Уильям Голдинг - Клонк-клонк
Могучий Слон был самый могучий на свете. Его стадо было самое большое на всей равнине. Оно признало его вожаком. Он был Главный Слон. Он возвышался среди других — как мужчина среди мальчишек, как Старейший из Старейших среди женщин. Голова его была видна надо всеми. Уши его закрывали солнце, бивнями он выворачивал огромные деревья. Когда он трубил, ему отвечали горы, а все живое смолкало. Ноги его наводили ужас на любых тварей с клыками и с когтями. Даже Леопард Всех Леопардов, Леопард Водяная Лапа крадучись уходил прочь, едва заслышав грозную поступь. Могучий Слон решил идти и очистить мир. Он вышел из леса. Он отшвырнул огромные ветки, и глаза его засверкали огнем, когда он увидел, кто стоит на равнине. Это были охотники, маленькие людишки, убийцы — Могучий Слон сразу заметил возле костра отрубленные коровьи копыта. Он затрубил, и ему отозвались горы. Он вырывал деревья, прокладывая себе дорогу, раскалывал скалы. Старейший из Старейших влез на дерево и заверещал от страха, но он вырвал дерево с корнем и зашвырнул вместе со Старейшим за горы. Он раздавил Прекрасную Птицу и Яростного Льва! Стрекоза упал перед ним ничком, дрожа и плача от страха. Могучий Слон оставил его напоследок. Он раздавил дубовыми своими ногами Светляка и Бегущего Носорога. Наступил на последнего оставшегося перед ним охотника, человека с посиневшей лодыжкой и зажатой в руке флейтой! Кровь хлынула горлом…
Шимп, который был здесь, подпрыгнул и заверещал так, будто сел в колючки. А потом он падал, падал, падал, вниз, вниз, вниз, ударяясь о камни, срывая кожу. Он хватался за скалы и чувствовал, как выступает кровь. Ноги нашли наконец опору, и он остановился, прижавшись щекой к скале. Вокруг с криками носились птицы.
Постепенно птицы угомонились, наступила тишина, остались лишь камни и молочный свет. Он облизал разодранные пальцы, осмотрел окровавленные колени. Внизу, под ним, на ветках кустарника — куда он смахнул их случайным движением — лежали копье и флейта. Он спустился, сунул флейту за пояс, взял в левую руку копье. Подождал, оглядел равнину и лес. Небесная Женщина лежала на самой вершине небесного дерева. Он тотчас вспомнил, что где-то там, внизу, есть охотники, далекие и равнодушные. Понял, что он один, что он — Шимп, Который Остался Здесь. Нахлынувшие чувства распирали ему живот так, словно там завелся ребенок. Он не знал, как с ними справиться. Он услышал свой голос и застонал, завыл, обращаясь к горам и к Небесной Женщине, к лесам и равнине, словно он был не Леопард, а пес. Он забыл про опасность, по щекам полились слезы. Он выл и выл, а скала насмешливо выла в ответ. Он ударил себя по лицу кулаком, но не почувствовал боли. Даже птицы внимали его горю молча, не отозвавшись ни звуком, ни взмахом крыла. Птицы спокойно сидели в своих гнездах, слушая вой пса и подвыванье скалы.
Наконец он не смог даже выть. Он скулил, и голос его плыл по поверхности скорби, такой же глубокой, как прежде. Потом чувства вдруг прояснились, обрели смысл, словно что-то должно было вот-вот явиться на свет. Из них родилось знание, определенность. Неуклюже он побежал вдоль скал; и скулил на бегу:
— Ма! Ма!
V
Небесная Женщина уже наполовину спустилась со своего дерева, но была до того яркая, что все небо принадлежало ей, кроме одной точки, одной искры света высоко над горами, там, где вечером село солнце. Шимп бежал трусцой, медленно, продолжая время от времени скулить. Шимп перешел на трусцу, когда на ум стали приходить воспоминания, — сначала он вспомнил, как детей отправляли в хижины до утра, если Небесная Женщина выходила с большим животом, а матери и девочки постарше занимались тогда всю ночь какими-то непостижимыми делами. Потом вспомнил, что у него самого матери не было, она умерла — случайно, конечно, — такое часто случалось с этими странными и загадочными существами. Всю жизнь смерть матери значила для него немного, и только сейчас впервые он остро ощутил ее отсутствие, хотя не понимал, что же такого могла бы она сделать, чтобы унять его боль. Не было у него и своей женщины, что тоже случалось, правда нечасто. Но если когда-нибудь кто-то из охотников, кто жил один, и задумывался об этом, то думал только как о редкой удаче. Да, сорвавшись с места от горя, Шимп побежал именно к женщинам, но потом — когда притерпелся к боли, как притерпливаются к ране, — почувствовал то же, что чувствует человек, подбирающийся к берлоге. За Шимпом бежала тень, правая нога перестала подламываться на бегу. Это было странно, но объяснимо. Шимп бежал вдоль скальной гряды. Крутые, терявшиеся вдали склоны поднимались справа налево. И больная нога обрела здесь неожиданную опору. Это тоже гнало вперед, самым непостижимым образом заставляя стремиться туда, куда попадать ему уже и не очень хотелось.
Наконец он увидел повисшее над Горячими Ключами облако пара. Он замедлил бег, отчего хромота стала заметней. Он держал копье так, словно готов был защищаться от женщин. Он направился в сторону реки, к полоске, на которой днем играли дети. Все было тихо, все было спокойно. Он подошел совсем близко, так что услышал журчанье воды.
В шалаше захныкал ребенок, где-то закашлялся старик: кх, кх, кх. Шимп остановился, скорчился на белесой от света земле, кожа вновь покрылась мурашками. Он облизал губы, медленно огляделся, увидел деревья, окружавшие Место Женщин, отвернулся и встал. Сделал шаг-другой, будто собираясь вернуться в безопасную тьму равнины, потом остановился. Вдруг, неизвестно почему, вспомнил Назывательницу Женщин, и волосы у него стали дыбом.
В облаке пара над Горячими Ключами что-то происходило. Раньше Шимп не увидел ничего странного, но что-то было не так уже тогда, когда он бежал, — что-то было, а Шимп не заметил. Небесная Женщина роняла свой свет на ключи, на облако и сквозь облако, она роняла свой свет на все. Но облако освещалось снизу, как будто там самым непостижимым образом прямо на воде горел костер. Словно другой закат, он окрашивал его в тускло-розовый цвет — такой тусклый, что глаз улавливал новый оттенок, только когда костер вспыхивал. Потом — словно слух его вместе со зрением устремился к котлам — Шимп уловил слабый звук, высокий и многоголосый. Шимп не поверил своим ушам, ибо звук был так же немыслим, как и костер. Шимп отступил на шаг и поднял копье. Шимп двинулся вперед, ступая осторожно, как на охоте. Шимп сделал судорожный вдох и побежал в лес, к той самой тропе, вдоль которой тянулись котлы, и в первом покачивалась белая Небесная Женщина. Шимп беззвучно поднимался вверх, от котла к котлу, и в каждом танцевала белая Небесная Женщина. Он быстро шел вверх от котла к котлу, пока не добрался до открытой площадки перед Жилищем Леопардов; на лицо упал розовый отблеск, и Шимп вздрогнул.
Леопардовые шкуры, охранявшие Жилище Леопардов, лежали на земле. Тот самый звук, который Шимп посчитал немыслимым, все-таки оказался смехом. Шимп шагнул через порог, и волосы встали дыбом, будто он увидел там разъяренного носорога.
На полу, в центре котла, горел огонь, а вокруг лежали, сидели и полулежали женщины. Бросив взгляд — взгляд быстрый, как вспышка молнии, — Шимп заметил двух девушек — юных, почти девочек, — которые обеими руками держали у рта черепа Леопардов. Шум, крики, визг, смех, болтовня взметались в воздух веселее пламени. Прямо напротив входа, на месте черепов, опершись спиной на котел, сидела Та, Кто Дает Женщинам Имена, Назывательница Женщин, Та, Чье Сердце Хранит Имена. В правой руке она держала череп. Она держала его вверх ногами, через край выливалась какая-то жидкость. Она полулежала, облокотясь на руку. Она смеялась, и свет костра отражался в ее глазах, блестевших сквозь спутанные пряди волос. Она увидела Шимпа и рассмеялась громче. Она подняла череп и по-женски неловким движением бросила в Шимпа. Череп упал возле котла, не долетев до Шимпа расстояние больше роста мужчины. Шимп крикнул, в страхе и ярости:
— Нет!
Но к нему уже поворачивались лица — лица с отблесками костра, лица, залитые луной, лица со сверкающими глазами, утонувшие в спутанных прядях. Визг, смех, слова — все слилось в едином возгласе:
— Мужчина! Мужчина!
Они спотыкались друг о друга, падали, отвратительная жидкость лилась из опрокинувшихся черепов на землю, в огонь, и костер наконец зашипел и погас. Были лица и вопли, в Шимпа вцепились руки. Он замахнулся копьем, уронил, неловко шагнул назад и побежал. Он промчался мимо кипящего источника, обогнул, бросился дальше вниз. Но у следующего котла его снова встретили смех и белые лица — Шимп повернул назад. Врезался в тугую сплетенную плоть. Поднялся гвалт, со всех сторон его окружили тугие, будто ремни болы, руки. Женщины что-то визжали, обращаясь к нему и друг к другу. Ремень и кусок кожи, прикрывавший чресла, упали, словно сами собой. Его повалили на землю, где вновь была мягкая плоть. Нагие бедра вызвали страх и ненависть; но руки были умнее — руки были умные, ловкие и жестокие. Сквозь гвалт он услышал собственный голос, собственный крик боли, взлетавший все выше и выше:
