Джон Кольер - Сборник новелл ""
– Вольному воля, – ответил манекен. – Мы с Сэди и без тебя отлично поладим.
– А булавки ты для нее приготовил? – поинтересовался Юстас.
– Зачем же сразу булавки? – отозвался манекен, успокаивающе посмотрев на Сэди. – У нас найдется кое-что поинтересней.
И с этими словами он ущипнул ее, точь-в-точь как первый раз, только теперь ее вопль прозвучал на удивление сочно и со вкусом.
– Вопишь ты хорошо, со вкусом, – похвалил ее Юстас, с ледяной вежливостью провожая их до дверей. – Однако не забывай, что пружины у него в некоторых местах до омерзения ржавые и изношенные.
И, захлопнув за ними дверь, он, вопреки благим намерениям, направился прямехонько к куску глины, который будто нарочно торчал на виду, и принялся лепить из него чрезвычайно соблазнительную фигуру с формами, совсем как у Евы. Но, не долепив, опять передумал, кое-что подправил, кое-что заменил – раз-два – и вместо Евы перед ним предстала прехорошенькая, смышленая болоночка.
ВЕНСКАЯ ШКОЛА
Все честные, румяные, темноволосые молодые люди устроены одинаково – самым что ни на есть разумным образом. Любому новому увлечению, будь то работа или женщина, они предаются с величайшим рвением и энтузиазмом. И, получив отпор у кинетики и Кэтти, на удивление быстро утешаются с энергетикой и Этти.
А вот другим молодым людям словно на роду написано обходиться одним, от силы двумя увлечениями: одной работой и одной женщиной. Если оба увлечения налицо, они бегут по жизни бок о бок, как железнодорожные рельсы по насыпи, столь же прочные и столь же несклонные к поэтическим извивам. Пока они вместе, им нет сносу, но стоит одному сбиться с пути – крушение неминуемо. Молодые люди этого сорта нередко отличаются высокой и стройной до прозрачности фигурой, тонким и изрядно смахивающим на череп лицом, запавшими и довольно пронзительными глазами и ртом, то ли страшно нежным, то ли страшно жестким – сразу не разберешь. Встречаются среди этой братии голодранцы, но есть и богачи, и если первые – форменные пугала, то вторые тянут на Линкольна-лесоруба.
У подобных молодых людей частенько обнаруживается призвание к науке, иногда даже к медицине. Исследования – их конек. При определенных интеллектуальных и материальных капиталах им не избежать крупных научных школ, а при определенном интересе к некоторым железистым функциям их ожидают стипендии Лилли и Форда. Впрочем, это теперь; раньше, в незапамятные времена нашей юности, их ждала прямая дорога в Вену.
Перед отъездом в Вену Хамфри Бакстер решил отобедать со знакомой семейной четой. Не смысля ни бельмеса в железистых функциях, сия чета предусмотрительно запаслась тремя билетами в театр. Давали легонькую, сентиментальную комедию, имеющую весьма и весьма отдаленное отношение к железам. Хамфри приготовился терпеть до конца и вытерпел бы, если бы в самом начале первого действия – момент был рассчитан исключительно точно – на сцене не появилась Каролина Коутс. Хамфри рванулся вперед. Порыв его, однако, остался незамеченным, поскольку все зрители в эту минуту тоже, как по команде, рванулись вперед.
Кому-то, наверное, захочется узнать, с чего это зрителям вздумалось попусту тратить жизненную энергию на девушку, которую не называли самой бесталанной актрисой только потому, что за актрису вовсе не считали. Ответ прост: Каролина Коутс была богиней. Кажется, еще Александр Вулкотт писал по этому поводу: «Требовать от нее хорошей игры – все равно что спрашивать у гениальной актрисы, умеет ли она кувыркаться на трапеции. Талант для этой юной особы так же вреден, как содовая для виски, и чем его меньше, тем лучше. Когда на сцену выходит богиня Афродита, никто не ждет, что она будет играть как божественная Сара».
Каролина прикатила в Нью-Йорк прямиком из Беннингтона и по иронии судьбы в тот же год угодила на сцену. Тут-то и выяснилось, что она из тех девушек, – рождаются они раз в сто лет, – которым суждено одурманивать людей не талантом, не красотой, а кое-чем поосновательней, получая за это, соответственно, всеобщую любовь и поклонение. Главным и неотъемлемым достоинством Каролины была молодость. У зрителей она пробуждала самую глубокую, самую живую, самую жгучую и искреннюю радость – чувство необычайно редкое и приятное. В остальном же, если верить авторитетным источникам, девушка она была добрая, воспитанная, честная, простая, милая, веселая и непритязательная да вдобавок благоухала, как цветочная лавка, что даже с богинями случается не часто.
Хамфри изучал этот феномен с вниманием, какого до сих пор удостаивались разве что срезы малоизвестных желез на стекле микроскопа. А выйдя из театра, обратился к своим спутникам: – Не могли бы вы познакомить меня с этой девушкой?
Заметив, что те онемели от удивления, он не стал ждать, ответа, а продолжал без запинки: – Или с кем-нибудь из ее знакомых?
– Что ты, Хамфри, какие знакомые! Она знается с одними аристократами. Аристократы – народ особый, не нам чета. У них даже имена мудреные – сплошь названия небоскребов и деликатесов. Да и увидеть ее кроме театра можно только на яхтах, кортах и тому подобных местах, о чем, кстати, мы бы сроду не догадались, если бы не читали воскресных газет.
Получив такую отповедь, Хамфри и не подумал отчаиваться. Он был убежден, что, перекинув мостик из двух-трех знакомств, можно преодолеть любую пропасть между любыми сословиями. А посему стал всем подряд задавать свой вопрос, предельно четко формулируя цели и задачи, и в результате всего через несколько недель сидел на террасе некоего особняка, глазел на лонг-айлендский пролив (в то время как на него глазели тезки небоскребов и кулинарных шедевров) и беседовал с Каролиной Коутс. С удивлением обнаружив, что она не имеет ни малейшего представления о колоссальном значении новейших достижений в области исследования функций желез внутренней секреции, он охотно взялся растолковать ей, какую прорву здоровья, счастья и благополучия эти достижения сулят человечеству. Вы, конечно, понимаете, что произошло, когда сей тощий, долговязый, неуклюжий субъект в немыслимом пиджачишке возник среди местной лощеной публики и принялся в деталях описывать двадцатитрехлетней богине, какое пагубное влияние оказывают жидкие фекальные массы на вкусовые органы неокрепшего детского организма. Да, вы не ошиблись: она влюбилась, влюбилась по уши, безрассудно и безоглядно, так что и месяца не прошло, а вокруг уже кричали о помолвке.
Небоскребы содрогнулись, кулинарные шедевры, фыркнув особенно злобно, вскипели от негодования. Общественность же вынесла свой приговор: Каролина, бесспорно, кладезь добродетели, но волноваться нестоит – долго это не протянется. Сами посудите, что хорошего может выйти из поездки в Вену к знаменитому Винглебергу?
– Я пробуду там ровно три года, – говорил перед расставанием Хамфри. – И если за три года хоть раз вылезу из лаборатории на сорок восемь часов, то лишь при условии, что она сгорит дотла. А приехать к тебе не смогу и подавно.
– Я попробую освободиться между спектаклями, – Еще не поздно передумать.
– Дорогой, мне тоже не терпится побыстрее сыграть свадьбу. Но нельзя же уходить из театра накануне первого представления, бросив коллег на произвол судьбы. Кроме того... .
– Второе представление?
– Да. Вот после него я и попробую приехать.
– Я слышал, эту идиотскую пьесу можно гнать годами.
– Можно загнать и за шесть месяцев. Хамфри; не смей упрекать меня, не смей говорить, что я потеряла голову от успеха.
– Разве я это говорил?
– Не говорил, но думал. А если не думал, тем хуже для тебя. Потому что я ее действительно потеряла. Не совсем, конечно, – самую малость. Но когда я почувствую, что успех захватил меня целиком...
– А как захватывает успех? Вот так или еще крепче?
На этом, едва ли не самом интересном месте их разговор, к сожалению, прервался. Хамфри поднялся на пароход, Каролина вышла на сцену. Выход удался на славу, и теперь, по мнению зрителей, для полного счастья ей не хватало только в кого-нибудь влюбиться. Но минул год, за ним второй, подходил к концу третий, а Каролина по-прежнему хранила верность. Причины были, целых две и обе веские: она обожала Хамфри и обожала себя.
Последнюю минуту последнего года Хамфри встретил на пароходе-пароходе, причаливающем к берегу. Все предыдущие недели он рисовал мысленный портрет Каролины на пристани; а нарисовав, не расставался с ним ни днем, ни ночью, и даже читая правую страницу собственной монографии, не забывал поместить его на левую в качестве иллюстрации. Поскольку дело происходило в двадцатые годы, творение свое он облек в меха и фиалки. Кинув взгляд на пристань, он узрел море мехов и россыпи фиалок, но Каролины среди них не обнаружил.
Он спустился на берег, вышел за ограду. Здесь на него налетели двое и схватили за руки. Он узнал Дика и Стеллу Арчеров, тем самых Арчеров, которые некогда, исхитрившись, первыми познакомили его с Каролиной, вообразив себя с тех пор обладателями феодальных привилегий на его дружбу. Они пожимали ему руки, заглядывали в глаза и растекались в неимоверно радушных и сердечных приветствиях. Хамфри в ответ только крутил головой.
