Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая
— Аркебузир — это одно, а арбалетчик совсем другое.
— Казак, казак! — вдруг выкрикнул Мальский, точно Архимед свое «эврика». — Казак! Казак получился бы. А что, у вас на Украине еще были казаки?
— Нет, не было, — ответил Януш, лишь бы отделаться. И одновременно припомнился ему тот казак — как же его звали? — который привез мешочек с драгоценностями Марысе. Если бы не тот казак, не бывать бы им сейчас в Коморове.
— Надеюсь, что здесь будет достаточно тихо.
— Да, достаточно… Я очень плохо сплю, — почти с отчаяньем произнес вдруг Мальский. И снова доверительно добавил: — Я боюсь…
Януш подался назад в своем кресле:
— Чего?
— Ах, как мне бывает страшно! — пискнул Артур. — Лучше уж не говорить об этом. Но тут, наверно, петухи поют на рассвете. А?
— Петухи закрыты в курятнике, а ваша комната выходит в сад. Хотите взглянуть?
Они прошли через сени в комнатку, которая выходила прямо в сад. Януш так и не расширил дом в Коморове, только переделал кое-что, и дом стал более красивым и удобным. Впрочем, все это сделалось как-то само собой за эти восемнадцать или девятнадцать лет. «Садовая» комната, как ее называла Зося, была в свое время детской, ее занимала Мальвинка два месяца своей жизни. Янушу до боли не хотелось кого бы то ни было помещать здесь, но, с другой стороны, он понимал, что такое вот, как он это называл, «легкое торжество жизни над смертью» неизбежно. Поэтому он предпочел поселить здесь человека, ему безразличного, вот такого, как Мальский. Впрочем, комната, абсолютно заново обставленная Ядвигой, ничем не напоминала прежней детской. Януш, никогда не заглядывавший сюда, вошел в нее, как в гостиничный номер.
— А аэродрома тут близко нет?
Януш пожал плечами.
— Но ведь шоссе недалеко?
— Да, шоссе совсем недалеко, только пройти вон по той каштановой аллее. Да вы же только что ехали…
— А Пуща Кампиносская? — с тревогой спросил Мальский, поглядывая в окна на раскорячившиеся яблони с вытянутыми в пространство руками.
— Пуща тоже недалеко, — уже раздражаясь, ответил Януш.
— Вы не сердитесь, — сокрушенно сказал Мальский, — но я такой неспокойный.
— Войны не будет, — тусклым голосом сказал Януш.
— Не будет? Наверняка не будет? — обрадовался Мальский.
— Ну, устраивайтесь, — предложил Януш. — А до обеда погуляйте по садику.
Садик не изменился с тех пор, как Януш приехал сюда впервые. Прежние яблони померзли, и пришлось высадить другие, так что деревья в саду выглядели точно так же. Януш окинул взглядом так хорошо знакомые ему флоксы и подсолнечники, аллейку, ведущую к лесу, и подумал, что Мальский на все это смотрит свежими глазами.
«Интересно, каким ему все это кажется».
Он вышел в сени. Там ждал его явившийся от Фибиха Игнац.
Януш отправил его, пошел в гостиную и в нерешительности остановился посреди комнаты, не зная, что ему делать дальше. Когда в Коморове появлялся кто-нибудь посторонний, присутствие мертвых становилось особенно ощутимым. Даже когда приезжал Алек, вся жизнь казалась никчемной и напрасны были все усилия втиснуть ее в какие-то возможные рамки. Она просто разлезалась под пальцами, как лежалый шелк.
Потом Януш прошел в другую комнату, в свою спальню, которая была некогда спальней Зоей, и стал смотреть на сад. Все то же самое, и даже если старый дуб вырос за эти годы, то по огромному дереву этого не заметишь. Вот и Мальский вышел в сад, он прогуливался вниз по аллейке, до прудика, таким шагом, как будто расхаживал по великолепному парку.
«Выглядит так, словно ходит по Колюмне», — усмехнулся Януш.
Становилось все пасмурнее, деревья на фоне серого неба приобретали пластические очертания, а рыжая голова Мальского словно притягивала к себе лучи рассеянного света.
Нужен был именно приезд чужого человека в одинокий дом, появление вот такой нелепой фигурки Мальского среди хорошо знакомых, привычных деревьев, чтобы Януш с особенной силой ощутил всю мучительность и несуразность своего существования.
«Что все это значит? Но ведь надо же что-то делать для людей, — усмехнулся он. — Хотя бы вот для этого Мальского. Это же ученик Эдгара».
«Ага, — вспомнил он, — надо ему сказать об этом письме».
И он вышел в сад. Мальский сидел на скамейке под дубом с таким видом, с каким сидел бы экзотический кенарь на жалком орешнике. Но это было даже забавно.
— Ну, как вам здесь нравится?
— Чудесно, право… Все здесь как-то… как бы это сказать… исконно польское.
Слова «исконно польское» он произнес как бы в кавычках, словно издеваясь над самим собой. Но все же произнес.
Януш сел рядом с ним на скамью. Темно-серый цвет неба словно бы прояснил зелень молодых ясеней и орешника, стоящих перед дубом. Листья недвижно замерли, готовые, однако, затрепетать в любой миг.
— Вы знаете, — сказал Януш, — старый Яжина сказал мне на похоронах, что у него есть какие-то письма Эдгара… Вероятно, к Рысеку. Надо бы съездить взглянуть.
Мальский оживился:
— Непременно! А нельзя сейчас, сию минуту?
— Это очень далеко. Придется отправиться с утра пораньше…
— Далеко? Как далеко?
— Километров сорок.
— Но у вас же есть автомобиль.
— Есть. Только нет шофера.
— Я поведу, — заверил Мальский. — Я когда-то водил машину.
— Вот уж на это я не согласен, — засмеялся Януш. — Убьемся из-за вас — и конец.
Мальский обиделся.
— Почему это из-за меня мы непременно должны убиться!
Но в конце концов повез их Фибих, которому очень не хотелось бросать свой сад, потому что как раз начался сбор малины.
— Будто это так уж спешно — собирать малину? — удивился Януш.
— Малина может высохнуть или осыпаться.
Старый Яжина жил все в тон же большой низкой комнате с желтым роялем в углу, но, видимо, держали его здесь уже из милости, так как и видел и слышал он уже плоховато. Ходила за ним шустрая девица — Дануся. Но ей больше подошло бы имя Ягенка — такая она была сильная {87}. Так и носилась с топотом взад и вперед.
Разговаривать со стариком было трудно, — он не очень хорошо понимал, чего от него хотят, хоть и узнал обоих сразу. Он все трогал Мальского то за плечо, то за колено:
— Вы же с моим Рысеком дружны были!
И тихо всхлипывал.
— Никого, сударь, никогошеньки, — говорил он, указывая Янушу на пустую комнату. — Вот, один как перст. Дануся — это дочка дворника, а может, садовника… Ну, оттуда, знаете? Из Аркадии… Пан Эдгар ее знал. Такая славная была деточка…
Тут на сцену явилась сама Дануся.
— Дануся! — закричал старый Яжина. — Дануся! Подойди-ка к господам. Помнишь пана Эдгара? Куколок тебе вырезал…
Дануся пожала плечами. Ей казалось, что все, о чем говорит старый органист, всего лишь плод его размягченного мозга.
— Не помню я ничего такого.
— Может, угостишь господ чем-нибудь?
— А чем мне их угощать? Чаю могу дать…
— Ну так дай, деточка.
Выяснилось, что о письмах старик ничего не помнит. Он даже стал убеждать их, что никаких писем не было, что Эдгар никогда и не писал Рысеку и что он, Яжина, не помнит, чтобы он кому-либо говорил об этих письмах.
— Да как же так? Вы еще на похоронах Эдгара говорили!
— А, на похоронах, да, да… — согласился старик и вновь расчувствовался. — Да, на похоронах говорил вам, только это вовсе не письма, а открытка.
— Пусть будет открытка, — сказал Мальский, — все равно мы хотели бы на нее взглянуть.
— Ноты были, это верно… Вон там на рояле ноты его, Рысека, и пана Эдгара… Эти… как их Рысек называл?.. Ага, эскизы… Были такие эскизы. Да Гелена все пожгла. Еще перед смертью. Пожгла, это уж вы мне поверьте. Она все жгла и ломала. Такая уж она была. И к радио меня не подпускала…
— Ну а открытка? — спросил Януш.
Но старый органист не слушал его, уйдя в воспоминания о Гелене.
— Знаете, она ведь так мучилась! Целых десять дней… Ничего есть не могла. Все нутро у нее сожгло. Так ей, уж простите, клистир ставили из вина и молока… Ох, сударь, как она мучилась! День и ночь я с ней сидел. Все грехи ей за эти муки отпустятся…
И Яжина принялся искать платок.
— Вы насчет открытки говорили, — снова напомнил Януш.
Дануся принесла два стакана мутного чая.
— Дануся, а где же та открытка? Помнишь, такая голубая! От пана Эдгара!
— Да что вы, деда, привязались с этим паном Эдгаром! — буркнула Дануся, поставив стаканы на стол.
— Такая была ласковая деточка… — сказал старик, обращаясь к Янушу. — Поищи эту открыточку, Дануся, я тебе ее недавно показывал. Такая голубенькая, блестящая.
— А я ее у себя на стенку приколола. Нельзя, что ли?
— Так ты принеси, деточка, принеси…
— Я с вами схожу! — вскочил Мальский.
