякину гонит!.. Мы и так и сяк к ней приступаем – нет, ничего не сделаешь! Она все свое: «ступай к Карякину! кричит, не то убью до смерти!»
– Что ж такое?.. Что ж такое?.. – проговорил столяр, кидая вокруг растерянные взгляды.
– Что ты будешь делать? Не уймешь никак! – продолжала Прасковья. – Добре уж оченно девку-то жаль… так, сердечная, по земи-то и катается!.. А мать, как бешеная, так и рвет ее… так и рвет: кричит свое: «Пошла к Карякину! Ходила к нему, кричит; была его полюбовницей, опозорила мать и семью свою – ступай к нему теперича!» Видим, ополоумела баба совсем; насказал кто-нибудь!.. Слава богу, девка живет у нас шесть недель: было время узнать ее… Ничего такого за ней худого не примечали; скромница девка, одно слово сказать, что скромница… Да и ходить-то ей когда к Карякину? Весь день на глазах у нас; пошлешь куда, сами дивимся, как скоро она все это сделает… Мы опять приступили к Катерине; давай ее усовещивать да уговаривать… насилу в толк взяла.
