Кнут Гамсун - В сказочной стране. Переживания и мечты во время путешествия по Кавказу (пер. Лютш)
Мы пріѣзжаемъ на станцію Кавказъ, гдѣ имѣемъ четверть часа остановки для завтрака. Это уже преддверіе Кавказа. Мы видимъ обширныя поля кукурузы и подсолнечиковъ, но также теперь уже и обширные виноградники. Налѣво расположена княжеская резиденція. Я вижу въ бинокль замокъ съ флигелями и куполами, мерцаетъ свѣтло-зеленая кровля. Кругомъ замка расположены строенія съ красными и золотыми крышами. Позади разстилается лѣсъ, вѣроятно, паркъ. Все это воздымается на здѣшнемъ черноземѣ среди степей. Въ дрожащемъ воздухѣ, пронизанномъ сіяніемъ солнечныхъ лучей, чудится, будто этотъ уголокъ виситъ надъ землей, колышется въ пространствѣ. Copia моріа… [1]
Чѣмъ ближе подъѣзжаемъ мы къ горамъ, тѣмъ меньше народа остается въ поѣздѣ. Армянинъ съ шелковымъ матрацемъ отыскалъ себѣ другое мѣстечко на солнышкѣ, а я занялъ его прежнее, потому что оно въ тѣни. Но для вѣрности я сначала основательно и долго вычищаю его. Добрый армянинъ въ своемъ убранствѣ лежалъ нѣсколько неспокойно.
Часы летятъ.
Близъ города и станціи Армавиръ мы снова покупаемъ груши и виноградъ. Виноградъ лучше всего, что я когда-либо пробовалъ въ жизни, и мнѣ немножко стыдно, что я раньше охотно ѣлъ такую вещь, какъ европейскій виноградъ. Въ сравненіи съ этимъ французскій, венгерскій, нѣмецкій, греческій виноградъ похожи на лѣсныя ягоды. Этотъ таетъ во рту, сама кожура распускается вмѣстѣ съ мякотью, наполняя весь ротъ сокомъ. У него, вообще, и не существуетъ кожуры, а едва замѣтная кожица. Это кавказскій виноградъ. Цвѣтомъ онъ похожъ на виноградъ другихъ странъ, темный, зеленый и синій, только, пожалуй, немного покрупнѣе.
На станціи гуляетъ среди другихъ молодой черкесскій офицеръ взадъ и впередъ. Вотъ какъ онъ одѣть: лакированные сапоги для верховой ѣзды съ золотыми пряжками на наружной сторонѣ икры. Коричневая черкеска, достающая ему почти до лодыжки, придерживается въ таліи золоченнымъ поясомъ, изъ-за котораго торчитъ отдѣланный въ золото кинжалъ. Наискось черезъ всю грудь видны кончики восемнадцати позолоченныхъ патронныхъ оболочекъ. Сбоку длинная узкая сабля волочится по землѣ; рукоять ея усѣяна бирюзой. Черкеска немного открыта спереди на груди, и бѣлая шелковая рубашка сверкаетъ на солнцѣ, словно серебро. У него блестящіе черные волосы и бѣлоснѣжная шапка изъ длинношерстной тибетской козы, шерсть которой свѣшивается ему низко на лобъ. Одежда его производить впечатлѣніе фатовской. Мнѣ поясняютъ, что форма его вполнѣ согласна съ уставомъ, только то, что у другихъ сдѣлано изъ полотна, у него изъ шелка, и что у другихъ изъ мишуры, то у него изъ золота. Это княжескій сынъ. Всѣ на станціи кланяются ему, и онъ отвѣчаетъ всѣмъ; съ нѣкоторыми онъ заговариваетъ самъ и спокойно выслушиваетъ длинные отвѣты. Я думаю, онъ спрашиваетъ у нихъ, какъ они поживаютъ, что подѣлываетъ жена и здоровы ли дѣтки. Очевидно, во всякомъ случаѣ, что онъ не говоритъ ничего непріятнаго, потому что всѣ благодарятъ его и смотрятъ очень довольными. Двое мужиковъ въ блузахъ съ кожаными поясами подходятъ къ нему и привѣтствуютъ его, они снимаютъ шапки, суютъ ихъ подъ мышку, кланяются и что-то говорятъ. И имъ молодой офицеръ, повидимому, даетъ благопріятный отвѣтъ. Теперь, однако, хочется имъ ему еще что-то растолковать, и они при этомъ перебиваютъ другъ друга. Офицеръ коротко перерываетъ ихъ, и они надѣваютъ шапки. Это онъ, вѣроятно, приказалъ имъ вслѣдствіе жары. Потомъ они продолжаютъ болтать; тогда офицеръ смѣется, качаетъ головой и говоритъ: нѣтъ, нѣтъ, при чемъ идетъ своей дорогой. Однако мужики идутъ за нимъ слѣдомъ. Вдругъ офицеръ оборачивается, показываетъ на нихъ рукой и говоритъ: Стоять! И мужики останавливаются, все еще не переставая ныть. Окружающіе смѣются надъ ихъ воемъ и уговариваютъ ихъ, но они не сдаются; я слышу ихъ жалобные голоса, когда поѣздъ уже отошелъ.
Этотъ офицеръ и оба мужика не выходятъ у меня изъ головы. Онъ, навѣрно, былъ ихъ господиномъ. Быть можетъ, ему принадлежалъ городъ, гдѣ мы стояли, ему же, статься можетъ, принадлежалъ и замокъ Copia моріа, видѣнный нами нынѣ утромъ, и всѣ тѣ безчисленныя мили чернозема, которыя мы съ тѣхъ поръ проѣхали. Стоять! сказалъ онъ этимъ людямъ, и они остановились.
Когда Николая I преслѣдовала однажды на петербургскихъ улицахъ угрожающая толпа черни, то онъ оглянувшись кругомъ, протянулъ руку и вскричалъ своимъ громовымъ голосомъ: на колѣни! Толпа пала на землю.
Человѣку, который умѣетъ повелѣвать, покоряются. Какому-нибудь Наполеону повиновались съ упоеніемъ; было наслажденіемъ повиноваться ему. И русскій народъ все еще способенъ на это.
Валишевскій говоритъ въ своемъ сочиненіи о Петрѣ Великомъ: когда Берггольцъ въ 1722 г. въ Москвѣ присутствовалъ при казни колесованіемъ трехъ преступниковъ, старѣйшій изъ нихъ умеръ послѣ шестичасовой пытки, оба другіе его пережили. Одинъ изъ нихъ въ тяжкихъ мученіяхъ немного поднялъ свои изуродованныя руки, чтобы отереть съ лица потъ, замѣтилъ, что нѣсколько капель крови попало на колесо; онъ засмѣялся этому. Потомъ онъ приподнялъ изуродованную руку еще разъ и вытеръ съ колеса кровь, насколько могъ. Съ такими людьми можно многаго достигнуть. Но тамъ, гдѣ понадобится пересилить ихъ инстинкты, ихъ представленія и предразсудки, наврядъ ли далеко уйдешь съ одной только мягкостью. Тогда приказаніе, царское слово, кнутъ творятъ чудеса. Стоять! приказалъ офицеръ. И мужики остановились….
Господинъ, стоящій подлѣ меня, что-то говоритъ мнѣ. Я не понимаю его, но такъ какъ онъ въ то же время указываетъ на мою куртку, то я догадываюсь, что дѣло идетъ о стеариновыхъ пятнахъ. Я прямодушно объясняю ему на своемъ старомъ норвежскомъ языкѣ, что только и жду одного человѣка, который долженъ тотчасъ прійти со всевозможными жидкостями и утюгами, чтобы вывести стеариновыя пятна. Лицо этого господина принимаетъ сострадательное выраженіе, какъ будто бы онъ не особенно вѣрилъ въ то, что человѣкъ этотъ когда либо появится. И безъ дальнѣйшихъ разговоровъ онъ начинаетъ тереть мою куртку своимъ рукавомъ. Пенснэ его падаетъ на землю, но онъ не обращаетъ на это вниманія, а третъ себѣ да треть. Немножко погодя, стеаринъ начинаетъ исчезать. Я вижу къ моему изумленію, что имѣю дѣло съ мастеромъ своего дѣла, и что бѣлая полоса на моей курткѣ наконецъ совсѣмъ пропадаетъ. Я раздумываю, что бы мнѣ дать этому человѣку: мою визитную карточку, сигару или рубль. Карточка кажется мнѣ наиболѣе изящнымъ способомъ выразить свою благодарность; но, когда я принимаюсь ее разыскивать, то не нахожу ни одной, онѣ запрятаны, по всей вѣроятности, въ одномъ изъ сундуковъ. Итакъ, я ограничиваюсь тѣмъ, что благодарю господина, принося свою благодарность на всѣхъ извѣстныхъ мнѣ языкахъ, а онъ въ отвѣтъ смѣется и киваетъ мнѣ изо всѣхъ силъ. Мы словно заключили дружескій союзъ на всю жизнь; человѣкъ заводитъ со мною разговоръ по-русски.
Всего я, правда, не понимаю, къ сожалѣнію, — это немыслимо для меня, но я замѣчаю, что онъ говоритъ о стеаринѣ, потому что слово стеаринъ попадается въ его рѣчи нѣсколько разъ. Главный предметъ его разговора такимъ образомъ понятенъ мнѣ, но я не могу отвѣчать ему, онъ, кажется, не понимаетъ ни одного изъ моихъ нарѣчій. Онъ призываетъ къ намъ еще нѣсколькихъ другихъ людей и втягиваетъ ихъ также въ разговоръ, — въ концѣ-концовъ около меня стоитъ человѣкъ десять. Тогда я не считаю болѣе возможнымъ молчать и начинаю снова весело говорить по-норвежски и говорю не меньше другихъ.
Противъ всякихъ ожиданій дѣло идетъ на ладъ, они киваютъ мнѣ, и всякій разъ, когда я что-нибудь говорю и покрываю ихъ голоса своимъ громкимъ голосомъ, они оказываются совершенно согласны со мною. Между моими слушателями замѣчаю я и того служащаго, который нѣсколько разъ обѣщался мнѣ вывести стеаринъ съ моей куртки, и, когда я показываю ему свою куртку, на которой нѣтъ больше пятенъ, онъ говоритъ что-то и киваетъ головой, съ своей стороны крайне довольный этимъ обстоятельствомъ.
Тогда мои спутники по поѣзду высовываютъ головы за дверь и не могутъ постигнуть, что это за норвежцевъ я тамъ вдругъ нашелъ. Скоро они принимаются громко и безъ стѣсненія хохотать, и этотъ смѣхъ поражаетъ моихъ слушателей, которые одинъ за другимъ начинаютъ умолкать и расходиться.
Близъ маленькой станицы, гдѣ мы останавливаемся, молотятъ на твердо-убитой глинистой почвѣ степи хлѣбъ. Пшеница многими связками разложена по полю. По снопамъ этимъ ѣздятъ кругомъ лошади и быки, пока, наконецъ, колосья не растоптаны до тла. И это называютъ здѣсь молотитъ.
Теперь я больше не удивляюсь, что въ русскомъ хлѣбѣ такъ много песку и камешковъ. Я припоминаю изъ временъ своего дѣтства на сѣверѣ, что финляндскіе рыбаки привозили съ собою хлѣбъ изъ Архангельска, и маленькая мельница моего отца не мало труда переносила съ этимъ хлѣбомъ. Случалось даже, что изъ мельницы искры сыпались, когда она перемалывала русское зерно. Я находилъ это страннымъ. Тогда я не видѣлъ еще всѣхъ способовъ молотьбы. Теперь же я знаю всѣ: начиная отъ способа, примѣняемаго въ американскихъ преріяхъ, засѣянныхъ пшеницей, гдѣ мы управляли громадной паровой молотилкой, а мякина, зерно и солома облаками вздымались надъ преріей. Но самый забавный способъ, — это тотъ, что мы видимъ здѣсь, гдѣ казачки молотятъ быками. Онѣ держатъ длинный кнутъ въ обѣихъ рукахъ и ободрительно покрикиваютъ на животныхъ. Когда онѣ щелкаютъ кнутомъ, то онъ описываетъ въ воздухѣ красивую фигуру. Сами же казачки не слишкомъ толсты, откормлены и богато одѣты, — скорѣе напротивъ.
