Хосе Рисаль - Не прикасайся ко мне
Пастушок, который отважился утверждать, что видел только один огонек и двух человек в салакотах, едва избежал розог. Напрасно он клялся, что с ним были его буйволы и они могут подтвердить правдивость его слов.
— Ты что, больше знаешь, чем глава ордена и сестры? Греховодник, еретик! — кричали ему со злостью.
Священник поднялся на кафедру и снова начал вещать о чистилище; снова прихожане стали вытаскивать монеты из тайников, чтобы заказать мессу.
Но оставим в покое скорбящие души и послушаем беседу дона Филипо и старого Тасио, который был болен и лежал в своем пустом доме. Уже несколько дней философ — или безумец — не вставал с постели, одолеваемый какой-то слабостью, которая с каждым днем увеличивалась.
— По правде говоря, не знаю, стоит ли поздравлять вас с отставкой; раньше, когда префект так нагло презирал мнение большинства, просить об отставке было разумно; но теперь, когда вы вступили в борьбу с жандармами, это некстати. Во время войны надо оставаться на своем посту.
— Но не в том случае, если сам генерал подкуплен, — ответил дон Филипо. — Вы же знаете, что на следующее утро префект выпустил на свободу жандармов, которых я арестовал, и отказался отдать их под суд. А без согласия начальства я ничего не могу сделать.
— Один вы ни на что не способны, но вместе с другими могли бы сделать многое. Вам следовало использовать это событие, чтобы подать пример остальным городам. Право народа выше смехотворного авторитета префекта; это могло бы послужить началом хорошего урока, но вы упустили возможность.
— Что я мог бы предпринять против этого представителя мракобесия? Вот сеньор Ибарра, он ведь тоже склонился перед суеверием толпы. Вы думаете, он в самом деле верит в формальное отлучение?
— Положение ваше не одинаково: сеньор Ибарра хочет сеять, а для того чтобы сеять, надо склоняться к самой земле и подчиняться ее законам; ваша миссия — сотрясать, для того же, чтобы сотрясать, нужны сила и порыв. Кроме того, борьба должна вестись не против одного префекта, а я бы сказал — против всех, кто злоупотребляет своей силой, кто возмущает общественное спокойствие, кто изменяет своему долгу; и вы не остались бы в одиночестве, ибо страна наша теперь не та, какой она была двадцать лет назад.
— Вы так думаете? — спросил дон Филипо.
— А вы этого не чувствуете? — ответил старец, приподнимаясь на постели. — О, я вижу, вы не знаете прошлого, не думали над тем, к чему привела иммиграция европейцев, поездки нашей молодежи в Европу и знакомство с новыми книгами. Изучайте и сравнивайте. Разумеется, еще существует королевский и папский университет святого Томаса со своим ученейшим советом магистров, где изощряются в формулировании всяких тонкостей и занимаются схоластическими хитросплетениями. Но где вы теперь найдете ту воспитанную на метафизике молодежь моего времени, которая получала средневековое образование, туманившее мозги, и в конце концов умирала где-нибудь в глуши, запутавшись в софизмах, так и не постигнув атрибутов «сущего», не решив вопроса о «сущности» и «существовании», этих возвышенных понятиях, заставляющих нас забывать о главном — о нашем собственном существовании и значении. Посмотрите на нынешних детей! С энтузиазмом глядят они на открывающиеся перед ними более широкие горизонты, изучают историю, математику, географию, литературу, естественные науки, языки, — предметы, одни названия которых приводили нас в ужас, словно ересь; самые свободомыслящие люди моего времени заявляли, что они стоят ниже категорий Аристотеля и законов логики. Ныне человек наконец понял, что он человек, и перестал дивиться божеству, думать о том, что недоступно зрению и осязанию, перестал выводить законы из химер, порождаемых его воображением. Человек понял, что его владения — это обширный мир и что он способен постичь его. Устав от бесполезных и суетных усилий, он обратил взор к земле и приглядывается к тому, что его окружает. Посмотрите, какие ныне рождаются поэты; музы природы постепенно открывают нам свои сокровищницы и начинают улыбаться нам, воодушевляя на труд. Научные эксперименты уже дали первые плоды, и со временем наука разовьется еще больше. Новые правоведы опираются на новые основы философии права. Некоторые из них начинают блистать во мраке, окружающем нашу судейскую трибуну, и предвещают изменения, которые с годами произойдут. Послушайте, что говорит молодежь, посетите аудитории, и вы услышите другие имена в стенах, где мы слышали только о святом Фоме, Суаресе, Амате, Санчесе[164] и других кумирах моей эпохи. Напрасно монахи с амвонов сетуют на упадок нравов, как рыботорговцы — на жадность покупателей, не замечая того, что их товар уже протух и негоден. Напрасно протягивают монастыри свои щупальца, впиваются корнями в землю, чтобы задушить в городах ростки нового. Время богов прошло; корни дерева могут истощить льнущие к нему растения, но они не в состоянии лишить жизни другие существа, которые, как птицы, устремляются ввысь.
Философ говорил с воодушевлением, его глаза сверкали.
— Однако ростки нового еще слабы; если все ополчатся на прогресс, который так дорого нам обходится, их смогут задушить, — с сомнением заметил дон Филипо.
— Задушить?.. Кто же их задушит? Разве человек, этот жалкий пигмей, способен задушить прогресс — мощное дитя времени и мирового развития? Разве когда-нибудь это ему удавалось? Догма, эшафот и костер, стараясь остановить прогресс, лишь ускоряют его. «Е риг si muove»[165] — сказал Галилей, когда доминиканцы вынуждали его объявить, что земля не движется. То же можно сказать и о прогрессе человечества. Да, будет сломлена воля многих людей, многие падут жертвой, но это неважно: прогресс не остановишь, и на крови павших поднимутся новые, мощные всходы. Смотрите! Даже пресса, как ни тщится она быть ретроградной, тоже сделала шаг вперед. Сами доминиканцы не могут противостоять этому закону и подражают иезуитам, своим непримиримым врагам: устраивают в монастырях празднества, спектакли, сочиняют стихи, ибо, хотя им кажется, будто они живут еще в пятнадцатом веке, у них хватает разума понять, что иезуиты поступают правильно и примут участие в формировании будущего тех молодых народов, которые они воспитали.
— По-вашему, иезуиты идут в ногу с прогрессом? — удивленно спросил дон Филипо. — Тогда почему на них нападают в Европе?
— Я вам отвечу словами одного старого схоласта, — ответил философ, снова опустившись на подушку. Лицо его приняло насмешливое выражение. — С прогрессом можно идти тремя способами: впереди него, рядом и сзади. Первые ведут, вторые дают себя вести, третьих тащат насильно, — к ним-то и принадлежат иезуиты. Они предпочли бы указывать направление прогрессу, однако они понимают его мощь и разнообразие его тенденций, а потому капитулируют перед ним. Они согласны следовать сзади, лишь бы не быть раздавленными и не застрять на полпути во мраке. А мы, на Филиппинах, отстали по крайней мере на три века от колесницы прогресса: мы едва выходим из средневековья. Поэтому иезуиты, которые для Европы являются прошлым, у нас знаменуют прогресс. Филиппины обязаны им введением начатков просвещения, изучением естественных наук — этой души девятнадцатого века, так же как обязаны доминиканцам схоластикой, наукой уже мертвой, несмотря на усилия папы Льва Тринадцатого: никакой папа не воскресит того, что осуждено общественным мнением… Но о чем мы говорили? — спросил старик, меняя тон. — А, о современном положении Филиппин… Да, теперь у нас начинается эпоха борьбы, точнее, у вас: наше поколение близится к закату, мы уходим. Борьба идет между прошлым, которое с проклятиями цепляется за шатающийся феодальный замок, и будущим, триумфальная песнь которого, несущая добрые вести из других стран, слышится вдали, в сиянии занимающейся зари… Кто же падет и будет погребен под обломками?
Старик замолчал и, видя, что дон Филипо задумчиво смотрит на него, прибавил, улыбнувшись:
— Я, кажется, догадываюсь, о чем вы думаете.
— Правда?
— Вы думаете, что я вполне могу ошибаться, — сказал он, печально улыбаясь. — У меня сегодня лихорадка, да и кто из нас непогрешим. «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо», — сказал Теренций[166]. Но если порой разрешаешь себе помечтать, почему не предаться приятным мечтам в последние часы жизни? К тому же я всегда жил только мечтами! Вы правы, это мечты! Наши юноши думают лишь о любовных интрижках и развлечениях, они тратят больше времени и трудов на то, чтобы обмануть и обесчестить девушку, чем на то, чтобы позаботиться о благе родины. Наши женщины отдают все помыслы дому господню и святому семейству, забывая о своем доме и о своем семействе. Наши мужчины деятельны только в разврате и отважны в грязных похождениях. Дети начинают жизнь среди мрака и рутины; юноши в расцвете сил не имеют никаких идеалов, а люди зрелого возраста ни к чему не способны, разве что своим примером разлагать юношество… Я рад, что умираю… «Claudite jam rivos, pueri…»[167]
