Бруно Травен - КОРАБЛЬ МЕРТВЫХ
–Что вы здесь делаете? - два человека выступили из темноты и направились ко мне.
–Я вышел немного погулять, мне не спится.
–Почему же вы гуляете именно здесь, на границе?
–А я не видал границы. Здесь же нет забора.
Два ярких карманных фонаря осветили мое лицо, и меня обыскали. И что за охота людям обшаривать карманы? Мне думается, они всюду ищут утерянные четырнадцать пунктов Вильсона. Но я, во всяком случае, не ношу их с собой в кармане.
Конечно, они не нашли у меня ничего, кроме бутербродов, тридцати франков и сигар. Один остался со мной, а другой пошел обыскивать часть пройденного мной пути. Вероятно, он рассчитывал найти там международный мир, который ищут по всему свету с тех пор, как наши юноши боролись и отдали свои жизни за то, чтобы эта война была последней войной.
–Куда вы намерены теперь идти?
–Назад, в Роттердам.
–Теперь? Почему же именно в полночь и как раз здесь, через луг? Почему вы не идете по дороге?
Как будто ночью нельзя ходить по лугу! Удивительные у людей понятия! И всегда у них является подозрение: не преступник ли перед ними. Я стал рассказывать им, как приехал из Роттердама и как попал сюда. Но тут они рассвирепели и заявили мне, чтобы я не морочил их. Им совершенно ясно, что я прибыл из Бельгии и хочу пробраться в Голландию. А когда я сказал им, что тридцать франков - наилучшее доказательство моим словам, они рассвирепели еще пуще и сказали, что франки-то именно и доказывают мою наглую ложь. Они доказывают, что я еду из Бельгии, так как в Голландии ни у кого нет франков. Что же мне было делать? Сказать им, что голландские чиновники дали мне эти деньги и незаконным путем среди ночи сплавили меня? Это принудило бы их арестовать меня и предъявить мне обвинение в оскорблении властей. В заключение они все же признали меня невинным бедняком, ничего общего с контрабандистами не имеющим, и вывели на верную дорогу, по которой я снова мог вернуться в Антверпен.
Так добры были ко мне эти люди!
Итак, я должен был вернуться в Бельгию, ничего другого мне не оставалось. Если бы только не эта пожизненная тюрьма!
Целый час шел я в том направлении, где должна была начаться Бельгия.
Я устал и спотыкался. О как охотно я растянулся бы здесь и уснул! Но здравый смысл подсказывал мне идти дальше, чтобы поскорей выбраться из этого опасного места, где разрешено стрелять в того, кому стрелять не разрешается.
Вдруг что-то хватает меня за ногу. Я думаю, что это собака. Но когда я прикасаюсь к ней, то оказывается, что это рука. И тут же вспыхивает карманный фонарь. Эта штука, наверно, изобретена самим дьяволом. Ее видишь только тогда, когда она уже торчит у тебя перед глазами.
Передо мной встают два человека. Они лежали здесь, на лугу, и я наткнулся на них.
–Куда вы?
–В Антверпен.
Они говорят по-голландски или, вернее, по-фламандски.
–В Антверпен? Ночью? Почему же вы не идете по шоссе, как подобает порядочным людям?
Я отвечаю им, что иду не по доброй воле, и рассказываю все, что произошло.
–Эти сказки вы можете рассказать другим. Не нам. На такое дело чиновники не пойдут. Вы натворили чего-нибудь в Голландии и теперь хотите улизнуть через границу. Но это вам не удастся. Мы обыщем прежде всего ваши карманы и узнаем, почему вы в полночь бродите в степи на самой границе.
Но ни в карманах, ни в швах у меня они не нашли того, чего искали. Хотелось бы мне знать, чего, собственно, ищут всегда эти люди и зачем они выворачивают карманы? Дурная привычка - и больше ничего.
–Мы знаем, чего ищем… Об этом вам совершенно нечего беспокоиться.
Этот ответ не мог меня успокоить. Найти им, однако, у меня ничего не удалось. Я убежден, что до конца мира одна половина людей будет обыскивать карманы, а другая - позволять себя обыскивать. Быть может, вся борьба человечества имеет целью установить, кто вправе обыскивать карманы и кто обязан подчиняться обыскам, платя еще деньги при этом.
Окончив церемонию обыска, один из чиновников обратился ко мне:
–Вон там дорога на Роттердам, идите прямо по этой дороге и больше сюда не показывайтесь. И если вы еще раз наткнетесь на пограничную стражу, то не надейтесь отделаться от нее так легко, как вы отделались от нас. Что, у вас в Америке есть, что ли, нечего, что вы все приезжаете объедать нас? У нас своим не хватает.
–Но ведь я здесь вовсе не по доброй воле, - возражаю я.
–Удивительно, это говорят все, кого бы мы ни поймали.
Вот так новость! Значит, не я один шатаюсь здесь, в этой чужой стране.
–Ну идите. И не сбивайтесь больше с дороги. Уже светает, и мы сможем отлично видеть вас. Роттердам - хороший город. Там много кораблей, на которых всегда нужны моряки.
Сколько раз я уже слышал это. Эти частые повторения одного и того же должны бы уже стать научной истиной.
По дороге проехал воз с молоком; он подвез меня немного. Потом меня нагнал грузовой автомобиль, и этот подвез меня. Потом мне повстречался крестьянин, который гнал в город свиней. Так, миля за милей, я приближался к Роттердаму. Пока люди не имеют никакого отношения к полиции и пока они не хотят, чтобы их считали за людей, имеющих к ней какое бы то ни было отношение, до тех пор они могут быть милыми существами, вполне разумно мыслящими и нормально чувствующими. Я доверчиво рассказывал людям о всех своих злоключениях и о том, что у меня нет никаких бумаг, и все они были очень добры ко мне, дали мне поесть, дали мне сухой теплый угол, где я мог переночевать, и добрый совет, как наилучшим образом обойти полицию.
Удивительное дело! Никто не любит полиции. И при ограблении полицию зовут лишь потому, что не позволено самим расправляться с грабителями и отбирать у них награбленное.
IX
Тридцать франков, размененных на голландские гульдены, дали немного. Но ведь на деньги все равно нельзя полагаться, если под рукой нет ничего другого.
Гуляя у гавани, я увидел двух мужчин, направлявшихся в порт. Когда они приблизились ко мне, я перехватил кое-что из их разговора. Ужасно смешно слышать, как говорят англичане. Англичане утверждают, что мы не умеем говорить на чистом английском языке; но язык, на котором говорят они сами, безусловно, не английский язык. Это вообще не язык: ну да все равно. Я ведь ненавижу этих красноголовых. Но и они нас не переваривают. Итак, мы квиты. Это длится уже, по крайней мере, полтораста лет, а может быть, и гораздо дольше.
Попадешь, например, в какую-нибудь гавань, в которой их полным-полно, как ежевики на кустах в хороший урожай, в Австралии, Японии, Китае - все равно, где бы то ни было, - захочешь раздавить стаканчик, зайдешь в ближайший кабак. Там они сидят и стоят вокруг столов, и не успеешь открыть рта, как начинается потеха.
–Эй, янки!
Не обращая внимания на этих быков, выпиваешь свою бутылку и собираешься уходить.
Вдруг из какого-нибудь угла раздается голос:
–Who won the war (кто победил), янки?
Хотел бы я знать, какое мне до этого дело? Я не победил, это я знаю наверно. И те, что считают себя победителями, тем тоже не приходится смеяться; они были бы рады, если бы никто об этом не говорил.
–Эй, янки!
Что тут скажешь, если ты один среди двух дюжин красноголовых быков? Скажешь: «Мы!» - будет потасовка. Скажешь: «Французы!» - будет потасовка. Скажешь: «Я» - они рассмеются, и все же будет потасовка… Скажешь: «Английские колонии: Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южная Африка» - будет потасовка. Не скажешь ничего - значит: «Мы, американцы!», и опять будет потасовка… Сказать: «Вы победили!» - было бы бессовестной ложью, а лгать мне не хочется. Значит, так или иначе будет потасовка; от нее никак не избавишься. Вот они каковы, эти быки, а нам еще говорят: «Ваши братья из Великобритании». Не мои, во всяком случае. А потом они же еще и удивляются, что не выносишь их запаха.
–С какого вы корабля? - спрашиваю я.
–А ты, янки, что здесь делаешь? Мы еще не видели здесь ни одного янки.
–Мой корабль ушел из-под носа, и я жду другого.
–Без страхового полиса, ге?
–Вы угадали.
–Хочешь улизнуть отсюда?
–Во что бы то ни стало.
–Мы на «Шотландце».
–А куда идете? - спросил я.
–В Болонью. Туда мы можем тебя довезти. Дальше нельзя. Боцман у нас собака.
–Ладно. Хотя бы до Болоньи. Когда вы снимаетесь?
–Самое лучшее, если ты придешь в восемь. В это время боцман как раз выпивает. Мы будем стоять на палубе. Если шапка будет у меня на затылке, можешь подняться; если же нет, то подождешь. Не ходи только слишком много у нас под носом. Если же тебя поймают, дай лучше побить себе морду, но не выдавай нас. Здесь дело чести, понял?
В восемь часов я был на месте. Шапка сидела на затылке. Боцман был пьян, как стелька, и не протрезвился до самой Болоньи. Тут я вышел и очутился во Франции.
