Уильям Фолкнер - Притча
— Тебе она ни к чему.
— Да, — ответил капрал. — Незачем ее портить.
Старшина сорвал ее с мундира, не злобно, лишь быстро, уже идя дальше.
— Я знаю, кому отдать ее. — сказал он, подходя к третьему; тот стоял, чуть распустив слюни, не встревоженный, даже не взволнованный, просто робкий, растерянный, словно обратился к незнакомцу по срочному делу, а незнакомец на время забыл либо о деле, либо о нем:
— Париж.
— Ага, — сказал старшина и отошел.
Теперь трое привязанных видели только спины двадцати человек, стоящих перед ними, однако им был слышен голос старшины, когда он, снова поставив весь плац по стойке «смирно», достал откуда-то из-под мундира старый футляр с очками и сложенную бумагу, развернул ее, надел очки и, держа бумагу обеими руками на легком утреннем ветерке, стал читать: голос его, говорящий о конце человека с мертвенным, высокопарным судейским многословием, претендующим на изящество и величественность, звучал в солнечной, пронизанной пением жаворонков пустоте отчетливо, тонко и как-то жалко.
— По решению председателя суда, — вымученно протянул старшина, свернул бумагу, снял очки, положил в футляр и спрятал его; раздалась команда, двадцать человек повернулись кругом, лицом к трем столбам; Кролик, схваченный веревкой, подался вперед, стараясь увидеть за капралом третьего.
— Послушай… — взволнованно сказал он капралу.
— Заряжай!
— Париж… — хрипло, плаксиво и настойчиво произнес третий.
— Скажи ему что-нибудь, — сказал Кролик. — Скорей.
— Целься!
— Париж… — снова произнес третий.
— Не бойся, — сказал ему капрал. — Мы подождем. Мы не уйдем без тебя.
Столб капрала, видимо, был треснутым или же гнилым, поэтому, когда залп начисто срезал веревки, которыми были привязаны Кролик и третий и тела их сползли к подножию столбов, тело капрала со столбом и веревками рухнуло как одно неделимое целое на край заполненной мусором канавы; когда старшина с пистолетом, еще дымящимся в руке, отошел от Кролика к капралу, то обнаружил, что столб при падении вдавился вместе с телом в спутанный моток старой колючей проволоки, нить ее обвилась вокруг верхушки столба и головы человека, словно связав их для погребения. Проволока была изъедена ржавчиной и никак не отклонила бы пулю, новый же старшина старательно отодвинул ее ногой, прежде чем приставить дуло пистолета к уху.
Как только плац опустел (даже раньше, конец колонны сенегальцев еще не успел скрыться за бараками), появилась рабочая команда с ручной тележкой, там лежали инструменты и свернутый брезент. Командующий солдатами капрал вынул оттуда кусачки и подошел к старшине, который уже отделил тело капрала от сломанного столба.
— Возьмите, — сказал он старшине, протягивая кусачки. — Неужели вы собираетесь расходовать саван на одного?
— Вытащите столбы, — сказал старшина. — Оставьте мне саван и двух человек.
— Ладно; — ответил капрал и ушел.
Старшина отхватил кусок ржавой проволоки длиной около шести футов. Когда он поднялся, двое солдат со свернутым брезентом стояли у него за спиной, дожидаясь распоряжений.
— Расстелите, — сказал он, указывая на брезент.
Они повиновались.
— Положите туда его.
Они подняли тело. — державший за голову старался не испачкаться кровью, — и положили на брезент.
— Пошевеливайтесь, — сказал старшина. — Заверните его. Потом положите на тележку. — И стал наблюдать за ними, капрал из рабочей команды неожиданно отвернулся, а остальные неожиданно принялись выдергивать столбы из земли. Старшина не произносил ни слова. Он жестом приказал своим солдатам взять тележку за ручки, потом зашел сзади, повернул ее в нужном направлении и стал толкать вперед, груженая тележка покатилась наискось через плац, к тому месту, где проволочное ограждение подходило под прямым углом к старой фабричной стене. Он (старшина) не оглядывался, оба солдата, держась за ручки, почти бежали, чтобы тележка не наехала на них, к углу, где им предстояло увидеть по ту сторону ограждения двухколесную крестьянскую повозку с грузной крестьянской лошадью в оглоблях, а возле нее двух женщин и трех мужчин; старшина остановил тележку так же, как тронул с места, остановился сам и, держась за углы, втолкнул тележку в угол ограды, потом отошел и встал у проволоки — мужчина уже за пятьдесят, выглядящий теперь почти стариком, и более высокая женщина со смуглым, сильным и по-мужски красивым лицом подошла к проволоке с другой стороны. Вторая, пониже, пополнее, помягче, не шевельнулась. Но она смотрела на обоих у проволоки и прислушивалась, ее лицо казалось совершенно пустым, но в нем было нечто брезжущее и спокойно-обещающее, как в чистой, но еще не зажженной лампе на кухонном столе.
— Где находится ферма вашего мужа? — спросил старшина.
— Я вам говорила, — ответила женщина.
— Скажите еще.
— За Шалоном, — сказала женщина.
— Далеко за Шалоном? — спросил старшина. — Ладно. Далеко от Вердена?
— Возле Вьенн-ла-Пуссель, — сказала женщина. — За Сен-Мишелем.
— Сен-Мишель, — сказал старшина. — Это армейская зона. Более того. Зона военных действий. С одной стороны немцы, с другой американцы. Американцы.
— Американские солдаты страшнее других? — спросила женщина, — Потому что они новички на войне? Да?
— Нет, сестра, — сказала другая. — Не потому. Дело в том, что они здесь недавно. Им это будет легче.
Ни тот, ни другая не обратили на нее внимания. Они глядели друг на друга через проволоку. Потом женщина сказала:
— Война окончена.
— А… — сказал старшина. Женщина не шевельнулась.
— Что еще может означать эта казнь? Что еще объясняет ее? Оправдывает? Нет, даже не оправдывает — взывает о сочувствии, жалости, отчаянии? — Она глядела на старшину холодно, спокойно, сдержанно. — Взывает об оправдании?
— Ну вот еще, — сказал старшина. — Я спрашивал вас? Спрашивал хоть кто-нибудь?
Он сделал за спиной знак кусачками. Один из солдат выпустил ручку тележки, подошел и взял их.
— Разрежь нижнюю нитку, — приказал старшина.
— Разрезать? — переспросил солдат.
— Да, болван из болванов!
Солдат стал нагибаться, но старшина выхватил у него кусачки и нагнулся сам; упругая нижняя нитка срезалась с тонким, почти мелодичным звуком и свернулась.
— Снимайте его с тележки, — приказал старшина. — Живо. Теперь солдаты поняли. Они сняли длинный брезентовый сверток и опустили на землю, трое мужчин встали наготове, чтобы протянуть, — протащить его через дыру в ограждении, потом поднять и погрузить на повозку.
— Подождите, — сказал старшина. Женщина замерла. Старшина сунул руку под мундир, вытащил сложенную бумагу и протянул ей за проволоку. Она развернула ее и поглядела безо всякого выражения.
— Да, — сказала она. — Война должна быть окончена, потому что вы получили грамоту за казнь. Что я буду делать с ней? Вставлю в рамку и повешу в гостиной?
Старшина протянул руку за проволоку и выхватил у нее бумагу, другой рукой нащупал потертый футляр с очками, потом, держа бумагу развернутой, он обеими руками надел очки, взглянул на нее, сунул резким движением в боковой карман, достал из-под мундира другую и протянул за проволоку, резко встряхнув, чтобы она развернулась, прежде чем женщина успеет коснуться ее, и произнес гневным, сдавленным голосом:
— Скажите еще, что вам не нужна и эта. Взгляните на подпись.
Женщина взглянула. Она никогда не видела его, этого тонкого, изящного, легкого, неразборчивого росчерка, видеть его доводилось немногим, но любой человек в этой половине Европы, имеющий право требовать чьей-либо подписи, узнал бы его сразу же.
— Значит, и ему известно, где находится ферма, принадлежащая мужу сводной сестры его сына.
— Само собой, — сказал старшина. — За Сен-Мишелем. Если где-то по пути вам попадутся золотые ворота в жемчуге, с этой бумагой вы пройдете через них. И еще вот.
Он снова вынул руку из кармана и протянул ее за проволоку, на раскрытой ладони показались тусклый кружок бронзы и яркие полоски ленточки, женщина снова замерла, пока не притрагиваясь к медали и глядя на раскрытую ладонь старшины, потом он ощутил, что на него смотрит другая женщина, и встретил ее спокойный, брезжущий взгляд, когда та сказала:
— Он красивый, сестра. И не такой уж старый.
— Ну вот еще! — снова возмутился старшина. — Возьмите! — сказал он, всовывая, тыча медаль в руку высокой, пока та наконец не взяла ее, потом торопливо отдернул руку за проволоку.
— Уезжайте! Проваливайте! Убирайтесь! — сказал он чуть ли не с гневом, дыша часто и раздраженно, он был слишком стар для этого, снова ощутив на себе взгляд второй, он запрокинул голову, чтобы не встречаться с ней глазами, и крикнул в спину высокой:
— Вас было трое. Где третья — его poule[27] или кто там она есть… была?
