Чингиз Айтматов - И дольше века длится день
И пока поезд останавливался, Афанасий Иванович шёл рядом полубоком, улыбаясь ему в окно. Серые, со светлыми ресницами глаза Елизарова лучились искренним удовольствием от желанной встречи. Это сразу согрело Едигея, и недавние сомнения отошли разом. «Хорошее начало, — обрадовался он, — бог даст, поездка будет удачной».
— Ну наконец-то пожаловал! В кои-то веки! Здравствуй, Едигей! Здравствуй, Буранный! — встретил его Елизаров.
Они крепко обнялись. От многолюдья вокруг, от радости Едигей растерялся немного. Пока они выбирались на привокзальную площадь, Елизаров засыпал его вопросами. О всех спросил, кто как поживает — как там Казангап, Укубала, Букей, дети, кто теперь начальник разъезда, не забыл и о Каранаре.
— А как там твой Буранный Каранар? — поинтересовался он, заранее весело смеясь чему-то. — Всё такой же — лев рыкающий?
— Ходит. Что с ним станется, рычит, — отвечал Едигей. — В сарозеках ему приволье. Чего ему ещё надо?
Возле вокзала стояла большая чёрная машина, поблёскивающая полировкой. Такую Едигей видел впервые. То был «ЗИМ» — лучший автомобиль пятидесятых годов.
— Это мой Каранар, — пошутил Елизаров. — Садись, Едигей, — говорил он, открывая ему переднюю дверцу. — Поедем.
— А кто же поведёт машину? — спросил Едигей.
— Сам, — сказал Елизаров, садясь за руль. — На старости лет отважился, как видишь. Чем мы хуже американцев?
Елизаров уверенно завёл мотор. И, прежде чем тронуться с места, улыбаясь, посмотрел вопросительно на гостя.
— Вот ты и прибыл, стало быть. Выкладывай сразу — надолго ли?
— Я ведь по делу, Афанасий Иванович. Как получится. А прежде посоветоваться надо с вами.
— Я так и знал, что по делу едешь, а не то вытащишь тебя из твоих сарозеков! Как же! Давай так, Едигей. Сейчас мы поедем к нам. Будешь жить у нас. И не возражай. Никаких гостиниц! Ты у меня особый гость. Как я у вас в сарозеках, так ты у меня. Сыйдын сыйы бар — так ведь по-казахски! Уважение от уважения!
— Да вроде так, — подтвердил Едигей.
— Значит, порешили. И мне веселей будет. Моя Юлия уехала в Москву к сыну, второй внук народился. Вот она и поспешила на радостях к молодым.
— Второй внук! Поздравляю! — сказал Едигей.
— Да, слушай, второй уже, — проговорил Елизаров, удивлённо приподнимая плечи. — Станешь дедом, поймёшь меня! Хотя тебе ещё далеко. В твои годы у меня ещё ветер в голове гулял. А вот странно, мы с тобой понимаем друг друга, несмотря на разницу в возрасте. Ну так поехали. Поедем через весь город. Наверх. Вон видишь горы, снег на вершинах? Туда, под горы, в Медео. Я тебе рассказывал, по-моему, дом наш в пригороде, почти в селе.
— Помню, Афанасий Иванович, вы говорили, дом у самой речки. Всегда слышно, как вода шумит.
— Сейчас сам убедишься. Поехали. Пока светло, посмотри на город. Красота у нас сейчас. Весна. Всё в цвету.
От вокзала улица шла прямо и, казалось, бесконечно через весь город, постепенно среди тополей и парков поднимаясь к возвышенности. Елизаров ехал не спеша. Рассказывал по пути, где что располагалось, — то были всё больше разные учреждения, магазины, жилые дома. В самом центре города на большой и открытой со всех сторон площади стояло здание, которое Едигей сразу узнал по изображениям, — то был Дом правительства.
— Здесь ЦК, — кивнул Елизаров.
И они проехали мимо, не предполагая, что на другой день им предстоит быть здесь по делу. И ещё одно здание узнал Буранный Едигей, когда они свернули с прямой улицы налево, — то был Казахский оперный театр. Через пару кварталов они снова повернули в сторону гор по дороге, уходящей в Медео. Центр города оставался позади. Ехали долгой улицей среди особняков, палисадников, мимо журчащих от половодья арычных потоков, бегущих с гор. Сады цвели кругом.
— Красиво! — промолвил Едигей.
— А я рад, что ты попал как раз в эту пору, — ответил Елизаров. — Лучшей Алма-Аты быть не может. Зимой тоже красиво. Но сейчас душа поёт!
— Значит, настроение хорошее, — порадовался Едигей за Елизарова.
Тот быстро глянул на него серыми выпуклыми глазами, кивнул и посерьёзнел, хмурясь, и снова разбежались в улыбке морщины от глаз
— Эта весна особая, Едигей. Перемены есть. Потому и жить интересно, хотя годы набегают. Одумались, огляделись. Ты когда-нибудь болел так, чтобы заново вкус жизни ощутить?
— Что-то не помню, — со всей непосредственностью ответил Едигей. — Разве что после контузии…
— Да ты здоров как бык! — рассмеялся Елизаров. — Я вообще-то и не об этом. Просто к слову… Так вот. Партия сама сказала первое слово. Очень я этим доволен, хотя в личном плане причин особых нет. А вот отрадно на душе и надежды питаю, как в молодости. Или это оттого, что на самом деле старею? А?
— А ведь я, Афанасий Иванович, как раз по такому делу прибыл.
— То есть как? — не понял Елизаров.
— Может быть, помните? Я вам рассказывал об Абуталипе Куттыбаеве.
— А, ну как же, как же! Прекрасно помню. Вон оно что. А ты в корень глядишь. Молодец. И не откладывая сразу прибыл.
— Да это не я молодец. Укубала надоумила. Только вот с чего начинать? Куда идти?
— С чего начинать? Это мы должны с тобой обсудить. Дома, за чаем, не торопясь обсудим, что к чему. — И, помолчав, Елизаров сказал многозначительно: — Времена-то как меняются, Едигей, года три назад и в мыслях не шевельнулось бы приехать по такому делу. А теперь — никаких опасений. Так и должно быть в принципе. Надо, чтобы все мы, все до едина держались этой справедливости. И никому никаких исключительных прав. Я так понимаю.
— Вам-то здесь виднее, к тому же вы учёный человек, — высказал своё Едигей, — у нас на митинге в депо тоже об этом говорилось. А я сразу подумал тогда об Абуталипе, давно эта боль сидит во мне. Хотел даже выступить на митинге. Речь не просто о справедливости. У Абуталипа дети ведь остались, подрастают, старшему в школу этой осенью…
— А где они сейчас, семья-то?
— Не знаю, Афанасий Иванович, как уехали тогда, скоро уже три года, так и не знаем.
— Ну, это не страшно. Найдём, разыщем. Сейчас главное, говоря юридически, возбудить вопрос о деле Абуталипа.
— Вот-вот. Вы сразу нашли нужное слово. Потому и приехал я к вам.
— Думаю, что не напрасно приехал.
Как знал, так оно и получилось. Очень скоро, буквально через три недели по возвращении Едигея, прибыла бумага из Алма-Аты, в которой чёрным по белому было написано, что бывший рабочий разъезда Боранлы-Буранный Абуталип Куттыбаев, умерший во время следствия, полностью реабилитирован за неимением состава преступления. Так и было сказано! Бумага предназначалась для оглашения её в коллективе, где работал пострадавший.
Почти одновременно с этим документом пришло письмо от Афанасия Ивановича Елизарова. То было знаменательное письмо. Всю жизнь сохранял Едигей то письмо среди самых важных документов семьи — свидетельств о рождении детей, боевых наград, бумаг о фронтовых ранениях и трудовых характеристик…
В том большом письме Афанасий Иванович сообщал, что премного доволен скорым рассмотрением дела Абуталипа и рад его реабилитации. Что сам факт этот — доброе знамение времени. И, как он выразился, это наша победа над самими собой.
Писал он далее, что, после того как Едигей уехал, он ещё раз побывал в тех учреждениях, которые они посетили с Едигеем, и узнал важные новости. Во-первых, следователь Тансыкбаев снят с работы, разжалован, лишён полученной награды и привлекается к ответственности. Во-вторых, писал он, как сообщили ему, семья Абуталипа Куттыбаева проживает, оказывается, в Павлодаре. (Вон в какую даль занесло!) Зарипа работает учительницей в школе. Семейное положение в настоящее время — замужняя. Вот такие официальные сведения поступили с её местожительства. И ещё, писал он, твои подозрения, Едигей, насчёт того ревизора оправдались в ходе пересмотра дела,оказывается, это именно он сочинил донос на Абуталипа Куттыбаева. «Почему он это сделал, что его побудило на такое злодеяние? Я много размышлял об этом, припоминая то, что знал из подобных историй, и то, что ты мне рассказывал, Едигей. Представив себе всё это, я пытался понять мотивы его поступка. Нет, мне трудно ответить. Я не могу объяснить, чем была вызвана такая ненависть с его стороны к совершенно постороннему для него человеку — Абуталипу Куттыбаеву. Возможно, это такая болезнь, эпидемия, поражающая людей в какой-то период истории. А возможно, подобное губительное свойство изначально таится в человеке — зависть, исподволь опустошающая душу и приводящая к жестокости. Но какую зависть могла вызвать фигура Абуталипа? Для меня это остаётся загадкой. А что касается способа расправы, то он стар, как мир. В своё время стоило лишь донести на кого-то, что он еретик, и такого на базарах Бухары забивали камнями, а в Европе сжигали на костре. Об этом мы с тобой много говорили, Едигей, в твой приезд. После выяснения фактов по пересмотру Абуталипова дела лишний раз убеждаюсь: долго ещё предстоит людям изживать в себе этот порок — ненависть к личности в человеке. Как долго — даже трудно предугадать. Вопреки всему этому славлю я жизнь за то, что справедливость неистребима на земле. Вот и в этот раз снова восторжествовала она. Пусть дорогой ценой, но восторжествовала! И так будет всегда, покуда мир стоит. Я доволен, Едигей, что добился ты справедливости бескорыстно…»
