Уильям Фолкнер - Притча
Обе батареи в замаскированном углу уже не стреляли, но по-прежнему находились там, и к ним еще примкнул взвод тяжелых гаубиц; артиллеристы спокойно смотрели, как рубленым шагом приближается генерал, широкогрудый, мужественный, внешне непроницаемый и несокрушимый, усеянный звездами, решительный и на этом участке земли все еще самый главный и всемогущий, однако из-за этих самых звезд он не осмеливался спросить, кто был тут старшим, когда прекратили огонь, тем более откуда исходил этот приказ, теперь он думал о том, что всю свою военную жизнь слышал, будто война налагает на лицо человека неизгладимый след, сам он никогда не видел его, но тут смог увидеть, что делает с лицами людей мир. Потому что теперь он знал, что тишина простерлась гораздо дальше участка одной дивизии и даже двух смежных с ним; теперь он понимал, что имели в виду командир корпуса и командующий группой, когда говорили почти слово в слово: «Неужели ты не понял, что происходит?» — и думал: Я даже не попаду под трибунал за некомпетентность. Теперь, раз война окончилась, им незачем устраивать суд надо мной, потому что всем будет не до того, а военный устав сам по себе никого не заставит позаботиться, чтобы моей репутации было отдано должное.
— Кто здесь командует? — спросил он. Но прежде, чем капитан успел ответить, из-за орудий появился майор.
— Командует здесь Граньон, — сказал командир дивизии. — Вы, разумеется, замещаете его?
— Так точно, генерал, — ответил майор. — Таков был приказ, он поступил вместе с приказом о прекращении огня. — В чем дело, генерал? Что происходит? — Последние слова он произнес в спину командиру дивизии, потому что тот уже повернулся и зашагал прочь, высоко вскинув голову, перед глазами его все расплывалось; потом километрах в двух или больше к югу выстрелила батарея: раздался залп, резкий грохот; и командир дивизии, твердо идущий, неторопливый, сильный, мужественный и несокрушимый, вдруг ощутил, как внутри у него что-то прорвалось, побежало, хлынуло; будь он до сих пор мальчишкой, круглым сиротой, укрывшимся ото всех на заброшенной пиренейской стене, это были бы слезы, скрытые ото всех тогда, как и теперь, вызванные теперь, как и тогда, не горем, а несгибаемостью. Потом выстрелила другая батарея, залп раздался на сей раз менее чем в километре, командир дивизии не замедлил шага, а лишь сменил направление и вместо того, чтобы войти в соединительную траншею, поднялся на откос и спустился на изрытое снарядами поле, по-прежнему он шел шагом, но так быстро, что отошел на значительное расстояние, когда выстрелила третья батарея, на этот раз одна из тех, которые он только что покинул, выпалила еще один залп, словно те, кто создал эту тишину, обращали на нее внимание людей, подчеркивали ее размеренными, бессмысленными залпами, говоря каждым раскатом ничтожного грохота: «Слышите ее? Слышите?»
Штаб его первой бригады размещался в подвале разрушенной фермы. Там сидело несколько человек, но он пробыл внизу слишком короткое время, чтобы узнать кого-нибудь, даже если бы захотел или попытался. Почти немедленно он снова вышел наружу, вырывая руку из пальцев адъютанта, который был с ним на наблюдательном пункте, когда атака провалилась. Но фляжку он взял, коньяк, чуть согретый телом адъютанта, показался безвкусным и противным, как затхлая вода. Потому что теперь наступила одна из тех редких, острых минут одиночества и гордости, когда он мог быть Генералом Граньоном, не будучи дивизионным генералом Граньоном.
— Что… — сказал он.
— Отойдемте, — торопливо перебил его адъютант. Но командир дивизии снова вырвал руку из его пальцев и пошел по двору фермы не за ним, а впереди него, потом остановился и обернулся.
— Ну?
— Вам даже не сообщили? — спросил адъютант. Он не ответил, неподвижный, упорный и несокрушимый: и упорно, несокрушимо, совершенно спокойный. Адъютант заговорил:
— Война кончается. Весь наш фронт — я имею в виду не только дивизию и корпус, — весь французский фронт прекратил боевые действия, оставлены только воздушные патрули да отдельные батареи, как вон там на углу. Летчики не летают к немцам — лишь патрулируют линию фронта, артиллеристам приказано стрелять не по бошам, а, как выражаются американцы, по ничейной земле. И немецкие самолеты с артиллерией тоже оставили нас в покое; англичанам и американцам приказано прекратить огонь в пятнадцать часов, посмотреть, сделают ли боши то же самое.
Командир дивизии пристально взглянул на него.
— Не только наша дивизия, все: и мы, и боши.
И адъютант догадался, что командир дивизии ничего не понял даже теперь.
— Войну прекращают солдаты, — сказал он. — Рядовые. Не только этот полк и не только наша дивизия, но все наши солдаты, на всем нашем фронте, и немецкие тоже, потому что они прекратили огонь, как только окончился наш обстрел, хотя туту них была удачная возможность атаковать. Они должны были видеть, что наш полк заартачился, взбунтовался; и они пошли дальше нас, потому что их артиллерия молчит, только летчики патрулируют свою линию фронта. Правда, до пятнадцати часов нельзя быть уверенными в англичанах, американцах и противостоящих им бошах. Это солдаты; даже сержанты ничего не подозревали, ни о чем не догадывались. И никто не знает, то ли заранее намеченная дата совпала с нашей атакой, то ли у них был условный сигнал, который подал наш полк, когда узнал наверняка, что атака намечена на сегодняшнее утро…
— Врешь, — сказал командир дивизии. — Солдаты?
— Да. Все, кто по званию ниже сержанта…
— Врешь, — повторил командир дивизии. И заговорил с каким-то неимоверным, бесстрастным, непреклонным спокойствием:
— Неужели ты не можешь понять? Одно дело, если бы полк струсил — это может случиться с любой частью и в любое время; с полком, который вчера захватил траншеи противника, а завтра, лишь потому, что сегодня он поджал хвост, захватит деревню или даже укрепленный город? А ты мне толкуешь об этой (и снова краткое солдатское словечко). — Солдаты, — сказал он. Офицеры — маршалы и генералы — наметили эту атаку, и наметили как заранее проваленную; штабные офицеры и начальники служб разработали планы по обеспечению провала; я обеспечил провал взбунтовавшимся полком, теперь офицеры, генералы и маршалы взыщут издержки с моей репутации. Но солдаты. Я всю жизнь водил их в бой. Я всегда ходил под огонь вместе с ними. Я посылал их на смерть — да; но и я тоже рисковал жизнью, я возглавлял их, пока мне не дали столько звезд, что могли уже запретить это. Нет, не верю. Солдаты понимают, даже если ты неспособен понять. Даже этот полк понял бы. Отказались выйти из траншей, они знали, на какой риск идут. Риск? Конечно. Потому что я не мог предпринять ничего иного. Не ради своей репутации и даже не ради своих заслуг или заслуг дивизии, которой я командую, а ради будущей безопасности рядовых, солдат всех прочих полков и дивизий, чьи жизни может погубить завтра или через год другой полк, который уклонится, взбунтуется, откажется, вот почему я хотел расстрелять… — И подумал: «Хотел. Я уже говорю хотел; не хочу — хотел».
Адъютант с неверящим изумлением поглядел на него.
— Неужели это возможно? — сказал адъютант. — Вы действительно уверены, что солдаты прекращают войну лишь ради того, чтобы лишить вас права как командира Дивизии расстрелять этот полк?
— Не ради моей репутации, — торопливо сказал командир дивизии, — и даже не ради заслуг. Но ради репутации и заслуг дивизии. В чем же еще может быть дело? Какая еще причина может заставить их… — и замигал быстро и вымученно; тогда адъютант достал из кармана фляжку, отвернул пробку и протянул ему.
— Солдаты, — сказал командир дивизии.
— Прошу, — сказал адъютант. Командир дивизии взял фляжку.
— Спасибо, — сказал он, но пить не стал. — Рядовые, — сказал он. Солдаты. Все до единого. Поднялись, восстали не против врага, а против нас, офицеров, хотя мы не только шли туда же, куда и они, но вели их, шли первыми, впереди, мы не желали для них ничего, кроме славы, и не требовали от них ничего, кроме мужества…
— Пейте же, генерал, — сказал адъютант.
— Ох, да, — сказал генерал. Он выпил коньяк и вернул фляжку.
— Спасибо, — сказал он и сделал какое-то движение, но, прежде чем он успел его завершить, адъютант, находящийся в его военной семье с тех пор, как он получил первую звезду бригадного генерала, протянул ему платок, чистый, без единого пятнышка, еще со складками от утюга.
— Спасибо, — еще раз сказал командир дивизии, вытер платком усы и замер с ним в руке, помигивая быстро и вымученно. Потом сказал просто и отчетливо:
— Хватит об этом.
— Генерал? — произнес адъютант.
— А? Что? — спросил командир дивизии. Потом замигал снова, уже размеренно, не вымученно и не быстро.
— Ну что ж… — сказал он и повернулся.
