Пелам Вудхаус - Бить будет Катберт; Сердце обалдуя; Лорд Эмсворт и другие
Будь я моложе и прытче, я бы следил за всей игрой, но теперь мне как-то удобней в кресле и я полагаюсь на донесения, поступающие с места сражений. Так я узнал, что самые опасные соперники – далеко не в форме. Удары их слабы. Уилберфорс Брим утопил два мяча в озере. Вскоре после этого мне доложили, что Уилберфорс Брим сдался; Джордж Пибоди, продвигаясь к одиннадцатой лунке, напоролся на жестянку из-под сардин; Альфред Джакс будет счастлив, если уложится в девяносто ударов.
– Все трое – псу под хвост, – сказал Александр Бассетт, мой информатор.
– Странно.
– Не очень. Я случайно слышал, что эта Кларисса за вчерашний вечер отказала одному за другим. Они, конечно, расстроились. Сами знаете, если сердце разбито, нет-нет, да и промажешь.
Конечно, я огорчился – все же неприятно, когда игроков с гандикапом ноль касается беда, но быстро оправился, подумав, как это важно для Эрнеста. Мало ли что бывает, но теперь победа обеспечена. Следующая фраза подкрепила мои надежды.
– Плинлемон хорошо играет, – сказал Александр. – Размеренно и красиво. Теперь, когда тигров нет, я ставлю на него. Правда, есть одна опасность, какой-то Перкинс с гандикапом двадцать четыре. Говорят, он таит сюрпризы.
Бассетт ушел, чтобы вести дальнейшие наблюдения, а я, вероятно, задремал, потому что, открыв глаза, увидел, что солнце – намного ниже. Стало прохладнее. Я подумал, что матч завершается, и поднялся было, чтобы пойти к последней лунке, но тут на пригорке показалась Кларисса.
Кажется, я описывал, какой она была, рассказывая о том, что Эрнест отказался отвезти ее тетю на концерт. Такой же была она и теперь – нахмуренный лоб, опасный блеск в глазах, пар из тонко очерченных ноздрей. Кроме того, она прихрамывала.
– Что случилось? – озабоченно спросил я. – Вижу, вы хромаете.
Она издала резкий звук, напоминающий боевой клич западноафриканской дикой кошки.
– Захромаешь, если тебя ударят мячом!
– Что?
– То. Я остановилась, чтобы завязать шнурок, и вдруг в меня буквально врезался мяч.
– Господи! Где же?
– Не важно.
– Я имею в виду: где это случилось?
– Там, на поле.
– Перед восемнадцатой лункой?
– Не знаю, как это у вас называется.
– Игрок только что нанес удар?
– Он стоял на каком-то клочке травы.
– Что он сказал, подбежав к вам?
– Он не подбегал. Ну, подбежит – не обрадуется! Дайте мне две минуты, чтобы прилепить арнику и попудрить нос, и я готова, клянусь священным крокодилом. Я жду. Я покажу этому несчастному микробу!
Услышав знакомое слово, я вздрогнул.
– В вас попал Эрнест Плинлемон?
– Да. Подождите, пока я его увижу!
Она захромала в направлении клуба, а я поспешил к лунке предупредить Эрнеста, что его крови жаждет женщина, чей укус может оказаться смертельным.
Сейчас тут все иначе, а тогда восемнадцатая лунка была прямо под террасой. Человеку умелому ничего не стоило загнать в нее мяч с двух ударов. Подходя, я увидел Плинлемона и его партнера, в котором узнал известного недотепу. Эрнест помогал ему извлечь мяч из зарослей. Собственный его мяч синел на склоне, ярдах в восьмидесяти от газона. Я посмотрел на него с уважением. По словам Клариссы, он летел быстро, когда ударился об нее. Если бы не этот злосчастный случай, он находился бы по меньшей мере на пятьдесят ярдов дальше. Замечательный удар.
Управившись с недотепой, Эрнест пошел к своему мячу. Подошел туда и я. Он растерянно заморгал, и я с удивлением увидел, что очки исчезли.
– А, это вы, – сказал он. – Сперва я вас не узнал. Разбил очки у пятнадцатой и неважно вижу.
Я пощелкал языком, выражая сочувствие.
– Значит, вышли из игры?
– Вышел? – вскричал он. – Да вы что! Мне даже лучше, могу сосредоточиться. Знаю, что мяча не увижу, и доверяюсь судьбе. Медаль – моя.
– Да?
– Несомненно. Сейчас я беседовал с Бассеттом, и он сказал, что Перкинс уложился в семьдесят пять ударов. За мной никого нет, а я сделал семьдесят один, так что выйдет семьдесят два, в крайнем случае – семьдесят четыре. Если бы не овца, мне бы вообще оставался один удар. Из-за нее я потерял по меньшей мере пятьдесят ярдов.
– Эрнест… – начал я.
– Та-акой удар, и вдруг – овца! Стоит на среднем газоне. Надо было подождать, но я ждать не люблю. В общем, я решился и, кажется, угодил в нее. Если бы не она, мяч бы пролетел милю! Но это не важно. Ну, сделаю три удара.
Я подумал, стоит ли предупреждать его. Кларисса сказала «две минуты», но вряд ли ей понадобится меньше десяти. Он может успеть. И я промолчал, следя за тем, как он делает прекрасный удар вверх клюшкой с железной головкой.
– Куда он полетел? – спросил Эрнест.
– Вперед, – ответил я. – Но не к самому флажку.
– На каком расстоянии от флажка?
– Футах в пятнадцати.
– Ну, это легко, – сказал Эрнест. – Это мне раз плюнуть.
Я тактично промолчал, но несколько растерялся. Мне не нравилась его нагловатая уверенность. Конечно, вера в себя необходима игроку, но о ней не говорят, не облекают ее в слово. Боги нашей игры карают хвастунов.
Газон был непростой, какой-то волнистый. Иногда к концу матча мне казалось, что он вздымается и опадает, словно море на сцене. Эрнест ударил хорошо, но не очень. Он не учел бугорка, из-за которого мяч остановился в полутора метрах от лунки.
Однако уверенность не поколебалась.
– Сейчас мы его загоним, – сказал Эрнест.
Партнер, подошедший к нам, увидел выражение моего лица и поджал губы. Он, как и я, не верил, что из этой бравады выйдет что-то путное.
Эрнест Плинлемон нацелился на мяч. Линия была четкой, дело оставалось за силой. Увы, ее не так уж много к концу нелегкого матча. Сперва мне показалось, что близок счастливый конец. Мяч направился прямо к лунке, и я уже ждал веселого звяканья, но что-то застопорилось. Два фута… один… шесть дюймов… три дюйма… два… Я затаил дыхание.
Докатится? Сможет ли?
Нет! Меньше чем за дюйм до лунки он поколебался и встал. Эрнест толкнул его, но было поздно. Он сыграл вничью, и ему предстояли все муки еще одного, решающего раунда.
В такие минуты глупый человек говорит «Не повезло» или что-нибудь столь же банальное. Но мы с партнером, старые игроки, знали, что лучше всего молчать. Обменявшись взглядами, выражавшими жалость и боль, мы заметили, что Эрнест ведет себя довольно странно.
Зная его кротость и сдержанность, я удивился искаженному гневом лицу. Что там, я был поражен. Глаза горели, жилы на лбу вздулись. Я ждал, что он скажет, и вот он спросил:
– Где овца?
– Какая овца? – не понял партнер.
– Такая. В которую он врезался. – Глаза его стали вращаться. – В жизни не делал такого удара! Был бы рядом с флажком, если бы не овца.
– По-моему, это была не овца, – сказал партнер. – Больше похожа на мисс Фитч.
– На мисс Фитч?!
Я вздрогнул. Недавние треволнения выбили у меня из головы, что я хотел предупредить его. Что ж, предупредим сейчас. Кларисса может выйти с минуты на минуту, изрыгая пламя.
– Эрнест, – поспешил сказать я, – наш друг совершенно прав. Мисс Фитч завязывала шнурок…
– Что?
– Шнурок.
– Что?
– Ну, на башма…
Голос мой угас. Кларисса стояла на краю газона, скрестив руки. Глаза ее сверкали.
– Минуточку, – слишком спокойно сказал Плинлемон. – Вы говорите, что эта чертова баба стояла посреди поля, чтобы завязать какие-то поганые шнурки? Во время матча? Когда мне нужно только четыре удара! Нет, я не могу! Шнурки!
Лицо его потемнело. Зубы звякнули. Рот открылся, нос задвигался, но он не нашел слов и с силой швырнул клюшку. Угодила она в Клариссу, которая подбиралась к нам медленным зловещим шагом снежного барса.
Этой минуты я никогда не забуду. Каждая мелочь живет в моей памяти. Словно все случилось вчера, я вижу багряное небо заката; длинные тени; Клариссу, скачущую на одной ноге; Эрнеста, чей гнев исчез, сменившись удивлением и ужасом. Я слышу, как после пронзительного крика воцарилась странная тишина.
Не могу сказать, сколько она длилась, в такие минуты не меряешь времени. Но рано или поздно Кларисса перестала прыгать и, держась за лодыжку, начала говорить.
Девушке в ее положении очень помогает знание языков. Я не уверен, что она смогла бы сказать по-английски и десятую часть того, что хотела. Но в ее распоряжении была добрая дюжина африканских диалектов, и пламенная речь внушала трепет даже тем, кто ничего не понимал. К чему слова? Общий смысл был ясен. Я машинально отодвинулся от Эрнеста, опасаясь, чтобы меня не поразила молния. Так бежали дети Израиля от того, кто, на свою беду, рассердил Иеремию.
Эрнест стоял ошеломленный. Можно представить, что он чувствовал. Он чуть не раздробил прекраснейшую из лодыжек. Сэр Джаспер Медальон-Картерет скривил бы губы или даже взял клюшку с железной головкой, но Эрнест – не этот сэр. Казалось, что он вот-вот свалится.
Слова лились потоком над мирной лужайкой. В сущности, они могли литься без конца. Но вдруг, в середине особенно сильного пассажа, Кларисса сорвалась. Закрыв лицо руками, она зарыдала и снова принялась прыгать.
