Робертсон Дэвис - Лира Орфея
Процедура устного экзамена на степень доктора музыковедения не слишком сурова, но может оказаться тяжелой. Шнак, по настоянию Гуниллы напялившая юбку, нервно околачивалась в буфете. Она поздоровалась за руку со всеми экзаменаторами, хотя терпеть не могла рукопожатий. Гунилла представила ее профессору Пфайферу, который четко дал понять, что оказывает Шнак большую честь. Он протянул руку, которой она едва коснулась. Все это походило на ритуал прощения палача перед казнью.
Затем Уинтерсен попросил Шнак спуститься вниз и ждать, пока ее не позовут. Она удалилась под конвоем девицы на побегушках, выступающей со всей торжественной серьезностью восемнадцати лет. Доктор Гунилла, как научный руководитель, была членом комиссии, а также выполняла функции «друга осужденного» — традиционной должности в военно-полевом суде. Канадцы тепло приветствовали ее, но профессор Пфайфер, у которого было свое мнение о международной репутации доктора, умудрился обдать ее холодом.
Завкафедрой, опытный в такого рода делах, мысленно застонал. Его предупреждали, что Пфайфер — сволочь, но репутация профессора была высока, а значит, приходилось терпеть.
Завкафедрой, в силу своей должности, был председателем экзаменационной комиссии. Он начал по правилам, то есть спросил присутствующих, знакомы ли они друг с другом. Они оказались знакомы (кое-кто — даже слишком хорошо). Он обратил их внимание на три копии партитуры, лежащие на столе перед ними — в справочных целях.
Затем Уинтерсен предоставил слово профессору Андреасу Пфайферу как приглашенному главному экзаменатору.
Профессору Пфайферу понадобился примерно час. Был ясный августовский день, но к тому времени, как Пфайфер вывалил на слушателей все свое недоверие и отвращение, в комнате воцарился февраль. Профессор Бергер, добродушный человек, симпатизирующий Шнак, воспользовался своей должностью внутреннего главного экзаменатора и умудрился немного сдвинуть календарь обратно, куда-то в конец декабря. Все же в помещении явственно ощущалась послерождественская унылость.
Другие экзаменаторы, вызываемые по очереди, были кратки. Пенни Рейвен заняла не более десяти минут. Она дала понять, что либретто создано ею, и вскользь упомянула о помощи некоего неназванного писателя.
— Я ничего не слышу о Планше, — заметил профессор Пфайфер.
Пенни и Гунилла воззрились на него с холодной ненавистью, но он был непроницаем.
Поскольку шествие пикадоров, приветствие президента, выступление матадоров и прочие церемонии, обычно предшествующие корриде, закончились, настало время привести быка. Уинтерсен кивнул девице на побегушках (уже обратившейся в шекспировского тюремщика), и Шнак снова привели к столу, совершенно убитую двумя часами одиночного беспокойного ожидания. Ее посадили рядом с завкафедрой и попросили объяснить свой выбор диссертационного проекта и рассказать о методах, которые она применяла, работая над ним. Она рассказала, но очень плохо.
Первым на нее выпустили профессора Пфайфера. Он, невероятно искусный матадор, тридцать пять минут мучил и терзал несчастную Шнак; она, не обладая красноречием и не владея риторикой, по пять минут молчала и собиралась с мыслями перед каждым ответом.
Профессор Пфайфер не скрывал своего разочарования. Бык оказался неуклюжий, не боец, и явно не стоил внимания матадора такого класса.
Но по мере того как пытка продолжалась, Шнак все чаще прибегала к следующему ответу: «Я сделала именно так, потому что я это так услышала». Профессор Пфайфер смотрел на нее с сомнением и раза два презрительно фыркнул, но кое-кто из экзаменаторов, а именно Купер и Диддир, принимались улыбаться и кивать, потому что и сами понемногу сочиняли музыку.
Доктор Даль-Сут время от времени вмешивалась. Но Пфайфер заткнул ей рот словами: «Я не позволю себе думать, что научный руководитель соискателя принимал чересчур активное участие в собственно работе над композицией: это было бы абсолютно неприемлемо». Доктор Гунилла надулась, но с тех пор тактично хранила молчание.
Наконец завкафедрой, несколько раз подчеркнуто взглянув на часы, дал понять, что Пфайферу пора заканчивать допрос. Настала очередь доктора Франсеско Бергера; он был так добродушен, так старался успокоить Шнак, так обильно хвалил ее работу, что чуть все не испортил. Коллеги доктора Бергера боялись, что он хватит через край. Когда настало их время задавать вопросы, они были кратки и милосердны.
Но Джордж Купер, продремавший почти все время, спросил:
— Я заметил, что в важные моменты оперы вы использовали тональности, которые, скажем так, не первыми приходят в голову композитору. Ля-бемоль мажор, до-бемоль мажор, ми-бемоль мажор — почему именно они?
— Это любимые тональности ЭТАГ, — ответила Шнак. — У него была теория о тональностях и их особом характере, о том, что с ними связано.
— ЭТАГ? Кто такой ЭТАГ? — спросил профессор Пфайфер.
— Извините. Эрнст Теодор Амадей Гофман; я привыкла мысленно называть его ЭТАГ, — объяснила она.
— Вы хотите сказать, что идентифицируете себя с ним?
— Ну, раз я работаю по его заметкам и пытаюсь понять, как он думал…
Профессор Пфайфер помолчал, издав носом презрительный звук. Потом сказал:
— Эти теории о характере тональностей были в большой моде во времена Гофмана. Конечно, все это романтическая чепуха.
— Чепуха или нет, но нам следует узнать об этом поподробнее. Что он думал об этих тональностях?
— Ну… Он писал про ля-бемоль мажор: «Эти аккорды уносят меня в страну тоски по несбыточному». И про до-бемоль мажор: «Он впивается мне в сердце раскаленными когтями». Он называл эту тональность «мрачный призрак с красными горящими очами». А ми-бемоль мажор он часто использовал вместе с рожками: он называл это «тоскующие и сладкие звуки».
— Он ведь принимал наркотики? — осведомился профессор Пфайфер.
— Не думаю. Он много пил, иногда почти до белой горячки.
— Я не удивлен, раз он нес такую чепуху про характеры тональностей, — заявил Пфайфер и намерен был оставить эту тему.
Но Шнак не успокоилась:
— Но если он так думал, разве мне не следует уважать его идеи? Раз я заканчиваю его оперу и все такое?
Теперь уже профессор Диддир издал носом звук, словно намекая, что профессора Пфайфера застали врасплох.
— Надо полагать, свое избыточное увлечение модуляцией вы объясните тем, что Гофман обожал Бетховена.
— Гофман обожал Бетховена, и Бетховен был высокого мнения о Гофмане.
— Надо полагать, — заметил великий музыковед. — Вам, юная дама, следовало бы помнить, что думал о Гофмане Берлиоз: «писатель, мнящий себя композитором». Но вы решили потратить много сил на эту второстепенную фигуру, отчего мы и собрались сегодня здесь.
— Возможно, для того, чтобы доказать: Берлиоз мог ошибаться, — вмешалась доктор Гунилла. — Он частенько выставлял себя дураком, как это вечно бывает с музыкальными критиками.
Она знала, что доктор Пфайфер написал эссе о Берлиозе, оценив его на семьдесят из ста — больше Пфайфер не давал никому и никогда. Если Берлиоза можно использовать как палку, чтобы побить Пфайфера, тем лучше.
Был уже час дня.
— Дамы и господа, напоминаю вам, что наша утренняя работа — лишь часть этого необычного экзамена, — произнес завкафедрой. — Мы снова соберемся в два часа в театре, чтобы прослушать закрытое представление оперы с мисс Шнакенбург в качестве дирижера. Ваше решение будет частично основано на результатах этого прослушивания. Как говорится, чтобы доказать, что пудинг съедобен, надо его съесть. А пока что Фонд Корниша пригласил нас на обед, и мы уже опаздываем.
Профессору Пфайферу не понравилась идея обеда за счет Фонда Корниша.
— Ведь они заинтересованы в исходе, — сказал он Уинтерсену. — Разве соискательница не их протеже? Мне неприятно задавать такой вопрос, но не пытаются ли они нас купить?
— Я думаю, они пытаются проявить порядочность и гостеприимство, — ответил завкафедрой. — Как вы знаете, для гостеприимства нужно участие двух сторон. Римляне весьма мудро использовали для понятий «гость» и «хозяин» одно и то же слово.
Пфайфер его не понял и покачал головой.
Обед проходил в лучшем ресторане Стратфорда — маленьком заведении у реки. Артур и Мария сделали все, чтобы угодить экзаменаторам. С Бергером, Купером, Диддиром и Пенни Рейвен это было легко. То же — с завкафедрой и даже с профессором Аделаидой О’Салливен, которая испытывала предубеждение только против табака. Однако профессор Пфайфер и доктор Даль-Сут отбросили внешнюю учтивость, подобающую на экзамене, и сцепились как кошка с собакой.
— Я совершенно не согласен с процедурой, то есть с прослушиванием представления, — сказал Пфайфер. — Это вносит элементы, излишние для нашего решения.
