Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.11. Творчество
Гости сели за стол: Анриетта — между Клодом и Магудо, справа и слева от Сандоза оказались Матильда и Кристина, Жори и Ганьер — на двух противоположных концах стола. Лакей еще не успел обнести гостей супом, как произошла первая неловкость. Желая быть любезной и не расслышав извинений мужа, г-жа Жори обратилась к хозяину дома:
— Ну как? Довольны вы сегодняшней статьей? Эдуард сам правил корректуру и так тщательно!
Жори, смешавшись, пробормотал:
— Да нет же, нет! Это ужасная статья, ты же знаешь, ее пропустили вечером, когда меня не было.
По воцарившемуся неловкому молчанию Матильда поняла, что совершила оплошность. Но она еще ухудшила дело, когда, бросив на мужа презрительный взгляд, ответила очень громко, чтобы уличить его и выгородить себя:
— Ну вот! Опять твои всегдашние враки! Я повторяю то, что слышала от тебя, и не желаю, чтобы ты ставил меня в дурацкое положение, понял?
Это происшествие заморозило настроение гостей с самого начала обеда. Анриетта тщетно пыталась расхваливать кильки, одна только Кристина нашла их очень вкусными. Когда появились жареные султанки, Сандоз, которого забавляло смущение Жори, весело напомнил ему об одном их завтраке в Марселе в далекие дни. Ах, Марсель! Единственный город, где хорошо кормят!
Клод, опять погрузившийся в свои думы, казалось, внезапно пробудился и спросил без всякой связи:
— Разве уже есть решение? Уже назначены художники для новой росписи ратуши?
— Нет еще, — ответил Магудо, — но их вот-вот назначат. Я-то ничего не получу, у меня там нет зацепки… Но даже Фажероль очень беспокоится. Его песенка спета… Ветер переменился, и их миллионные доходы трещат по всем швам.
Он рассмеялся, и в его смехе прозвучало злорадство удовлетворенной мести. Ганьер с другого конца стола ответил ему таким же смешком. И они отвели душу, злословя, радуясь разгрому, ужаснувшему мирок молодых метров. Судьбы не миновать, все это предсказывали, искусственное взвинчивание цен на картины привело к катастрофе. С тех пор как паника охватила любителей живописи, обезумевших, словно биржевики во время понижения, цены на картины падали день ото дня, и продавать их стало невозможно. Стоило посмотреть на знаменитого Ноде среди этого разорения! Некоторое время он держался, придумав для американцев специальный трюк: спрятал в глубине галереи одну-единственную, одинокую, как божество, картину, цену которой даже не хотел назвать, с презрением уверяя, что не найдется такого богача, у которого хватило бы на нее средств. И наконец согласился продать ее за двести или триста тысяч франков свиноторговцу из Нью-Йорка, который был в восторге, что увез с собой самую дорогую вещь сезона. Но такие номера удаются лишь однажды, и расходы Ноде росли вместе с прибылями, а он, увлеченный, закружившийся в бешеном вихре комбинаций, созданных им самим, уже чувствовал, как колеблется почва под его королевским особняком, осаждаемым судебными исполнителями.
— Магудо, возьмите еще белых грибов, — любезно прервала его Анриетта.
Лакей обнес гостей рыбой; гости ели, осушали графины с вином, но настроение сделалось таким кислым, что все поглощали самые вкусные блюда, даже не замечая, что они едят, и это огорчало хозяев дома.
— Ах да, грибы!.. — рассеянно повторил скульптор. — Нет, благодарю вас. — И он продолжал: — Забавнее всего, что Ноде преследует Фажероля. И еще как! Он собирается наложить арест на его имущество. То-то я потешусь! Вот увидите, этих бездарных художников, владельцев особняков на проспекте Вилье, обдерут как липку. Весной их дома будут стоить гроши… И тот самый Ноде, который подбивал Фажероля строиться и окружил его роскошью, точно содержанку, решил теперь отнять его безделушки и ковры. Но говорят, тот успел все заложить… Веселенькая история! Ноде обвиняет Фажероля, что он сам испортил дело, выставляя) полотна из легкомысленного тщеславия, а художник твердит, что не желает больше, чтобы его обкрадывали. Надеюсь, в конце концов они слопают друг друга!
— Фажероль — конченый человек… Впрочем, он никогда не имел настоящего успеха, — раздался неумолимый голос Ганьера, тихий голос проснувшегося) мечтателя.
Все запротестовали. А его ежегодные продажи на сто тысяч франков, а его медали, его кресты?.. Но Ганьер упрямо и таинственно улыбался, как будто факты были бессильны опровергнуть его внутреннюю убежденность. Он с презрением покачал головой.
— Да бросьте, он никогда не знал основных законов искусства!
Жори собирался вступиться за талант Фажероля, который он считал своим детищем, но тут Анриетта потребовала, чтобы гости обратили внимание на равиоли. На короткое время атмосфера разрядилась: слышался только звон хрустальных бокалов да легкое позвякивание вилок. Стол, прекрасная) симметрия которого нарушилась, казалось, сверкал еще ярче от разгоревшегося ожесточенного спора. А Сандоз, охваченный беспокойством, удивлялся: «Почему они так жестоко нападают на Фажероля? Разве мы не вместе начинали наш путь и не должны ли вместе прийти к общей победе?» Впервые тревога омрачила его мечты о вечной дружбе, радость от этих четвергов, которые, как он надеялся, будут следовать друг за другом, всегда одинаковые, неизменно счастливые до самого заката их дней. Но пока тревога только слегка кольнула его. Он сказал, смеясь:
— Клод, погоди, прибереги свои силы для рябчиков. Клод, да где ты витаешь?
С тех пор как все умолкли, Клод снова впал в задумчивость и, глядя в пространство, ничего не замечая, накладывал себе на тарелку равиоли. А Кристина, грустная и очаровательная, молчала, не спуская с него глаз. Он вздрогнул, взял ножку рябчика с поданного лакеем блюда, которое распространяло на всю столовую смолистый запах.
— Чувствуете, какой аромат? — воскликнул довольный Сандоз. — Кажется, что у тебя во рту все леса России!
Но Клод снова вернулся к тому, что его занимало.
— Так вы говорите, что зал муниципального совета достанется Фажеролю?
Этих слов было достаточно, чтобы Магудо и Ганьер снова оседлали своего конька. Можно вообразить, что за водянистая мазня получится у Фажероля, если только ему поручат этот зал, а он делает достаточно подлостей, чтобы его заполучить. Было время, когда он притворялся, будто ему наплевать на заказы, так как он-де великий художник, за которым охотятся любители. Но с тех пор как его картины перестали продаваться, он пресмыкается, осаждая администрацию. Что может быть подлее, чем художник, раболепствующий перед чиновником, заискивающий, готовый на мелкие низости? Да ведь это позор — такое раболепие, такая зависимость искусства от тупого произвола министра! Ясно как день, что на этом официальном обеде Фажероль лижет пятки какому-нибудь начальнику канцелярии, какому-нибудь набитому дураку!
— Бог ты мой! — сказал Жори. — Он обделывает свои делишки, и прав… Ведь не вы будете платить его долги!
— Долги! Да разве я их делал, когда подыхал с голоду? — ответил Магудо высокомерно. — Кому это по карману строить себе дворец и иметь таких разорительных содержанок, как Ирма?
Ганьер снова перебил его своим странным голосом оракула, надтреснутым и как будто доносящимся издалека:
— Ирма? Да ведь это она его содержит!
Гости спорили, острили. Имя Ирмы перелетало с одного конца стола на другой, как вдруг Матильда, которая, желая подчеркнуть свою благовоспитанность, держалась до той поры чопорно и молчаливо, бурно возмутилась, замахала руками и поджала губы с видом святоши, над которой совершают насилие.
— Господа, господа! В нашем присутствии об этой особе!.. Только не о ней, ради бога!
Тут Анриетте и Сандозу пришлось с огорчением убедиться, что обед сорвался. Салат с трюфелями, мороженое, десерт — все было съедено без всякого удовольствия в нарастающем пылу спора, а шамбертен и мозельвейн выпиты, как простая вода. Напрасно Анриетта расточала улыбки, а добряк Сандоз пытался успокоить гостей, ссылаясь на то, что у каждого есть свои слабости, — никто не хотел сдаваться; достаточно было одного слова, чтобы они в остервенении набрасывались друг на друга. Ничего похожего на томительную скуку, дремотное равнодушие, которые омрачали порой их прежние сборища. Сейчас страсти разгорелись: казалось, каждый готов уничтожить своего соседа. Высокие свечи в люстре ярко горели, фаянсовые тарелки на стенах цвели разрисованными цветами, а стол полыхал пожаром, словно здесь пронеслась буря, разметав приборы, заставив взбудораженных людей ожесточенно спорить вот уже в течение двух часов.
И когда Анриетта решилась наконец подняться из-за стола, чтобы заставить гостей замолчать, внезапно раздался голос Клода, покрывая шум их голосов:
— Ах, ратуша! Если бы мне ее дали! Если бы я мог… Я всегда мечтал расписать стены Парижа!
Все вернулись в гостиную, где уже зажгли маленькую люстру и стенные канделябры. По сравнению с душной столовой, здесь было прохладно, кофе на короткое время умиротворил гостей. Не ждали никого, кроме Фажероля. Кружок Сандоза был очень замкнутый: супруги не вербовали в него литераторов, не старались при помощи приглашений заткнуть рты журналистам. У них никогда не музицировали, не прочли вслух ни строчки литературных новинок. Анриетта не любила общества, и муж говаривал, что ей нужно десять лет, чтобы полюбить кого-либо, но зато уж полюбить навсегда! У них было несколько настоящих друзей, уютный семейный кружок. Разве не в этом счастье, и какое редкостное!
