Илья Штемлер - Архив
— В архиве. Я там свой человек… Сходи в исполком, там макет выставили старого города. Моя затея. Грамоту дали и премию, — хвалился Забелин. — А теперь вот просветителями занимаюсь. Народными. Мельник был один. Так он картинную галерею собирал. Лекции по искусству читал для простого народа… Такие люди на Руси жили. И все в архиве на полках стоят, как воробушки, ждут своего часа…
Не торопясь, они шли по сонной боковой улочке. Самое время для душевного разговора — десять утра: служивый народ разбежался по учреждениям, детей загнали в сады и школы, собак позапирали охранять добро… И самим спешить некуда — жена Забелина еще вчера уехала к больной сестре, ночевать там останется, у Дарьи Никитичны тоже особых строгостей не было — стервоза Ольга на работе, а сам Будимирка, прохиндеистый племянник, заперся в кабинете, колдует. О чем он там колдует, непонятно. Заходил Хомяков, принес какие-то папки, ушел, торопился на работу. Зыркнул хмуро на Дарью Никитичну, может, пожалел, что язык свой распустил по пьяни… Так что время Дарью Никитичну не стесняло, и она всей душой радовалась встрече. Добрые отношения связывали ее с Забелиными, было о чем вспомнить. И рассказать было о чем, рассказывать Дарья Никитична любила, разойдется — и не остановишь. А кому еще открыться ей, не племяннику же, если речь в рассказе и шла о нем.
Забелин слушал внимательно, статно спрямив плечи, сияя тугими щечками. Нравилась ему Дарья Никитична давно, будь он один — присватался бы к вдовице. В молодости многим голову кружил, натерпелась от него жена. И сейчас глазки блестят, комплиментами архивных женщин закидал. И ухаживать не разучился — то грибочков на меду поднесет, то конфетину, то байку расскажет. Особенно по душе ему пришлась чернявая Нина Чемоданова, целую банку грибов ей снес…
— Что, Александр Емельяныч, может, посидим немного, дух переведем. А то несемся, как ракеты, — Дарья Никитична опустилась на драную скамейку.
— Посидим, Дарья, — согласился Забелин. — Да, дела у тебя, прямо скажу, не очень.
— Куда уж, — вздохнула Дарья Никитична, — вывозят меня из России, Емельяныч, может, в последний раз и видимся. Вывозят, как Стенька Разин шемаханскую царицу. И бросят где-нибудь, на кой я им сдалась.
— Ты мне эту варварскую песню не напоминай, Дарья, — вдруг вскипел Забелин.
— Чего так, Александр Емельяныч?
— Нашли чем бахвалиться, елки корень… Бросает беззащитную женщину в реку и хвастает. Нет чтобы самому броситься. Или кого из своих бандюг кинуть… Над беззащитной женщиной изголяется, фашист.
— Ты что, Емельяныч? Фашист. Нашел тоже, — притихла Дарья Никитична. — Песня ведь.
— Песня песне рознь. Только русского человека позорят… А те поют себе и не понимают, кого славят, умиляются.
Тощий воробьишко спикировал на асфальт перед скамейкой и приблизился скоком, словно с поручением. Маленькая головка ходила как на шарнире, выбирая, как бы не проглядеть опасность, лежалые перышки еще не взъерошили холода.
Забелин полез в свой «сидор». Воробьишко взлетел, но тотчас вновь опустился. Колупнув творог, Забелин бросил на асфальт несколько крошек. Птаха изловчилась, ухватила клювиком подарок. Тут же слетело еще три воробья… Дарья Никитична последовала примеру Забелина. Так они сидели, подкидывая пропитание.
— Малявки, а прожорливые, — примиренчески произнес Забелин.
— То-то, — не стала дуться Дарья Никитична.
— А ты, Дарья, ерепенься, не давайся, — проговорил Забелин. — Что значит — «хотят вывезти»?
— Опутали меня, Емельяныч, — вздохнула Дарья Никитична. — Говорят: сирота ты, куда денешься, старая… Сто лет не вспоминали, а тут вспомнили.
— Почему?
— Так я для них, этот… паровоз. У меня мать немка, имею право на выезд к своим, немцам.
— К демократам? — подковырнул Забелин.
— Куда там! Что они, дураки? У меня племянник знаешь какой настырный, что ты… Всех, говорит, куплю-перекуплю, а выезд оформлю… Точно, как этот вон, рыжий. Кыш, паразит! — Дарья Никитична взмахнула рукой, пугая крупного рыжего воробья, что ловчее всех справлялся с творогом, утаскивая чуть ли не из клюва сотоварищей. Воробьи дружно вспорхнули и, вереща, рассыпались по веткам кустарника, возмущенно поглядывая на кормильцев.
— Говорит, хочу там развернуться. Дать волю своему таланту, — продолжала Дарья Никитична.
— А какой у него талант?
— Какой? Жулик он, ясное дело.
— Жулики только у нас могут развернуться.
— Ну… не такой он жулик, — чуть обиделась Дарья Никитична. — Коммерсант, скорей… Чего ему тут не хватает, живет как бог… Слушай, Емельяныч, хочешь, сходим ко мне? Поглядишь, как люди живут.
— Здрасьте. Чего это я вдруг? — замялся Забелин.
Дарья Никитична распалила его любопытство, самую настойчивую черту характера. Забелина интересовало все на свете, неспроста в архиве штаны просиживал.
— Как же так, приду — здрасьте, я ваша тетя, да?
— Ну и что? Не имею права своих друзей видеть? — задело Дарью Никитичну. — Раз на мне выезжают, имею право. Не рабыня я белая. Не нравится — пенсия у меня всегда есть. Вообще-то Будимирка парень неплохой, жена его настропаляет. Родить, стерва, не может, думает, там ей, прости господи, другую свечу поставят, ей-богу.
Забелин одобрительно хихикнул, такие шутки он всегда ценил.
— Пошли, пошли. Сырничков напеку, небось голодаешь без жены, — искушала Дарья Никитична. — А хочешь, вина поднесу. Того добра у Будимирки навалом. С медалями, точно у натасканного пса.
Вторая Пролетарская находилась отсюда недалеко, а душевный разговор сокращал путь вдвое. Дарья Никитична познакомилась с семейством Забелиных в госпитале, где лежал после ранения ее единственный сын Сережа. Его ранили в голову в июне сорок пятого, уже после победы, на территории Чехословакии. Сережа из госпиталя так и не выбрался, полетела светлая его душа вслед своему отцу, которого пуля нашла в сорок втором, под Ленинградом. А сын Забелиных выбрался из госпиталя, на костылях, но выбрался. С тех пор Дарья Никитична и поддерживала добрые отношения с Забелиными, но в последние годы виделись редко. Было что вспомнить, было…
Подойдя к дому, Дарья Никитична охнула — белая Будимиркина автомашина, что обычно паслась у подъезда, исчезла, оставив на асфальте масляное пятно. «Никак, уехал племянничек», — подумала старая и воспряла духом. Признаться, она в душе робела — ведет постороннего человека в чужой дом. Косить глазом будет племянничек, да и кому понравится… А так — уехал себе и уехал. Угасший было пыл вновь разгорелся, ключи у нее в кармане, пока Будимирка вернется, они с Емельянычем управятся — попьют чайку да сырников поедят.
Дарья Никитична шагнула в подъезд. Присмиревший Александр Емельянович держался позади, решив про себя — если что, даст дёру, мало ли какое настроение будет у того бандита, — всю дорогу Дарья Никитична стращала Забелина жутким характером своего племянника, видно, поубавилась охота вести в квартиру постороннего, а духу в этом признаться не хватало. Так что Забелин хоть и трусил, да только с любопытством своим справиться не мог.
А тут, у самого подъезда, Дарья Никитична вдруг повеселела, озорно глянула на оробевшего спутника:
— Пошли, пошли, Александр Емельяныч. Лифт не работает, ремонт затеяли… Ничего, доползем. Ты только мою сумку понеси, а я ключи достану, — она решила не сообщать Забелину, что племянник куда-то сиганул, будет сюрприз.
Взобравшись на площадку, она увидела у своих дверей какого-то мужчину, в плаще, шляпе, с портфелем в руках.
— Вы к нам? — спросила Дарья Никитична, чувствуя спиной, как Забелин настороженно остановился за лестничным поворотом.
— Да, — промямлил мужчина. — К Варгасову. Здравствуйте. Звоню-звоню, никто не открывает. А мы договорились.
— Уехал, верно, — нехотя раскрыла сюрприз Дарья Никитична. — А что надо? Передать что? — теперь она вспомнила, что видела этого мужчину у Варгасовых, правда, народу в тот вечер было много…
— Мне он лично нужен, — мямлил мужчина. — Я хотел… — мужчина вдруг осекся, точно увидел черта. Повернулся и побежал вверх по лестнице.
— Да куда же вы?! Эй! — растерялась Дарья Никитична. — Куда это он дунул, Александр Емельяныч?
— Понятия не имею, — обескураженно ответил Забелин. — Только я высунулся, а он и сквозанул… А кто такой?
— Не знаю… Ходят ненормальные, — Дарья Никитична стояла, задрав голову и придерживая рукой сбившийся платок. — Где вы там?! Чудной какой-то… Да ладно, будем мы еще тут всяких психов дожидаться.
Разобравшись с непростыми ключами, Дарья Никитична пропустила в прихожую гостя, захлопнула дверь и еще простояла некоторое время, прислушиваясь.
В тот день Будимир Леонидович Варгасов испытывал особую опустошенность. Она подкатывала давно, с тех пор как приговором суда его поместили в колонию общего режима. Наказание, хоть и не суровое, но больно ударившее по честолюбию Варгасова. Конечно, он сумел создать себе там довольно сносное существование, слава богу, и средств, и связей оказалось более чем достаточно. Однако сам факт осуждения его потряс. Да, погибли люди на объекте его Дачно-строительного управления, да, управляющий должен нести ответственность. Но управляющим был не кто-нибудь, а он, Будимир Варгасов, который держал в кулаке «весь город»… Как ни юлили тогда судья с прокурором, как ни клялись в любви к нему, как ни уверяли, что дело находится на контроле в Прокуратуре СССР, — угораздило же, что среди погибших был сын министра, — Варгасов им это не простил. И своей обидой перегнул палку. Гордыня в его среде — ненадежное оружие, надо утереться и сказать спасибо. Не только у тебя есть деньги и связи… Так что, покинув колонию, Варгасов почувствовал вокруг себя особое разряжение. И дело вовсе не в министерском сынке, Варгасов это понял, не дурак. И то, что вокруг образовалась разряженность, следствие не пребывания в колонии и подмоченной репутации, а его строптивости. Как сказал один из теоретиков этой жизни, его домашний врач и эксперт-искусствовед Вениамин Кузин: «Вы, Будимир Леонидович, теперь, по их мнению, должны есть и пить на то, что припрятали. Теперь их время складывать за щеку. Потом придут другие. И так далее».
