Людмил Стоянов - Избранная проза
Мы не смели шевельнуться. Учитель не шутил. Он решил сделать из нас людей, открыть нам глаза. Однако больше всего он прибегал к грубой силе. Кроме испытания крепости своего ремня на наших ладонях, он драл за уши и давал пощечины. Упорных ставил на колени возле дверей или просто выгонял из класса.
— За что государство платит мне деньги? — кричал он. — За то, чтоб я в игрушки с вами играл? Нет, голубчики, мне платят за то, чтобы я начинял ваши головы. Те самые головы, которые совсем не варят.
Его назидания и монологи занимали почти половину урока, и только после них он начинал спрашивать и объяснять.
Эта слабость учителя не осталась нами не замеченной и, пользуясь ей, мы стали задавать ему вопросы о нашем поведении. Что хорошо, а что плохо? Вот, например, Черныш ворует и ругается.
— А! — широко раскрывал он глаза. — Да разве это можно? Воровство куда приводит? В тюрьму! А от воровства до убийства всего только один шаг! Это ты такой негодяй?
Черныш подымался с парты, опустив голову и мрачно глядя вниз. Учитель его не бил, может быть, брезгуя его видом.
— Ты зачем сюда ходишь, Карадимов? Зачем тратишь время? Тебе надо стадо пасти. Не учишься, ничем не интересуешься. Настоящий теленок! У тебя есть отец, мать?
— Отец у него есть, — ответил кто-то сзади.
— Не тебя спрашиваю, — рассердился учитель, потом обратился к Чернышу: — Смотри на меня!
Черныш медленно поднял голову и посмотрел на него испуганным взглядом.
— Ну? Разве я такой страшный? Мать у тебя есть?
Черныш ответил уже смелее:
— Нет.
— Умерла?
— Не-е, — медленно ответил Черныш, как будто из него вытягивали слова щипцами. — Сбежала. Живет с другим.
— Ага, — как будто сообразил учитель. — А отец твой что делает?
— Пьянствует, — сообщил все тот же голос из задних рядов.
На этот раз учитель не рассердился. Черныш молчал.
— Это правда?
Черныш мрачно ответил:
— Правда.
— Пьянствует! — покачал головой учитель. — Остерегайтесь этого, ребята! Худшей беды нет! Пьяный человек это продранный мешок, как говорит пословица: в нем деньги не держатся, все пропивает!
И тут началась длинная лекция о вреде пьянства со многими примерами и наблюдениями из жизни.
Он понимал, что время идет, но ему трудно было побороть в себе привычку проповедовать. Потом он наскоро объяснял нам новый материал, и урок кончался.
В субботу отец приходил домой, и тогда у нас в семье наступал праздник.
В награду за то, что я хорошо учился — отец уже был осведомлен учителем Мимидичковым, — он доставал новую книжку «Друга детей» или «Звездочки» и торжественно протягивал мне. Видимо, он забыл, какие книги я уже читал, и удивлялся, что я не радуюсь этим детским книжонкам.
— Если будешь слушаться матери и хорошо учиться, всегда буду приносить тебе такие книжки.
Я тайком разочарованно улыбался.
Наступали холода. Подул ветер, в саду зашуршали желтые опавшие листья. Деревья обнажились, и двор совсем опустел — ни веселых солнечных лучей, ни зелени, ни птичьих песен.
Отцовские книжки обыкновенно попадали в руки Владко, который ножницами вырезал из них картинки и мучным клеем наклеивал их на дверцы шкапов. Если мать ругалась и ворчала на него, готовая их разорвать, он вопил во весь голос, потому что это был его биоскоп, который он показывал единственному своему зрителю и слушателю — Асенчо.
Болезнь отца пошла на убыль. Его кашель теперь уже не раздавался на весь двор, отец кашлял реже, но как-то более мучительно.
ДЕНЬ КИРИЛЛА И МЕФОДИЯОтец расплачивался с людьми, которые в течение года помогали в доме, привозили нам дрова, картофель, капусту.
День Кирилла и Мефодия был нашим праздником, и мы его ждали с нетерпением — не только потому, что он завершал учебный год, но и за то, что он нес с собой особую радость, вселял в нас веру в будущее и окрылял.
Мы ходили далеко в Папазову рощу за сосновыми ветками. Их мы укрепили у школьных ворот, а двери, школьную доску и кафедру учителя украсили живыми цветами.
Учитель Мимидичков рассказал нам историю двух братьев-просветителей, перенеся нас из действительности на тысячу лет назад, провел по извилистым тропам истории и закончил:
— Кирилл и Мефодий — болгары, и поэтому мы чтим их память.
В день праздника нам роздали свидетельства. Оценки учителя были справедливы: поведение у меня среднее, успеваемость — хорошая. Он исполнил обещание, данное моему отцу: к концу года я сделался самым исправным и аккуратным учеником — с выученными уроками, с чистыми тетрадками, с выполненными домашними заданиями. Школьники младших отделений радовались больше нас, а мы — выпускники — были озабочены: что нас ожидает впереди. Некоторые счастливцы продолжат учение в городе. Тошо Гинев, Славчо Даскалов, Петр Грозданов, Пенчо Маринов, как было уже известно, на следующий год будут учиться — первые трое в городе, четвертый в земледельческом училище в Садове. Янко уже учился в Свиштовской торговой гимназии, Христоско — в городе.
А какие возможности у меня? Учительского жалованья отца едва хватало, чтобы прокормить тюрей и овощами пять ртов… Он часто ругал правительство, государство, министров, царя за их пренебрежение к народному образованию и первым записался в учительский союз. Так разве мог он уделить половину своего жалованья, чтобы послать сына учиться дальше? Поистине, те — счастливцы! А для меня все уже кончилось, в будущем — пустота!
После обеда вся школа отправилась в Папазову рощу. Потом ребята рассыпались вдоль рисовых полей, где важно шагали по воде только что вернувшиеся с юга аисты, поднимали к небу длинные красные клювы и клекотали, радуясь, что они снова в знакомых родных местах. Ласточки рассекали воздух и исчезали в ярких лучах весеннего солнца.
Началась жатва. С самой зари народ спешил в поле — страдная пора. Вдруг у меня пропал интерес к играм, я почувствовал себя одиноким, покинутым.
Ночью я горел как в лихорадке. Ворочался с боку на бок. Строил различные планы, а наутро они рассыпались. Замышлял убежать в город; чтобы там работать и учиться.
Усилия воли и надежда временами разгоняли тучи мрачных мыслей, наступало спокойствие и ясность. Почему бы нет! В кирпичной мастерской на Харманбаире уже работали Черныш и два других мальчика из нашего класса. Неужели я от них отстану?
Несколько дней я бродил по Харманбаиру возле кирпичной мастерской, и мне все казалось, что меня высмеют и прогонят. Дядя Киряк был человек строгий, в очках, с палкой, считался прижимистым хозяином, и рабочие его не любили. Да, в сущности, это была и не кирпичная мастерская, а производство самана, который замешивался из грязи и сушился в формах на жгучем фракийском солнце.
Дядя Киряк сидел на пустом ящике, с палкой между ногами, и курил. Выслушав меня, он поправил очки и сказал чуть-чуть насмешливо:
— А отец твой не будет ругаться?
— Ругаться? Почему? Разве лучше болтаться без дела?.. — ответил я пересохшим ртом.
— Хорошо, — прорычал он, подумав еще немного. — Хорошо… Условия: пятьдесят стотинок в день и обед. Утром с шести часов, пока сильно греет солнце, да после полудня… Это самое время для нашего ремесла. Мы любим солнце, сушь, а другие любят дождь… И бог не знает, кому угодить… Ладно, приходи завтра.
Вечером я сообщил матери, что нашел работу. Она покраснела, отбросила косы и сказала, глядя на меня испуганными глазами:
— Правда? Где?
— В кирпичной мастерской дяди Киряка.
Отец мой в этот день вернулся поздно. Был молчалив и хмур. Дела в селе шли неважно. Правительство было против касс взаимопомощи: ростовщики подняли вой. Среди ростовщиков ведь были и депутаты, и министры, и живодеры-подрядчики, и сельские кулаки… А народ живет в хлевах вместе со скотиной…
— Вот тебе и свободная Болгария, — закончил отец и плюнул.
Он широкими шагами ходил из угла в угол.
— Еще новость: турки будут переселяться в Анатолию. Я сказал Хюсеину-ходже: вы что, с ума сошли? Ведь там во сто раз большая бедность, чем здесь, сушь, почва каменистая… Горько, говорю, станете раскаиваться, но уже возврата не будет. Да, да… А наши дела поправятся, придут лучшие времена…
Мы сели за стол. Он молча начал есть. Но кусок словно застревал у него в горле. Посмотрел на меня и сказал серьезно:
— Начало хорошее. Дядя Киряк мне уже похвастался.
И он погладил меня по голове. За эту ласку я, кажется, был готов работать и день и ночь.
Утром я вставал на заре и спешил к Харманбаиру. Воду приходилось отводить по канаве издалека, от из-беглийских виноградников. Но разве без воды саман сделаешь? Поэтому дядя Киряк тут не скупился и платил за эту воду сторожам двух общин. Моя поденная плата равнялась цене двух штук самана, которые стоили пятьдесят стотинок, а сам я их вырабатывал в день двести штук…
