Мигель Астуриас - Глаза погребённых
— Кто там?.. Говори, или стреляю…
Никого… Ветер… Стон дерева, жалующегося на жару. Накинув на себя легкий халатик, она вышла на порог. Увидела падающую звезду и поспешила загадать желание. О чем она подумала?
XXV
Ночь продолжалась. Воскресенье продолжалось в ночи. Кусочек луны, упавший в воду, — мертвый язык луны, а сама она, холодная, спускалась по знойному горизонту. Еще не рассветало. Никаких признаков раннего рассвета. Не рассветало для тех, кто на побережье надеялся увидеть вздымающийся из моря зеркальный луч утренней зари. Почему же запели петухи? Рассвет? Нет, это не рассвет. И не петухи поют. Совсем иные шумы сметают молчание, как мусор после воскресенья, после пения петухов и подземного шествия скованных теней.
Дождливый день. Это дождь понедельника. Дождь сыплется на полуголые тела рысцой бегущих на работу людей. Самодельные сандалии — каите, набедренная повязка или трусы и сомбреро. Восемнадцать лет, двадцать лет, двадцать два года…
Если не выйдет солнце и не разгонит дождь, наступит день воды. Только явится ли солнце — рассвет все не наступает. Ничего хорошего — грузить бананы в перерывы между ливнями. Ничего хорошего, ничего. Но еще хуже — под моросящим дождем. Все скользкое. Гроздья бананов и земля. Земля как кожура банана. И, однако, все не светает. Ноги так и цепляются за землю — иначе поскользнешься и свалишься со всем грузом. Опять слышны петухи. Какие-то шумы. Однако все не рассветает. Дождит. Но вот кто-то выругался, наткнувшись на товарища. Не со зла. Нечаянно. Слово зазвучало угрозой, оброненное одним и подхваченное другим. Кто из двоих сказал его? Кто услышал? Тот, кто наткнулся, или тот, с кем он столкнулся? Так частенько случалось в часы рассвета, когда рождается понедельник, в часы, когда полуголые люди рысцой спешат на работу. Нынче рассвет так и не наступил, но все спешат рысцой под дождем. Восемнадцать лет, двадцать лет, двадцать два года… У каждого на голове сомбреро, они идут чуть согнувшись, чтобы кипяток тропического ливня не попал бы в лицо. Вдруг остановились идущие впереди, за ними — те, что шли посредине, потом — те, которые замыкают шествие. Грузчики окружают человека, закутавшегося в резиновый плащ; под капюшоном — пробковый шлем, из-под плаща видны башмаки на резиновой подошве. Освещает его желтый свет фонаря, раскачивающегося в руках. Еще фонари. Приближаются еще фонари. Издали эти желтые, раскачивающиеся огоньки кажутся похожими на ос, жалящих руки людей под капюшонами. Еще фонари, еще. Чваканье воды вокруг человека в плаще вызывает тоскливое чувство. Под звяканье цепей и лязг сцеплений тащится поезд под надзором десятников и time-keepers. Вот он замедляет ход, дрожит где-то в глубинах ночи. Горы, вулканы бананов. Вздрагивает земля под тяжелыми колесами, что катятся по рельсам, уложенным на шпалы, похожие на рассыпанные спички. По мере того как грузчики приближаются к месту погрузки, взмахи фонаря в руке у старшего, идущего в сопровождении десятников и timekeepers, становятся все резче. Поезд с натугой тормозит, но некоторое время еще продолжает тащиться по рельсам, посыпанным песком, между двумя рядами грузчиков. Порядок в рядах нарушает горячий ливень, бьющий по банановым листьям с такой силой, что, кажется, готов измочалить их. Позади — слепая, вязкая, клейкая вода; впереди — вагоны, ожидающие погрузки, стены и цинковые крыши, по которым гулко барабанит ливень.
Человек в резиновом плаще — плащ топорщится на человеке, как панцирь черепахи, — медленно поднимает фонарь к лицу рабочего, закрытому сеткой дождевых струй, скатывающихся с полей пальмового сомбреро — единственной защиты грузчика от дождя. Человек в плаще держит фонарь перед лицом рабочего, прямо перед лицом — так, словно он не разглядеть его хочет, а сжечь, хоть и неизвестно ему даже имя грузчика… И этот жест он повторяет, останавливаясь то перед одним, то перед другим, и свет каждый раз вырывает из тьмы лицо мужчины, полуодетого, почти голого. Рабочие бросали в ответ соленые словечки, которые из-за шума воды, правда, трудно было расслышать.
Старший взял свисток. Сжал его зубами. Свистнул. Еще и еще раз. Пронзительный свист, отозвавшийся далеким эхом, словно оставил тут какой-то свой осколочек — звук, похожий не то на отрыжку, не то на икоту. Всякий раз, когда свист старшего десятника возвещал о начале погрузки, слышалась чья-то икота. Десятник поставил фонарь на землю, но не потушил его. Стало светлее, ливень утихал. В стеклянном сосуде с собачьим намордником горел зрачок под тысячей грустных струек. Оставив фонарь на земле, десятник прошелся, задевая плащом тела грузчиков, отказывавшихся грузить плоды, если им не повысят поденную оплату. Работать не работали, но вместе с тем они не уходили с работы, — и это обстоятельство вызывало беспокойство десятников, которые многозначительно помахивали туго сплетенными бичами из сыромятной кожи манати — морской коровы или быка. Зачем же принимать вызов? Нет надобности бить, когда можно просто вытолкать их кулаками, а если потребуется прибегнуть к бичу — что ж, тем хуже. Ведь именно для этого поставлены десятники — для того чтобы начальство не пачкало руки об этих дураков. Беспорядки. Что ж, быть может, и произойдут беспорядки. Все идет к тому. Разве только пойдут им на уступки и повысят плату за поденщину — в противном случае придется пустить в ход бичи. Конечно, банановых гроздьев нарублено так много, что сейчас лучше не подливать масла в огонь. С чего обычно начинаются беспорядки — всем известно, но никто не знает, чем это может кончиться. Впрочем, кончается дело обычно тем, что из комендатуры присылают вооруженных солдат и под ударами прикладов кое-кого уводят. Однако пока ждешь — портятся бананы. Гибнут бананы. А что угрожает этим бездельникам? Ничего. Замученным людям, бледным, изнуренным, все равно — что ласка, что удар. А Хуамбо икал — это он икал. Икал он за себя и за всех остальных — от голода.
— Тише, тише!.. — Старший десятник остановился перед ним.
Однако Хуамбо от страха не только не прекратил икать, наоборот, стал икать еще громче. Его товарищи, выстроившиеся двумя рядами, выжидали. Тяжело опустив руки, они стояли перед грудами бананов, которые нужно было снять с платформ, на плече перенести в железнодорожные вагоны, а затем транспортировать в порт, откуда на судах эти тропические плоды увезут в те земли, где нет земли, где все из стали, стекла и цемента и где даже люди кажутся законсервированными. Руки без каких-либо тайн, выхоленные, заботливо ухоженные, поднесут фрукт тропиков ко рту, к зубам, тщательно вычищенным щеточками и пенистой пастой, а изо рта, проскользнув в гортань с удаленными миндалинами, сладкий плод попадет в желудки этих созданий, так похожих на растения.
Свисток привел в движение людей, бродивших в ожидании работы по лагерю. Быстро взвалить на плечо груз! Никто не хотел оставаться позади. Быстро взять груз! Они уже приготовились к атаке и по первому сигналу ринулись в бой. Горе тому, кто спотыкался и падал, — ноги ступали прямо по нему. Скорее взять груз! Быть одними из первых. Под светом фонарей десятников, указывавших путь, они шли группами, подставляя лица под водяные иглы ливня, которые то скользили по коже, то пронзали до костей.
— Жалованье, видишь ли, им прибавляй, когда рабочих рук вон сколько… Надо быть идиотами… — протянул старший, увидев толпу людей, жаждущих работать.
Бананов собрали много, а тут еще эти осложнения да ливень — подрядчику нужно было любой ценой сохранить рабочие руки ранее законтрактованных и вместе с тем не потерять и тех, кто пришел вербоваться.
Небо прояснялось. В разрывах облаков виднелась ясная голубизна. И пока десятники ставили на землю фонари, они могли увидеть глаза этих людей, обожженных зноем побережья, — вылезающие из орбит глаза без век, — и глаза людей, пришедших с гор, — подернутые дымкой недоверия.
Первый в ряду законтрактованных, отказавшихся грузить, стоял на страже, рядом с грузом, — он говорил громко, чтобы его слышали все: и эти безработные, пришедшие сюда завербоваться, и те, кого собирались прогнать отсюда.
— Мы не будем грузить и не позволим другим грузить бананы, если не повысят поденную плату, не повысят жалованье для всех! То, что нам дают, — очень мало, не хватает на жизнь! Ни одна гроздь бананов не сдвинется с места, пока нам не повысят заработную плату! Ни одной грозди, если не повысят заработок!.. — закричал он еще громче. — Ни одной грозди, если не повысят заработок! — кричал он, напрягая легкие. — Повышение заработка для всех!.. Для всех! Заработка для всех!
Его слова подхватили:
— Повышение заработка для всех! Для всех! Для всех!
Старший приблизился к зачинщику, но тот успел заметить его и вовремя уклонился от удара.
— Убирайся! Все убирайтесь вон! — кричал старший. — Дайте место другим! Новенькие — по местам!.. Те, кто не желает работать, убирайтесь!..
