Жан-Поль Сартр - Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба
Брюне не отвечает. Он досконально знает, что ему сейчас скажет Шале.
— Какое влияние я могу оказать на этих парней, — спрашивает Шале, — если им необходимо твое разрешение, чтобы они мне поверили?
Броне пожимает плечами; он неуверенно возражает:
— Какая разница, раз мы друг с другом согласны?
— Дело заключается в том, — говорит Шале, — что они не верят в наше согласие. Сейчас ты им повторяешь то, что говорю я, но они нс могут забыть, что недавно ты говорил им обратное. Как я могу работать в таких условиях?
— Но что я могу еще поделать? — спрашивает Брюне. — Уже месяц я стараюсь держаться в тени.
Шале чистосердечно смеется.
— Держаться в тени? Бедный мой Брюне, такой человек, как ты, не может держаться в тени. У тебя много веса, много объема. И если ты ничего не говоришь, если ты себя никак не проявляешь, ты от этого становишься еще опасней, ты концентрируешь их сопротивление, ты как бы встаешь во главе оппозиции.
Брюне невесело смеется:
— Вот уж оппозиционер поневоле.
— Совершенно верно. Достаточно того, что ты существуешь, того, что, проходя по коридору, они знают, что ты за этой дверью. После этого ты можешь сколько угодно молчать: объективно твой голос перекрывает мой.
Брюне мягко говорит:
— Но не можешь же ты меня ликвидировать. Шале смеется, не поднимая глаз:
— Это ничего не решило бы. Скорее наоборот.
Знаменательный момент. У Брюне нет иллюзий, он заранее знает, что побежден, но есть еще Туссю, Бенен, все остальное: нужно сделать последнее усилие. Он кладет руки на плечи Шале и произносит так же мягко:
— Во всем этом есть частично и твоя вина.
Шале поднимает голову, но ничего не отвечает. Брюне продолжает:
— Твоя ошибка состоит в том, что контактируешь с ними именно ты. Ты мастер воспитания кадров, но, работая с нашими пареньками, ты не смог найти нужных доводов.
Все пропало: холодная ярость полыхнула в глазах Шале, он мне завидует — мелькнуло у Брюне. Ладони его соскользнули вдоль рук Шале, но для очистки совести он объясняет:
— Я их держал в руках. Если бы ты оставался в тени и давал бы указания, а я выполнял бы работу, они имели бы дело только с одним человеком, и, сами того не заметив, изменили бы свое поведение.
Глаза Шале гаснут, губы кривятся в улыбке. Брюне продолжает:
— И им тоже было бы не так тяжко.
Шале не отвечает, Брюне смотрит на это мертвенное лицо и без всякой надежды добавляет:
— Может, еще есть время что-то изменить…
— Времени не было никогда, — жестко отрезает Шале. — Ты олицетворяешь собой некий уклон и должен исчезнуть вместе с ним: это непререкаемый закон. Ты погорел, понимаешь. Если ты будешь молчать, если затаишься, ты, к сожалению, сохранишь свой авторитет. Но если ты заговоришь, если ты им повторишь то, что говорю им я, ты станешь для них посмешищем.
Брюне смотрит на этого человечка с неким остолбенением: один удар — и я могу его уничтожить, одно слово — и я начисто подорву его влияние; но я как в параличе, я сам подписал свой смертный приговор, и я не мешаю ему, поскольку наполовину я его сообщник. Не повышая голоса, Брюне спрашивает:
— Так что? Как я должен поступить?
Шале отвечает не сразу. Он садится, кладет руки на колени и складывает ладони. Он мечтает, редко можно увидеть мечтающего Шале. Через некоторое время он задумчиво произносит:
— Ты мог бы возобновить свою деятельность в другом месте и с другими товарищами.
Брюне молча смотрит на него. Шале как бы слушает свой внутренний голос, внезапно он оживляется:
— Почти каждый день формируются особые бригады…
— Знаю, — говорит Брюне. Он ухмыляется:
— Не рассчитывай на это, я не пойду в особую бригаду. Я хочу работать, а не плесневеть среди кучки крестьян, оболваненных попами.
Шале пожимает плечами.
— Поступай, как знаешь.
Оба — один стоя, другой сидя — молчат, размышляют о наилучшем способе устранения Брюне. В коридоре ходят взад-вперед люди, они глядят на закрытую дверь и думают: он там. Я подчиняюсь дисциплине, а Брюне неймется; я прячусь, а Брюне так и лезет на глаза.
— Если ты пошлешь меня в особую бригаду, люди решат, что это ссылка.
Шале бросает на него изумленный взгляд:
— Именно это я себе сейчас и говорю.
— А если я сбегу?
— Это худшее, что ты можешь предпринять: все подумают, что ты бежал, чтобы заниматься фракционной деятельностью в Париже.
Брюне молчит, он скребет правым каблуком пол, он опускает глаза, он страдает, он думает: я мешаю. Его ладони снова увлажняются. Я буду мешать повсюду. Здесь ли, в Париже ли — везде я буду виновником беспорядка. Он ненавидит беспорядок, недисциплинированность, индивидуальный бунт, я как соломинка в стали, как песчинка в зубчатом колесе.
— Можно собрать товарищей: ты выскажешь мне критические замечания, и я перед всеми признаю свои ошибки.
Шале живо поднимает голову:
— Ты бы на это пошел?
— Я пойду на все, что угодно, только бы сохранить возможность работать.
Шале недоверчиво смотрит на него; вдруг Брюне ощущает внутри себя какое-то смутное беспокойство. Он знает, что это такое, он этого боится. Нужно говорить сразу же и очень быстро.
— Понадобится голосование, — цедит он сквозь стиснутые зубы, — и когда они меня сами осудят…
— Никакого осуждения, — посмеивается Шале, — никаких драм: это их только запутает. Я вижу это так: никакой торжественности, просто обычная дискуссия между друзьями, а в конце ты встанешь…
Слишком поздно, снаряд свистит, крутится, взрывается, освещает ночь: СССР будет разгромлен. Он не избежит войны, он вступит в нее один, без союзников, его армия ничего не стоит, он будет разбит наголову. Брюне видит полные недоумения глаза Шале: неужели я сказал это вслух? Он берет себя в руки, наступает долгое молчание. Потом Брюне усмехается.
— Я хорошо тебя провел, — с трудом говорит он.
Шале молчит, он бледен. Брюне продолжает:
— Никакого публичного самобичевания не будет, старина. Всему есть предел.
— Я тебя ни о чем не просил, — тихо говорит Шале.
— Конечно, ты меня ни о чем не просил: для этого ты слишком хитер.
Шале улыбается, Брюне с любопытством смотрит на него: интересно, какой способ он изберет, чтобы избавиться от меня? Внезапно Шале встает, берет под мышку шинель и, не проронив ни слова, удаляется. Брюне выходит вслед за ним и сразу ныряет в солнце. СССР будет разгромлен. Брюне всматривается в самого себя и проворачивает эту упрямую мысль, которая возвращается сто раз на дню, он видит вялый, стекловидный шарик, беззащитно приклеенный к полу: его можно раздавить ударом каблука, мысль — это так хрупко, так прозрачно, так растворимо, так сокровенно, так соучастно, похоже, ее на самом деле не существует: и из-за этого я себя гублю! Разве я действительно думаю, что СССР будет разгромлен? Возможно, я просто боюсь этой мысли? А даже если бы я так думал, что из того? Мысль в голове — это ноль, внутреннее кровоизлияние, ни малейшего подобия правды. Правда практична, она проверяется действием; если бы я был прав, это как-то проявилось бы, можно было бы изменить ход событий, повлиять на партию. А я ничего не могу, стало быть, я не прав. Он ускоряет шаг и понемногу успокаивается: все это не так уж серьезно. У него, как и у всех, всегда были непроизвольные мысли, эти оплесневелости, осадки его мозговой деятельности; просто он на них не обращал внимания, он позволял им расти, точно грибам в подвале. Что ж, он снова с ними совладает, и все сразу образуется: он останется с партией, он станет соблюдать дисциплину и будет держать свои мысли при себе, не проронив о них ни слова, он скроет их, как скрывают постыдную болезнь. Это не пойдет дальше, это не может пойти дальше: против партии не думают, мысли — это слова, а все слова принадлежат партии, партия их определяет, партия их предоставляет, Истина и партия — одно целое. Он идет, он доволен, он отрешен: бараки, лица, небо. Небо льется ему в глаза. За ним возникают забытые слова, и они болтают сами по себе: раз это не в счет, раз это не действенно, почему твоя мысль не долота идти до конца? Он резко останавливается; он чувствует, что порядком смешон. Что-то подобное должно происходить с людьми, которые принимают себя за Наполеона: они убеждают себя, они доказывают себе, что они не являются, просто не могут быть императором. Но как только доводы исчерпаны, за их спиной возникает голос: «Привет, Наполеон». Он оборачивается на свою мысль, он хочет ее увидеть воочию: если СССР будет разгромлен…
Он проламывает крышу и ныряет во мрак, и тут же взрывается, партия где-то под ним, как живой студень, покрывающий планету, я никогда ее не видел, я был внутри ее, он кружится над этим бренным студнем: партия смертна. Ему холодно, он кружится: если партия права, я более одинок, чем сумасшедший; если она ошибается, то все люди одиноки и мир обречен. Страх нарастает, Брюне кружится, запыхавшись, останавливается и прислоняется к стене барака: что со мной происходит?
