Август Стриндберг - На круги своя
— Здесь мертвечиною пахнет, — сказал Джакомо, собирая в мешок остатки снеди.
Ботвид встал, и оба зашагали к тому месту, откуда взлетели вороны. Снег там был испещрен трехпалыми вороньими следами, похожими на капканы, а кое-где валялись клочья человеческих волос и обрывки черной шерстяной ткани. Молодые люди поискали вокруг, но больше ничего не нашли, хоть и под можжевеловыми кустами смотрели. Ботвид подошел к огромной пушистой ели, нижние ветви которой шатром нависали над самой землею. В ту же секунду раздался пронзительный визг, будто бы женский, однако ж не человеческий, — из-под ели вышмыгнула мохнатая лисица с лоскутьями мяса в зубах и вмиг исчезла. Собаки у них нет, о погоне и думать нечего; Джакомо, который слыл смельчаком, полез было под ветки, но тотчас выскочил оттуда, бледный, без шапки.
— Мертвяк! — простонал он, зажимая рукой нос. — А моя шапка! Как же ее достать?!
Ботвид, как услыхал про человека, который, может, и не помер еще, но несомненно помирает, превозмог свое прирожденное малодушие. Забрался под дерево, а немного погодя объявился снова, потрясенный, однако же более спокойный, нежели раньше, так как убедился, что помощь там уже бесполезна.
— Возьми шапку-то свою, — сказал он Джакомо с легкой укоризною. — И правда мертвяк! Судя по одежде, картезианец.
— Вот ему и награда за упрямство, — вставил Джакомо.
— По-твоему, это упрямство! Можно сказать и иначе — стойкость, — возразил Ботвид. — Но я не думаю, да и ты тоже не думаешь, что прежде всего чума поразила его за то, что он сохранил свою веру, сколь она ни простосердечна.
— Чума? — в ужасе вскричал Джакомо. — Он умер от чумы?
— Тело у него покрыто зелеными язвами, а это знак чумы, — отвечал Ботвид.
— Ты к нему прикасался? — спросил Джакомо и отпрянул.
— Пришлось — нужно было убедиться, что он мертв.
Джакомо попятился, испуганно глядя на Ботвида.
— Тебе необходимо окурить себя можжевеловым дымом и вымыться горячим уксусом! Чума! Откуда она пришла, откуда взялась тут? Не за нами же одними она явилась!
— Коли мы покрепче других, она нас не тронет, а в остальном ручаться нельзя, — ответил Ботвид, оттирая руки снегом, а затем направился в сторону дома. Джакомо последовал за ним, молча, на почтительном расстоянии.
Слышно было только, как хрустел снег под ногами, да свистел снегирь, да трещал дрозд-рябинник. Стемнело, и молодые люди сообразили, что до дома будет подальше, чем они рассчитывали. Джакомо предложил развести костер из можжевельника и хорошенько окурить себя дымом, а уж потом идти домой. Сказано — сделано, и скоро вокруг обоих заклубился густой дым, зыбкий отблеск пламени падал на белый снег, окрашивая его в кроваво-красный цвет. Предосторожности ради Джакомо сломал ветку и повесил на нее беличьи шкурки, чтобы над огнем очистить их от чумной заразы, которая могла к ним пристать.
Держа ветку над костром, он сказал:
— Дурным предзнаменованием были эти вороны!
— Странно, что люди больше верят в ворон, нежели в Бога, — отозвался Ботвид.
— Так предзнаменования и предвестия, верно, идут от Бога? Я чувствую огромную тяжесть в груди, гнетущие мысли одолевают меня. Помнишь, Мария просила нас остаться дома?
— Я помню, что ты ей ответил!
— Ох, не напоминай!.. С давними детскими представлениями обстоит так же, как с иными хворями, от них можно до некоторой степени избавиться, излечиться, но они возвращаются, да-да, возвращаются! — Джакомо неловко взмахнул рукою, ветка обломилась и вместе со шкурками упала прямо в костер. — Идем отсюда, этот лес заколдован. Видишь, мой подарок Марии горит в огне! Подумать только, так много веселых зверушек расстались с жизнью — ни за что ни про что! Скорей прочь отсель, пока с нами не приключилась еще какая беда!
Лишь поздно вечером они вышли к озеру возле Таксинге, откуда был виден свет в окнах Грипсхольма. Полмили по льду — и они дома. И оба двинулись в путь. Вечер был студеный, в небе ярко мерцали звезды. Вдали высилась старинная башня, и одно из оконцев светилось красноватым светом — путеводный огонь.
— Мария сидит сейчас у очага, — сказал Джакомо, мысли о хорошо знакомой, милой комнате согревали его. — Старик тоже сидит у огня, смотрит, как она помешивает кашу. Ты видел, какие у нее белые руки? Вот она снимает со стены туесок с солью и прелестными пальчиками берет большую щепотку. «Не соли чересчур, — говорит старик, — а то Джакомо слишком влюбится». Она улыбается и думает обо мне, о нас с тобою, как мы тут на морозе. Ты, Ботвид, небось думаешь, что я стал ровно дитя малое! Кошка мурлычет, лежа на овчине: мурр-мурр-мурр. Диана лижет ей спинку, хитрит, хочет занять ее место… Ой, что это? — Джакомо замер как вкопанный. — Ты ничего не слыхал? Мне почудился звук рога!.. Гляди, свеча в комнате двигается! И окошко погасло! Теперь огонек в другом окне. Двигается, да как быстро! Будто кто-то со свечою в руке мечется из одной комнаты в другую! Ботвид! Ботвид! Там что-то необычайное происходит! Вот увидишь!
Протяжный, глухой гул — будто лед трескается. Джакомо с испуганным криком схватил Ботвида за руку.
— Мороз крепчает, — сказал Ботвид, — оттого во льду и громыхает. Ты, никак, оробел?
— Не знаю, что со мной нынче вечером, трушу, как заяц. Все ж таки дома что-то стряслось, наверняка! Видишь, свет мечется в окнах, трепещет, ровно блуждающий огонь над могилой убиенного.
Ботвид лег, припал ухом ко льду, вслушиваясь.
— Тише! Замри! — сказал он. — Ворота захлопнулись!.. Вот и засовы закрыли!.. Скорей, надо спешить, не то наши друзья до смерти перепугаются.
Они прибавили шагу, не сводя глаз с путеводного огонька вдали.
— Удивительно, — заметил Джакомо, — прошлым летом мы плавали здесь на лодке, а сейчас идем пешком. Те самые волны, что плескались тогда о борта, сейчас замерзли в камень.
— Весной они оттают!
— Тогда в голубом небе сияло солнце, а сейчас — глянь в это беспредельное звездное пространство! Они вроде как смотрят на нас, а? Тебе не кажется, что ты их слышишь?
Оба остановились.
— Почему строят церкви? — продолжал Джакомо. — Потому что люди сделались такими маленькими, с тех пор как стали жить скученно, покинули природу. Отчего народ не собирается под открытым небом, как во времена наших предков? Разве не чудесно — запрокинуть лицо вверх и на мгновение забыть о земле, видеть разве только вершины лесных деревьев!
Тут мимо них почти беззвучно скользнула какая-то тень и поспешила дальше.
— Что это было? — прошептал Джакомо, прижавшись к Ботвиду.
— Мужчина, бегом бежал, вероятно, чтобы не замерзнуть!
— Почему же мы не слышали ничего?
— Мы разговаривали, а у него на ногах меховые сапоги.
После этого Джакомо на некоторое время умолк. Грипсхольмский берег приближался, они спешили, почти бегом бежали, как вдруг заметили впереди, у подножия старинной башни, мельтешение факелов. Потом донесся глухой шум голосов, вроде как от скопища людей, жалобно взвыла собака, и факелы пропали из виду.
Не говоря ни слова, оба помчались во весь дух. Джакомо, по причине дородства, не поспевал за Ботвидом и то и дело умолял его не убегать.
Когда они наконец добрались до лодочного сарая, все было тихо, только наверху в башне горел огонек. Ощупью они доковыляли до ворот. Джакомо высек огонь, чтобы отыскать замок. Заперто. Раз-другой он постучал, меж тем как Ботвид запалил трут. Изнутри не доносилось ни звука, но огонь осветил большой белый крест, известкой начертанный над воротами.
— Ангел Господень[10], — прошептал Ботвид.
Джакомо стоял безмолвный и дрожал всем телом, а по щекам ручьем катились слезы. Он словно бы в один миг стал меньше ростом, загорелое мужественное лицо осунулось.
Ботвид еще несколько раз стукнул в ворота. На лестнице послышались шаги. В створке отворилось маленькое оконце, и за решеткой появился старик привратник.
— Это вы, ребятушки? — срывающимся голосом сказал он. — Покиньте обитель смерти! Ангел-погубитель простер над нами руку свою!
— Она жива? — хрипло выдохнул Джакомо, вцепившись в замок.
— Жива, — отвечал старик, — но мы оба умрем! Вы же, молодые, должны жить!
— Впусти нас, я умру вместе с нею, ибо она душа моей души! — воскликнул Джакомо.
— Достаточно и одной жертвы, — сказал старик, — здесь чума, народ осаждал дом, кричал, что это кара осквернителям монастыря. Идите отсель, идите с миром!
Он захлопнул оконце, и шаги удалились вверх по лестнице.
Тут Джакомо совершенно потерял голову, однако ж вернул себе всю свою юношескую силу. Сперва он замолотил в ворота, да так, что вся башня наполнилась гулом, но, когда Ботвид напомнил ему, что это тревожит больную, он сбежал с крыльца, рассчитывая найти иную возможность войти внутрь. Метался, будто собака, брошенная на улице, заглядывал в малейшие отверстия и закоулки. И в конце концов придумал способ. Недостроенное новое крыло замка, примыкавшее вплотную к старой башне, стояло в лесах, и помости тянулись на изрядной высоте, но лишь самые верхушки жердей-стояков достигали нижнего башенного оконца, относящегося к кухне. Джакомо с быстротою молнии вскарабкался по обледенелым стоякам на верхние помости, осталось лишь одолеть гладкий отвесный шест. Не раздумывая, он пошел на приступ — неудачно, руки не удержались на скользкой ледяной корке; он повторил попытку, пальцы норовили сорваться, но, судорожно впиваясь ногтями в шест, он все-таки добрался до верхушки, вытянул руку — нет, до оконной ниши еще поллоктя. Ни секунды не колеблясь, Джакомо начал раскачивать тонкую жердину, которая скрипела и потрескивала, так как от мороза стала хрупкой. Ботвид, притаив дыхание, стоял внизу, его опять захлестнули ощущения детства, ибо он безмолвно творил молитву Пречистой Деве. Тут послышался короткий треск, шест обломился, щепки и обломки посыпались наземь сквозь щели в помостях, но Джакомо был уже в оконной нише, крепко держался за крючья. В один миг выдавил слюдяное окно и очутился на кухне. Темно, и все совершенно не так, как он мысленно представлял себе, когда шел по льду через озеро. Ощупью, с трудом он отыскал дверь комнаты, открыл ее и шагнул внутрь. Взору предстала картина, навсегда запечатлевшаяся в его памяти. Сорванный полог кучею валяется на полу, голые столбики и карнизы, на которых он держался, выглядят на фоне стены как трубы и балки дома, где бушевал пожар; средь обрывков изодранной в клочья простыни лежит в лихорадке его любимая — бесформенная масса корчится, бьется на постели, будто рыба, что хочет высвободиться из рыбачьих сетей. Тонкое личико покраснело, опухло, как у пьяницы, прекрасные черные глаза налились кровью, мягкие волосы, прежде блестящие, ровно мех черной куницы, спутались, слиплись космами и похожи на высохшие шкурки угрей; улыбчивых алых губ вовсе не видно, верхняя губа высоко вздернута, отчего зубы кажутся непомерно длинными, словно у хищного зверя, а легкий пушок над нею — как темная полоса; лицо уже покрылось зелеными пятнами, и навстречу вошедшему ударил жуткий смрад. Старик отец стоял на коленях возле кровати и поднял руку, когда Джакомо вошел в комнату. Первое, что Джакомо почувствовал, увидев больную, было отвращение и ужас. Он отвернулся, ведь то была не его любимая, не красавица, коей он поклонялся, — в постели лежало чудовище. Но тотчас же он так устыдился скудости собственной души, что грудь пронзило болью глубочайшего раскаяния, и он бросился к кровати, схватил руки больной, стараясь нащупать пульс, заглянул ей в глаза, прислушался к дыханию. Затем повернулся к отцу и сказал, на удивление спокойно: «Я сделаю все, что в моих силах, еще есть надежда». С этими словами он вышел из комнаты и поспешил в лабораторию; там он развел огонь и вытащил нож. Острием вскрыл жилу на внутренней стороне предплечья, вытекшую кровь собрал в стеклянную колбу с изогнутым горлышком и поставил на огонь. Перевязав руку, плеснул в плошку винного спирта, снял с пальца золотое кольцо — подарок любимой, накалил его в огне и остудил в спирте; эту процедуру он повторил несколько раз. Потом вылил спирт в колбу с кровью и отдистиллировал в сосуд-приемник. Пока шла перегонка, он в мрачных раздумьях расхаживал взад-вперед по лаборатории. Страшная картина неотступно стояла у него перед глазами. Череп на полке, сова под потолком, саламандра на стене — все принимало ужасные ее черты! Но ведь это была уже не она! Та, чей облик вчера, всего несколько часов назад притягивал его к себе, заставляя отказаться от всего, от работы, чести, будущего, — теперь отталкивала его так, что он стремился прочь от нее, и как можно дальше. Этот маленький рот, прежде влекший его к себе прекраснейшими словами любви и ожидавший поцелуя, ныне душил его чумными миазмами. Вот так звучали в одиночестве слова правды! Он не верил в ее спасение, внушил себе, что лекарство существует, просто чтобы уйти оттуда, он предал ее! Она более не существовала для него! Там внизу лежала совсем другая! И правда сказала, что любил он не душу ее, а лишь красоту, ведь иначе бы по-прежнему ее любил и не стремился прочь. Но вот его снова потянуло вниз, где все же была она; ему хотелось обуздать свое дурное «я», которое он глубоко презирал, уберечь высокую, добрую часть своего существа, каковая еще была способна презирать дурную, он боролся с собою, одержал победу и спустился вниз. Решительно распахнул дверь, чтоб не дать воли сомнению, вошел, но шагнуть к кровати не мог — столь ужасно было представшее перед ним зрелище, затем что болезнь приняла новый оборот. Джакомо ринулся вон из комнаты, вниз по лестнице, откинул засовы, отпер замок и выскочил на свежий воздух. Сбегая по ступенькам крыльца, он столкнулся с Ботвидом, который спросил, куда он направляется, и, не дожидаясь ответа, поспешил в башню.
